— Последний вагон на сегодня! Последний вагон!
Голос кондуктора отскакивал от глухой кирпичной стены, вдоль которой Карлушка проходила каждый день. Ей представлялось, что стена отгораживает маленький ад от ада побольше, хотя она точно знала, что там только склады, склады, склады до самого порта. На одном из них она нашла себе копеечную работу.
Стена отсырела и кое-где покрылась мхом. Дождь с небольшими перерывами лил второй месяц. Кондуктор в брезентовой крылатке размахивал ржавым фонарём. Фонарь на металлической дужке противно скрипел. В трамвайчик набирались люди.
Карлушка совсем продрогла и сильнее завернулась в чёрный шерстяной шарф — подарок от школы на выпускной. Шарф, который был её единственным богатством, промок насквозь и почти не грел. Есть хотелось, а идти было ещё долго. Она заглянула в вагон — погреться бы чуток. Эх, тётка не одобрит опоздания — вечерами та устраивала свою личную жизнь, и Карлушке приходилось сидеть с малышом.
Она не успела ни вздохнуть, ни охнуть, когда кто-то схватил её за шкирку и втащил на заднюю площадку вагона. Это оказался громила в бушлате с чёрной бородой по самые брови. Из бороды торчал большой красный нос. Карлушка по-черепашьи втянула голову в шарф.
— На улице решила ночевать? — спросил нос, рассматривая её приютскую форму — остатки былой стабильности.
Карлушка попыталась улыбнуться:
— Куда едем?
— В Ливерпуль.
— Почему в Ливерпуль?
— У тебя дом есть?
— Нет.
— Тогда какая тебе разница, куда ехать?
— А билет? — Карлушка кивнула в сторону кондуктора.
— За меня спрячешься, — сказал нос. — Меня Фильдеперс зовут.
Карлушка было хихикнула, но осеклась, когда из бороды на неё сверкнули два синих глаза. Фильдеперс порылся в кармане, достал мандарин, потёр его о бушлат и молча протянул ей. Карлушке стало стыдно:
— Спасибо!
Фильдеперс подвинулся, пропустил её к угловому окну, где можно было присесть на выступающий поручень, и почти закрыл своим большим телом. Последний раз Карлушка ела мандарины в приюте. Спрятав корки в карман, для запаха, она протянула Фильдеперсу половину фрукта. Тот покачал головой:
— Сама ешь.
Сама так сама, Карлушку не приходилось упрашивать, если речь шла о еде. На мгновение ей стало так вкусно, что она зажмурилась. А когда открыла глаза, увидела, что трамвайчик уже полон и разговаривает.
— Сколько можно ждать! — возмущался козлиный голосок. — Люди на площадке стоят, а ноги-то не казённые. Вот, и всё здесь так. Всё для людей.
— Я почему еду, — говорила кому-то старушка в красном кимоно с золотыми птицами, — у меня там дочка замужем. Хороший муж, грех жаловаться, только вот приезжают редко — дорого.
Кимоно старушка надела поверх пальто, а на голову — старенькую шляпку с облезлыми перьями. Старушка кивала сама себе, перья покачивались в такт.
— А они мне — вы не заслужили! — громким шепотом кричал упитанный мужчина с портфелем. — Я не заслужил, вы подумайте! Да я на них всю жизнь отпахал, здоровье угробил. А они мне…
— Мама, я не хочу. — Малыш в жёлтом комбинезоне миньона — Карлушка когда-то мечтала о таком — дёргал за рукав ухоженную блондинку. — Мама, пойдём домой.
Блондинка лениво отмахивалась, глядя в телефон:
— Пупсик, потерпи, мы скоро приедем.
— Нет, не скажи, а колбаса у них лучше. — Двое мужчин неопределённого возраста, похожих, как близнецы, разливали что-то в пластиковые стаканы.
— А водка? — спросил один.
— А водка — у нас! — И оба заржали.
Сквозь разговоры кто-то отстукивал на стекле: We all live in a yellow submarine… Карлушка услышала только потому, что в приюте любили всякое ретро, а современное ненавидели. Она любила и ненавидела вместе со всеми.
Карлушку стало клонить в сон. Она боролась с собой, не желая пропустить момент отъезда, но всё время проваливалась куда-то в голубое и зелёное, словно на качелях. Ей казалось, что в её жизни такое уже было — весёлое, светлое, беззаботное, вверх, всё время вверх, туда, где птицы, и солнце, и что-то ещё, давно и прочно забытое. Почему-то противно скрипят качели. Зачем они так скрипят? Не надо! Она очнулась.
— Ваш билет! — сказал тяжёлый, бессердечный голос где-то за чёрной спиной Фильдеперса.
Карлушка замерла на своём насесте, придавленная бушлатом к окну. Ей захотелось как-то пролезть внутрь и спрятаться, может быть, в рукаве, под мышкой — так и ехать всю дорогу. Но Фильдеперс что-то глухо проворчал, кондуктор клацнул по билету, и Карлушка наконец выдохнула, чуть не свалившись вниз.
— Тебя как зовут? — спросил Фильдеперс, когда кондуктор уселся на своём пьедестале в начале вагона.
— Карлушка.
— Ну, я так и подумал.
— А что в Ливерпуле будем делать?
— Переоденем тебя юнгой, за сына моего сойдёшь. — Голос Фильдеперса дрогнул, но выправился. — И пойдём в Гонолулу.
— Где это?
— В Тихом океане.
Карлушка немного помолчала, обдумывая услышанное:
— А потом?
— А потом видно будет. Земля, она большая.
Трамвай тронулся с места и медленно пополз вдоль бесконечной стены. Потом стена кончилась, и оказалось, что не так уж и темно, а в сером небе, где-то за тучами даже угадывается солнце. Карлушка и Фильдеперс видели сквозь мокрое стекло, как отражаются дома в каналах, как качаются зачехлённые лодки, как золотятся деревья в парке, а на скамейке сидит старичок в больших очках. Он сутулится над книгой, и капли воды стекают с зонтика за воротник. Они ему не мешают. Он читает.