В автобусе меня укачало и едва не стошнило. Я прислонил голову к запотевшему стеклу и попытался вспомнить, как раньше ездил в общагу на этом автобусе стоя. Можно было сесть на ступеньки у аварийного выхода, подложить какие-нибудь лекции и прямо в автобусе выпить пива с одноклассником, которого случайно встретил у метро. Теперь же дорога выматывает до такой степени, что перечеркивает все то прекрасное, что еще можно встретить в городе моего детства.
Автобус останавливается у пластмассового автовокзала, и мне пора выходить. Сейчас старую остановку с деревянным полом и бесплатным телефоном-автоматом заменили на просторное здание автовокзала, сочетающее такие столь популярные в провинции материалы как красный кирпич и дешевый пластик. Но асфальт все так же покрыт окурками и жвачкой и не дает усомниться в том, что ты приехал домой. Бесит это все.
Жить в крошечном городе — разве может быть что-то прекраснее! Пять минут пешком — и ты уже в лесу, в нем растут черника и грибы. Зимой весь город ходит по лесу на лыжах. Летом все лежат на пляжах ближайших озер или речки. Папа твоей одноклассницы с большой вероятностью окажется старшим научным сотрудником, а возможно, академиком… А я терпеть не могу место, где все друг друга знают!
Я иду домой через сосновый лес, и эта одноклассница не идет у меня из головы. Люба Данилова — закат в осенних горах. Рыжая, кудрявая, не умеющая регулировать громкость своего голоса: на всех вечеринках я точно помнил момент, когда появлялась Люба — всегда это был балет, не меньше. Кажется, она поступала потом куда-то в театральный… Забыл, так давно не думал о ней. Кажется, что никогда не думал о ней с тех пор.
Встречные прохожие смотрят прямо в лицо почти не стесняясь. Некоторые тетки даже кивают, словно здороваясь. Как будто я всех тут должен знать. Но я никого не помню почти, в лицо уж точно. Но меня явно знают. И помнят. Хотя я приезжаю хорошо, если пару раз за год. Здесь время явно течет по-другому, словно я для всех этих женщин — все еще мальчик, и они только что видели, как я в ларьке покупал сигареты поштучно.
Я сворачиваю во дворы панелек, хочется немножко еще пройтись, не идти сразу в тесную двушку к родителям. Оказывается, ноги сами помнят все эти сорок лет назад протоптанные жителями тропинки, и я на автомате сворачиваю на них, чтобы срезать путь. Память тела. Оказывается, это остается навсегда. Из подъезда выбегает огромный ретривер, его с трудом удерживает на поводке маленькая кудрявая девочка, и я опять возвращаюсь мыслями к Любе.
Вспоминаю, как зимой того нашего последнего, одиннадцатого класса она попросила меня помочь ей похоронить собаку. Ей не разрешали держать дома животных, кто-то там с аллергией или просто мама не хотела лишней грязи дома. Люба нашла выход и прикормила дворнягу, которая жила в подвале ее дома. Все так и говорили про эту собаку — Любина псина. И вот холодной зимой того года кто-то отравил эту ее собаку. В тот день я понял, что не хочу здесь больше жить. Что уеду сразу, как поступлю в университет, и больше не вернусь. Только жалко было оставлять Любу.
Нет, я совсем ее не любил, это было что-то другое. Но, копая замерзшую землю в лесу того дикого января, я чувствовал правильность всего происходящего. И я был уверен, что она обязательно будет со мной. Но она уехала сразу после выпускного, и я никогда больше Любу не видел. Выхватывал иногда что-то из рассказов матери — ВГИК, сериал, даже, кажется, муж какой-то. Да и бог с ней, с этой Любой: университетская жизнь лихо закрутила меня с первого же курса. А потом только успевай отсчитывать: романы, дипломы, отцом даже стал, правда, теперь уже воскресным…
Дорога к дому, где я всегда жил с родителями, идет мимо школы. Теперь тут большой забор, а раньше были низкие железные трубы. И мы курили на переменах, прямо сидя на этих трубах. И девочки сидели здесь же: секретики, блокнотики, смешочки. Тогда было ужасно радостно, а теперь это место вызывает тошноту.
Я закуриваю на ходу, и какая-то бабка, проходя мимо, неодобрительно качает головой и скрипит что-то про курение около школы. Кажется, когда-то давно она вела у меня черчение… Сплевываю на траву и снова думаю, что ненавижу этот город. Все друг друга знают, помнят, да еще и советы дают!
Ненавижу! Мимо пробежали какие-то дети и тоже пристально смотрели прямо в лицо, будто опознали во мне чужака. Бесит.
…Через полчаса я сидел на маминой кухне, ждал котлеты, слушал последние сплетни и ужасно тосковал по Москве. Где никто никого не знает. Где никому нет ни до кого дела, где совершенно неважно, как ты выглядишь. Где так легко потеряться. И невозможно потом найтись.
— …Прямо у подъезда столкнулась. — Мать рассказывала о чем-то, но я давно потерял нить. — Постарела, конечно, но прическа такая же лохматая.
— У кого? — Я зевнул, мамина болтовня все меня убаюкивает.
— Ну у кого? Ты прослушал, что ли? Любку Данилову встретила вчера, говорю же. Она же с вами училась в одиннадцатом классе?
Я похолодел, но очень скоро почувствовал правильность происходящего, как тогда в зимнем лесу, когда клал на дно ямы завернутую в полотенце дворнягу.
Родной город — он как родители: иногда бесит, но при этом всегда помогает.