Как все это началось? Я не помню.
Был теплый погожий день, настолько теплый, что мама впервые за эту весну скинула надоевший зимний пуховик и надела тонкую изящную кожанку. Папа завел наш старенький джип, и мы поехали гулять по есенинским просторам.
Мартовское солнце, еще такое зреющее и несмелое, подглядывало за нами из-за стайки синих кургузых облаков, и его длинные косые лучи мягко скользили по едва заметной ряби Оки. Мы спустились к реке, и мама долго фотографировала набухшие почки молодого ивняка, взахлеб обсуждая с папой планы на это лето. Было тепло, светло и радостно.
А потом мир перевернулся с ног на голову.
Странные и пугающие новости потекли бесконечной рекой. Я помню, как сначала мы просто перестали гулять. И мама просила меня потерпеть, обещая, что скоро все это закончится. Потом и папа перестал уходить на работу. Тревожно наворачивая круги по гостиной и не зная, чем себя занять, он то усаживался перед телевизором, то начинал нарочито легко болтать со мной, с мамой и даже с Муркой, без конца пил обжигающий кофе и выходил подышать на балкон. Мама успокаивала его, обнимая и гладя по спине, как маленького ребенка. В такие моменты я радостно улыбался и тоже прижимался к ним, и мне казалось, что все хорошо, как прежде. Март плавно подходил к концу, уступая место озорным апрельским дождям, разливной птичьей симфонии и настойчивому нефриту, пробивающемуся отовсюду.
Чуть позже на нашей кухне мама оборудовала для папы что-то вроде рабочего кабинета. Он стал целыми днями стучать по клавишам своего ноутбука, периодически с кем-то громко разговаривая по телефону. А раз в неделю мама снаряжала его в магазин за продуктами, заставляя напяливать нелепую маску, сшитую саморучно из имевшихся материалов, и надевать тесные резиновые перчатки, купленные на распродаже в «Озоне» за немалую сумму. Когда же папа возвращался с немыслимым числом кулей в дрожащих руках, он раздевался до нижнего белья в нашей тесной кладовке, выносил верхнюю одежду на балкон, предварительно обрызгав каким-то вонючим спреем, а всю оставшуюся ― мигом отправлял в стиралку. Сам же папа сначала тщательно протирал все содержимое пакетов отдающими спиртом влажными салфетками, попутно распределяя их по шкафам и полкам холодильника, а потом ― надолго уходил в душ, чтобы тщательно смыть с себя всю возможную заразу.
Май ворвался в наши двери первой продолжительной жарой, несшей за собой шлейф всех мыслимых и немыслимых ароматов и цветов, жужжаний, и писка проснувшихся насекомых, и порханий расписных бабочек. И тогда, глядя на наши с мамой молчаливые страдания, папа решил: «Хватит!». И уже на следующее утро, когда солнце выкатывало свое желтое пузо на темный гамак горизонта, а серое небо уже начинало бледнеть и розоветь, мы мчали вчетвером по извилистой старой дороге в дебри сонной величественной Мещеры.
Через час мы въехали в спящее село и долго петляли по местному бездорожью в поисках нужной улицы и дома, у которого нас поджидала хозяйка. И как только папа расплатился с ней за аренду скромного деревянного сруба, выгрузил наши вещи и продуктовые припасы на пару недель и выпустил Мурку в ее новые временные владения, мы, словно ошарашенные забытым вкусом свободы, как сумасшедшие помчались в лес.
Быстрым шагом мы пересекли старый бревенчатый мост, выпирающий усталым горбом над ржавыми водами местной реки. И зашагали по вытоптанным узким тропинкам, покрытым домотканым ковром из прошлогодних шишек и прогнившей сосновой коры. Мы шли вдоль заболоченных зарастающих стариц, плавно извивающихся по лесной груди подобно пробудившимися после зимней спячки гадам ― ужам, медянкам, гадюкам. Шагали под какофонию славящих май птиц. И наши сердца стучали в такт беспрерывной дроби дятла, добирающегося до сытного завтрака вглубь замшелого дубового ствола. Сердца расцветали, подпевая звонкой ладной гармонике пеночки. Сердца ликовали под вибрирующую трель коршуна, взволнованного неожиданным вторжением в его владения.
И вот тогда, когда сквозь густую черноту высоченных стволов, подпирающих утреннее небо, показалась едва белеющая проплешина, мы замедлили шаг. И чем больше разрасталась белая бездна, чем реже становился лес, плавно сменяющийся порослями молодых кустарников, тем ровнее становились наши дыхания. И когда наконец мы вышли к кромке бордовой мутной Пры, обрамленной белоснежным песчаным пляжем, я понял, что больше не могу, просто не могу жить в этих стенах. Мама резко вскрикнула: «Ах!», ― и испуганно посмотрела на папу.
Да, я должен был появиться на свет на целый месяц позже. Но я просто не мог, больше не мог ждать. Я прожил почти всю весну в четырех четырех стенах, и как только я увидел, что их стало вдвое меньше, то немедленно решил: «Пора!».