Долго ждем. Все ходили грязные.
Оттого сделались похожие,
А под дождем оказались разные.
Большинство — честные, хорошие.
Александр Башлачев
— Взлёт через пятнадцать минут.
— Принял.
За деревьями блестел бок его корабля, ноздри щекотал топливный запах. В своей голове Дима уже валялся на койке, сбросив защитный костюм и умывшись. Или не умываться, сразу нырнуть носом в подушку? А может, не лениться и сперва размять плечи?
Откуда-то справа послышался стон. Сначала подумал: галлюцинация. Наши эвакуированы, церерцы — тоже, пленных обе стороны давно обменяли. Не может здесь никто стонать.
Но застонали ещё раз. Матюгнувшись, Дима пошёл на звук. Раздвинул ветви, обошёл какой-то камень… и матюгнулся снова.
Все церерцы сбежали, и это был факт. На земле корчился солдат в церерской форме — и это тоже был факт. Матюгнувшись в юбилейный третий раз, Дима осмотрелся (никого), подошёл поближе и присел на корточки рядом с раненым.
Земля под ним — чёрная от крови. Пульс нитевидный, конечности холодные. Как он стонать-то умудрился в таком состоянии, сепаратист чёртов?
***
Тридцатилетнюю годовщину великой и окончательной победы над церерскими сепаратистами наш народ отметил торжественно и с размахом. На главной планете страны состоялся праздничный концерт…
Дима выругался себе под нос, и сидящие за соседним столом медсестрички с опаской на него покосились. Такие молоденькие, а уже пуганые. Сам Дима в молодости рисовал по ночам граффити, его даже арестовывали пару раз. А эти сидят и смирно слушают про торжественный размах, сепаратистов и главную планету страны. Время такое: никто не уверен, что его телефон не прослушивается, что камера в столовой не направляет информацию наверх, наконец, что наноробот в твоих венах не решит впрыснуть в них яд, услышав, что ты расшатываешь лодку.
Предводитель Георгий Беликов подчеркнул, что долг страны — не забывать великий подвиг своих бойцов, потом и кровью отстоявших независимость и целостность границ…
В кофе ощущался привкус жжёного пластика. На огромном, во всю стену экране был виден каждый изъян на лице Беликова: сосудистая сетка на скуле, воспалённый угол левого глаза, трещина на нижней губе. Предводитель говорил что-то с трибуны, рвано взмахивая рукой. Как будто у шальной механической куклы садилась батарейка.
***
Шальная мысль: закурить. Потому что сообщишь своим — скажут чесать к кораблю и не страдать ерундой, но чесать к кораблю нельзя, потому что ты врач и у тебя как раз остался первоклассный наноробот в кармане. Но вылечить раненого нельзя тоже — мы не помогаем церерским сепаратистам. То есть — на бумаге помогаем, конечно, мы же не звери, но на самом деле тебя за такое заставят месяц сортиры мыть. Но ёпт, как же он стонет.
Затеряться бы здесь и ничего не решать. Выбросить планшет и наушник, выждать в лесу, пока не перестанут искать. Выбор — самая изощрённая форма пытки. Был бы Дима Сатаной… Но нет, он по другую сторону баррикад. Номинально, по крайней мере, он же врач. Хотя на этой войне он успел столько… Вдох-выдох. Не думай об этом.
Стрельнул глазами туда-сюда — всё спокойно — и открыл поясную сумку. Возни на пять минут, если не паникуешь, руки своё дело знают.
И руки не подвели.
Рация слегка обожгла его током — или так показалось от неожиданности. Чуть шприц с обезболом не выронил.
— Димыч, где тебя черти носят?
— Цветочки нюхаю.
— Вылет, блин…
— Да рядом я, успею. Отбой.
Успеет покурить, если быстренько. Проверить, опять же, чтобы бедолага в себя пришёл.
***
Не заметил, как эти двое пришли.
— Дмитрий Владимирович?
Они умели вырастать из-под земли, эти люди в дурно сидящих серых костюмах. Вокруг них тотчас образовывалось пустое пространство, как будто даже стулья и солонки силились отодвинуться. Серые костюмы сели по обеим сторонам от Димы, и он сразу почувствовал себя рыбой в аквариуме.
— Чем могу быть полезен, господа?
— Вас приглашают для проведения крайне ответственной операции. Скажите, вы выспались? Хорошо себя чувствуете?
Интересно, у нас ещё можно говорить, что приболел? У него неплохой послужной список, может быть, даже получится. Сказать бы, что плохо себя чувствуешь, выписать самому себе больничный и просто валяться пару недель перед телевизором. Или даже лучше: забраться под одеяло и эти пару недель проспать.
— В порядке, — сухо кивнул Дима. — Я нужен прямо сейчас или могу допить кофе?
***
Раненый пришёл в себя и сейчас же дёрнулся. Попытался от него отползти, едва не теряя равновесие и морщась от боли.
— Спокойно. — Дима слегка прижал его к земле. — Минуту ещё полежи, и станет лучше. Шустрый такой, не могу.
Парень задрожал у него под рукой, прикрыл глаза. Вот ведь бешеный.
— Я докурю и уйду, — успокоил его Дима. — Расслабься, чего ты?
Мог бы «спасибо» сказать, например.
Парень нервно кивнул. Выдохнул через сжатые зубы.
— Как тебя угораздило вообще? Пленных обменяли, стычки закончились.
Раненый снова вздрогнул, но наноробот, кажется, заканчивал работу: парень должен был осознать сейчас, что кровь больше не льётся, давление в норме, сепсиса нет и даже боль проходит. Он с недоверием покосился на своё починенное тело, на Диму, на жухлую траву.
— Отпусти меня, а? Пожалуйста.
— Да на здоровье.
Дима смотрел, как парень медленно поднимается сначала на четвереньки, потом — встаёт, пошатываясь, и рысцой убегает. Втягивает шею в плечи, руки поднимает. Как будто Дима его вылечил и сейчас застрелит, ну. Идиот. Ему хорошо бы не бегать ещё пару часов, вообще-то. Но ничего — проблюётся в кустах и дальше потрусит, не сдохнет.
Теперь не сдохнет, несмотря на полное отсутствие стерильности.
***
В кабинете, куда его привезли, пахло озоном и стерильностью. Дима просматривал снимки, выписки, заключения. Экран компьютера — болезненно чёткий, ещё немного — будет резать глаза.
— Простите, а как здесь, собственно, снизить яркость? – спросил он медсестру, в третий, кажется, раз мывшую руки.
— Никак, я думаю. Простите. Стандарты, нам мало что можно делать самим, всё согласовывают со службой безопасности.
— Яркость монитора необходимо согласовывать…
— Да. — Она рассмеялась и тут же опустила голову. — Я не разбираюсь.
— А моя кандидатура…
— Не разбираюсь я, — с нажимом повторила девушка.
— Я матерюсь, слыша его выступления, ничего не перечисляю в фонд уничтожения сепаратистов, на войне в молодости не то чтобы отличился…
Дима не сомневался, что она всё это и так знала. Но свою роль девушка играла хорошо: бойкие тугие косички с розовыми резинками, курносый любопытный нос, ресницами невинно — шлёп-шлёп. Только вот губы кусает, когда думает, что Дима не смотрит.
— Так вы первый специалист по нанороботам долгосрочного действия, Дмитрий Владимирович. Это важнее всего.
Дима кивнул и вновь углубился в файлы. Ещё бы, с таким-то сердцем Беликову не до придирок. Первый специалист и его волшебные нанороботы…
***
— Наноробота! Просрал! И вылет! Из-за тебя! Задержали! На четыре! Минуты!
Максимыч брызгал на него слюной, но если вытрешься, будет орать ещё дольше. Так что Дима терпел. Все они обычно терпели. Что-то объяснять было бесполезно, так что он слушал, и кивал, и вздыхал как мог горестно. Мечтал упасть уже на свою койку и подремать.
Потом, за ужином, они увидели то самое обращение. Беликов — волевой, красивый, решительный — говорил, что война не окончена, что мы — защищаем своё, а они — нападают на чужое, поэтому всякий, кто помогает церерцам, — такой же враг. В его интонации Диме послышалось нечто механическое.
Максимыч слушал, не переставая пережёвывать картошку. Потом блёкло попросил: «После ужина зайди ко мне, у тебя аппаратура фонит».
Аппаратура не фонила, но Дима кивнул.
Кабинет у Максимыча был — каморка каморкой. Пузатые шкафы, хлопья пыли, запах сырого картона. Так и ждёшь тараканью перебежку в углу, хотя какие на судне тараканы? Дима выложил перед собой телефон, рацию, планшет и шлем с регистратором. Максимыч кивнул на умные часы — их тоже давай. Дима хотел возразить, что они личные, но Максимыч скорчил такую рожу, что даже Дима догадался промолчать.
— Значит, так, — сердито затараторил Максимыч, орудуя отвёрткой. — Записи удаляю, скажешь, сбой системы был и ты заблудился. Наноробота уж не знаю, где ты просрал, сам придумай. И твоё счастье, что только я видел, чем ты занимался.
— Но конвенция же… И бои закончились.
Максимыч сделал вид, что сплёвывает на пол.
— Совет хочешь? Увольняйся нафиг из армии, когда можно станет.
***
— Можно спросить, как вас зовут? — спросил Дима. Он снова намыливал пару минут назад вымытые руки — кажется, это заразно. Попробовал сделать воду холоднее, захотелось резкости — но кран дальше не крутился.
— Белла.
— Волнуетесь?
— Конечно, ещё бы! А вы — неужели нет?
— Совсем чуть-чуть. Мне нельзя: руки не должны дрожать.
Он волновался, пока ехали в больницу, пока он читал выписки, готовил нанороботов, разговаривал с ассистентами, анестезиологами и Беллой. Но десять минут назад Диму представили самому Беликову — бледному от боли, с посеревшими губами и страхом в пустых глазах. Дима пожал его ледяную руку и волноваться перестал.
Анестезиологи совершали последние пассы над уснувшим Беликовым. За окном начинало темнеть — чтобы отдохнуть от резкого света операционной, Дима смотрел на сереющие верхушки домов и недоношенно-голубоватое небо. Голова была абсолютно пустой: закрой глаза — и уснёшь.
— Дмитрий Владимирович, всё готово.
Дима кивнул и пошёл мыть руки в юбилейный третий раз.
Работа с нанороботами одновременно простая и сложная. Простая — потому что они сами выполняют любые твои команды. Сложная — потому что эти команды должны быть очень быстрыми и очень чёткими. Любая ошибка непременно станет фатальной.
***
— В твоём случае пойти на войну явно было ошибкой. Как тебя вообще угораздило? — спросил Максимыч. Он курил старомодные сигареты с табаком и запрокидывал голову, выпуская дым в небо. — Или призвали?
— Людям помогать хотел, — ответил Дима.
Это была чистая правда, но сейчас, рядом с Максимычем, захотелось опустить голову и вообще сменить тему.
— А. — Он цокнул языком. — Ну, удачи.
Ребята резво выгружались из корабля, до них с Максимычем то и дело доносились матерки вперемешку со смехом.
— А вы почему пошли воевать?
— Я из села под Саранском. — И, видя Димин непонимающий взгляд: — Деньги, идиот.
Они уже почти докурили, и хотелось скорее уйти, оказаться подальше от всех, даже от Максимыча, но Дима всё-таки спросил вполголоса:
— Мы ведь обменяли пленных? Остальных пленных. — Максимыч молчал, и он спросил ещё раз, громче: — Обменяли же?
— Конечно, — грустно усмехнулся Максимыч. — Конечно, обменяли.
***
В смерти человек немедленно меняется; как будто спит — не более, чем красивый оборот речи. Вместо человека словно бы остаётся его оболочка, пугающая в своей попытке его заменить. Сначала Диму знобило, когда приходилось прикрывать своей тёплой рукой жесткие чужие веки. Потом он просто вздрагивал. Потом — привычно избегал смотреть в их лица, как будто машинально обходишь лужу по пути к кораблю.
Лицо Беликова в смерти почти не изменилось.
***
Первый анестезиолог плакал, второй — медленно осел вдоль стенки. Ассистенты безуспешно пытались реанимировать труп. Один из них поднял на Диму посеревшее пустое лицо:
— Вы сделали это специально! Вы… вы…
— Этим займутся соответствующие органы, — твёрдо сказала Белла и взяла Диму под локоток. — Пойдёте сами или ребят позвать?
— Пойду.
Ему по-прежнему не было страшно — что он, автоматов не видел? С серыми костюмами из органов не беседовал?
Людей не убивал?
Белла отвела его к машине с тонированными стёклами, автоматчикам и водителю что-то пробурчала — и они оставили их в машине вдвоём, сели в другие.
Теперь было почти по-настоящему темно, и фонари светились по сторонам дороги, как заброшенные маяки. Всё было ярким, чётким, контрастным, и впервые за долгое время спать совсем не хотелось. Дима по привычке пристегнул ремень и вдруг услышал странный шум — похожий на комариный писк, но громче и противнее.
— Что это? — без особого любопытства спросил он.
— Глушилка, — объяснила Белла, не отрываясь от дороги. — Мало времени, слушайте и не перебивайте. Сейчас едем как бы к Башне, но в туннелях я петляю и отрываюсь от них. — Кивок назад. — Везу вас до серой зоны, там скажете кому-нибудь, что вы сделали, — вас спрячут на несколько дней, а потом, может, героем станете. Главное, как будем подъезжать — уничтожьте всё электронное на себе, даже часы. Я кивну вот так — и тогда уничтожайте. Вопросы?
— А вы?
Белла как бы усмехнулась; её глаза при этом стали ещё жёстче.
— Скажу, напала ваша группировка. Не переживайте.
— Да нет у меня группировки.
— Я знаю.
Дима кивнул.
Не отрываясь от дороги, Белла стянула свои резинки и распустила волосы. Стала выглядеть моложе, чем с косичками, и потеряннее.
— Я сменила имя в шестнадцать, чтобы как будто в его честь. Такая глупая была.
— В мои шестнадцать я повесил над кроватью его портрет. Хотите сигарету?
***
— Хочешь сигарету?
Дима помотал головой.
— Я скоро брошу, наверно.
Выбегать курить на школьной перемене было весело — скрываться от учителей, зажёвывать ментоловой жвачкой, добывать сигареты, которые запрещено продавать детям. Покупать сигареты легально ему нравилось намного меньше.
Димино первое взрослое, не каникулярное лето тоже пока не радовало. Ненастоящее, фантик без конфеты.
Сейчас они с парнями лежали на берегу озера, подставив животы весёлому июньскому солнцу, выпускали сигаретный дым прямо в небо и пачкались мороженым. Песок щекотал Диме лопатки. Он поднялся и сел, пытаясь отряхнуться. Рядом лежал плоский камень — идеальный для блинчиков. Дима прищурился, метнул его в воду. Три-четыре-пять-шесть-семь!
— Семь раз, ну ни хрена себе!
— Димон, ты даёшь!
Дима рассеянно улыбнулся и всё-таки взял сигарету. Кажется, этот блинчик только что впустил его обратно в лето. Оно станет отличным — возможно, лучшим в его жизни. Он напросится на экскурсию в лабораторию нанороботов. Научится водить машину. Поцелуется наконец-то с Катей. Запишется в штаб к Беликову и будет раздавать листовки.
Может быть, он даже сможет лично пожать ему руку.