Придется написать о тебе книгу. С картинками и разговорами. С цитатами друзей и врагов. С эскизами деревянных скульптур, врачебными закорючками из медкарты, с твоими рассказами, листками стихов и жизненными принципами. Назвать «Бог-отец».
Включить в серию «Библиотека приключений» или, что будет правильнее, в подборку «Советская фантастика 50-80-х годов ХХ века».
Но лучше бы ты ее сам написал, а заодно ответил на один вопрос.
Разве так делают? Разве умирают, когда сыну тринадцать? Ведь это нечестно. Нечестно.
Да, ты был серьезно болен всю жизнь. Инвалид второй группы с восемнадцати лет. Но с этим же разобрался. Послал врачей. Вкачал в себя столько здоровья, что твоей силой и ловкостью восхищался весь город. Уважали. Боялись. Любили.
Мама поливала водой из окна твоих страдающих Джульетт. А еще она всегда говорила, что папа очень правильный. Слишком. Так, что чуть не убили пару раз.
Инвалида не брали на «настоящую» работу. И ты устраивался через многочисленных друзей — туда, где тяжело и жарко. Например, на чугунолитейный. Зачем помирать на печи, если можно разливать из печи металл? А еще можно объехать на товарняках весь Союз. Да весь мир можно.
Кого вообще волнует, что ближе к сорока из-за отказывающих почек стало останавливаться сердце? На моих глазах ты падал с высоченной сосны и, отдохнув пару минут на земле, снова вставал и нес меня из леса домой на плечах. Я видел!
А еще раньше, когда на осенней Оке твою лодку переехала пьяная баржа, ты, чтобы не втерло гигантским разворачивающимся корытом в песок, пронырнул под ней от носа до кормы — в телогрейке и сапогах. Не сдался, не вдохнул воду. Не дал легким разорваться.
«Скоро у меня родится сын», — думал ты. И плыл дальше.
Ты больше часа дрался один против тридцати человек. Ты вообще дрался, наверно, тысячу раз. А потом снялся в главной роли в фильме «Коммандо». Нет, ну мог бы.
Ты мог развести костер под ливнем и застрелить из охотничьего ружья соседскую собаку, которая укусила твоего сына.
И если уж говорить о судьбе, ты, пап, всегда плевал на эти буквы, ломал каменные доски о головы пророков, срезал знаки зубилом и высекал новые. По душе.
Дед твой, весь такой блестящий кирасир, ровно в сорок четыре года вылетел из седла и звонко бацнулся золотым сияющим доспехом о сыру землю. Вошел на два метра.
В отца твоего, командира партизанского отряда, через пять лет после войны ударила молния. Может, и обошлось бы, но эскулапы завалинки и подорожника начали поливать бессознательного бойца ледяной водой и прикапывать — ну, чтобы електричество ушло.
Дед к родимой землице быстро привык. Ему тоже было сорок четыре. А тебе — просто четыре.
Какое-то наследственное свинство — уходить так рано. Зато понятно, откуда растут ноги.
Сын своего отца.
Но даже математическое проклятие ты, пап, смог опровергнуть — стукнуло же, стукнуло сорок пять! А сорок шесть уже прозвучало глухо, снизу.
Когда ты умирал в больнице, я подошел обняться, а потом ускакал в коридор смотреть мультики. Я был уверен, что не происходит ничего страшного. Это не последний раз, когда я тебя вижу. Ты пребудешь всегда. Со мной.
Говорят, внешне мы похожи. Еще лет десять назад на улице родного города ко мне мог подойти незнакомый мужик и, спросив фамилию, пожать руку — «Узнаю, Колин сын». А один вглядывался, вглядывался, а потом попытался ударить — «За батю!»
Сейчас «того народа» уже почти не осталось. Я вижусь с твоими еще живыми друзьями.
Иногда они достают из древних растрескавшихся сундуков щепочки, осколки, листочки тебя. Иногда очень близкого. И незнакомого.
Тридцать лет назад особенное произошло. Перевернулись полюса, творец не уследил.
Потому что ты никогда не совершил бы предательства.
Тридцать лет, я уже и помню тебя плохо.
Помню, шли мимо свежей траншеи и увидели россыпь человеческих костей и черепов.
Копая вдоль детсадовского забора, экскаватор напоролся на старое кладбище. Мы взяли одну голову. Ты проварил череп в морилке и сотворил из купола чашу-миску, которой бы позавидовал и Куря. Тогда я еще точно знал, что мертвых не существует. Счастливое время. Прошло.
На воротах гаража висят деревянные маски, которые ты вырезал в прошлом столетии.
Рядом с сараем — выкорчеванный антипод-энт с всклокоченными корнями волос, с продольно треснувшим носом. На столе фотография: я, ты, вишня цветет.
Я понимаю, что Бог умер и уже не воскреснет. Я все равно ищу его всю жизнь. И только недавно, кажется, перестал.