Я не дышу. По моим голым рукам стекают капли дождя и талого снега. Издали, сквозь гул городской суеты, до меня доносится мартовский клекот птиц, без устали сообщающий всем вокруг, что весна уже наступила. Ковыряя края обледенелой лавки, я пытаюсь понять, что происходит, но мысли, словно толстый ледяной жгут сдавливают мое горло.
— Папа, мне страшно было знаешь, как? Я совсем не дышала. Я все это время стояла в шкафу за твоим пальто и не шевелилась. Я думала, вы ушли все, а меня забыли. И кто-то выл и скреб под кроватью. Пап. — Я, шестилетняя, размазывая слезы по щекам, обнимаю вернувшегося со станции отца. Рано утром, пока я спала, он уехал провожать маму с сестрой. Отец берет меня на руки и кружит.
— Здравствуй, милая Кусяка! Целовать тебя пришел! И мороженку нашел!
Он сажает меня на холодильник и протягивает эскимо:
— Когда страшно, надо есть мороженое.
— А почему, пап?
— Потому что страхам станет холодно, и они убегут. А тебе станет сладко!
Я иду по тротуару, дождь неожиданно передумал и вновь стал снегом. Огромными хлопьями он оседает на упаковку памперсов для взрослых, что я сжимаю под мышкой.
Иногда снежинки падают мне на мороженое и становятся сливочными на вкус. Я подхожу к проходной 57-ой городской больницы. Вытираю руки о футболку. Впервые мороженое не сработало. Страхи не замерзли. Впрочем, и я тоже.
— Дерется наш пациент. Хоть и парализован, а вон рукой как машет. И все уйти пытается. Идет на поправку! — Веселая пышногрудая санитарка ловко поправляет подушки. — Смотри, Николай Николаевич, дочь пришла.
Я сажусь к отцу. Он пытается что-то сказать, кривит рот, словно рыба в аквариуме, я глажу его по руке, которая чувствует.
— Мама приехать не может. Работает.
Папина рука сжимается в кулак, огромный, когда-то сильный. Отец осунулся после реанимации, карие глаза поблекли и ввалились, тонкие губы плотно сжаты и чуть перекошены от инсульта. Темные волосы засалились и неопрятно торчат в разные стороны. Я пытаюсь пригладить их расческой, но отец недовольно дергает головой. У него сильно отросла щетина, и я достаю его дорожный набор с бритвой.
— Пап, ты потерпи, я брить не умею, но буду стараться. Ты только головой не крути.
Мои ладони вспотели, я стараюсь как можно аккуратнее проводить станком. Но щетина слишком длинная, и я постоянно дергаю волоски.
— …ммымы ять!!! — Отец машет на меня рабочей рукой. — …Ятьять!!
Я отхожу чуть в сторону.
— Пап, пожалуйста, пап.
На пол летит миска с прикроватной тумбочки. Неуклюже сжимая станок вывернутой пятерней, отец начинает водить им по лицу. Режется. Но продолжает бритье. Сам.
— Пап, а если бы на тебя три человека напали, ты бы победил?
— Победил.
— А если четыре?
— Победил бы.
— И десять?
— И десять.
— А что надо делать, чтобы победить?
— Смотреть в лицо врагам и обстоятельствам. И бить первым.
Меня окружили. Сквозь пелену слез я не понимаю, что мне говорят. Силуэты важно размахивают руками и до меня долетают лишь обрывки: внутрибольничная пневмония, трахеостома, уростома, гастростома, полная парализация, повторный обширный инсульт, ИВЛ…
— Три трубки? Три трубки? Три трубки? — Последние слова я кричу. Кричу на врача, на медсестер, на Бога.
— Все же было хорошо, он вставал. Все же было хорошо. Бог, все же было хорошо?
Меня выводят из ОРИТа и суют что-то в нос. Я оседаю на пол. Я не могу бить первой.
— Не плачь, деточка. В хороший день он ушел. Такой праздник. Такой праздник. Отстрадал свое. Сегодня Усекновение главы Иоанна. В хороший день Бог его принял. Значит, прощено ему все. В раю он. В раю.
— Пап, а ад есть?
— Есть.
— А рай?
— И рай есть.
— А я в рай попаду, пап?
— Так мы уже. Чем тебе не рай. Ты да я. Картошку перебираем. По мне так самый рай.
— Пап, а ты в Бога веришь?
— Ну… я к нему больше с уважением.
— Закрываем. Будет еще кто прощаться?
Я тихонько кладу картофелину в гроб. Наклоняюсь к отцу и шепчу: «Если ты в раю. То я рядом».