Пятый день у Олега в голове играла мелодия, прилипла к нему как репей и непонятно, за что и где надо схватить, чтобы ее вырвать. Он уже спел её лучшему другу Толе, переделал концовку на «папу, обещаю, на масло положу» и «папу откопаю и другу покажу», но каждое утро она возвращалась снова. И девчачий голос в голове, поющий её, становился всё громче.
«Выходи гулять, выходи гулять,
Ночью можно всё: прятаться, играть,
Маме ничего я не расскажу
Папу, обещаю, я не разбужу».
Олегу никогда не снился отец, а сегодня целый сериал за ночь. В первой серии отец выглядел точь-в-точь как на свадебном фото в серванте. Молодой, улыбка в пушистые усы, белая рубашка. Только мамы нет рядом. Она появляется во второй серии, заплаканная, свадебное платье с широкой желтой полоской — перекроенное под беременность — только живота нет. В третьей серии папа был в кителе, пил водку и пинал рассыпанные по полу мандарины. Мама была с животом, который к концу серии превратился в огромный пупырчатый мандарин.
— Это всё потому, что я на масло его хотел положить и откопать.
— Сначала откопать, а потом уже на масло, — с улыбкой заметил Толя.
— Очень смешно. — Олег смотрел на друга с беспокойством. — И что мне теперь делать? Мне не нравится, что мне снится весёльник.
— Не весёльник, а висельник. — Толя продолжал улыбаться. Он был старше десятилетнего друга всего на пару лет, но чувствовал себя рядом с ним совсем взрослым. — Не ссы, это просто сон, а сны редко повторяются. Да и забудь, что тебе бабка говорила, полоумная она была.
Олег понизил голос до шёпота:
— А чё, Толь, он правда-правда там навсегда?
— Конечно, правда! — Толя снисходительно улыбался, как улыбается отец, глядя на сына, испугавшегося сверчка. — Вон, дядю Васю как похоронили, так никто там ни разу не был. За три года памятник даже не поставили, один холм с бурьяном. И чё-то к бате моему монетки клянчить за это время он ни разу не заходил. — Толя выпятил грудь, он был доволен своей острой шутке. — А бабка твоя, еще раз говорю, по-ло-ум-на-я. Вся деревня так говорит. Коль, мне не веришь — других спроси. По ночам бродила, соседей дичалась, а сама с собой говорила — не затушишь. Так что чушь это всё собачья, сплюнь и забудь.
После этих слов Олегу стало легко и радостно на душе. Он сунул руку в карман и протянул на грязной ладошке маленький серебристый камешек:
— Вот, смотри, кусочек луны нашёл. Нравится?
— Нравится. Где нашел?
— Да на могиле папкиной камень есть, с него отвалилось.
— А вот с кладбища вещи выносить — это нехорошо. — Толя перестал улыбаться и серьезно смотрел на друга. — Зачем он тебе взялся?
— Он волшебный! Он светится в темноте! — Олег уже был не рад, что взял серебристый камешек, но свой поступок перед старшим товарищем нужно было отстоять. — Я покажу тебе ночью, сам увидишь!
— Нехорошо, — задумчиво повторил Толя. — Это очень нехорошо. Вернуть его надо.
Голос Олега стал тонким, дрожащим, почти детским:
— Ну веришь, что светится? Веришь? Веришь мне?
Толя молчал. Последнюю неделю с раннего утра он помогал отцу на сенокосе, конец июля — важное для деревни время. Тут не до игр, если хочешь казаться взрослым.
— Нехорошо, — повторил он и расплылся в улыбке, — но страсть как интересно. Верю! Вечером после сена зайду, отнесём его обратно.
Бабушка Олега, Нина Павловна, пропала в начале января. В деревне все звали её «старая такса» за рыжие от хны волосы и короткие, в старческих коричневых пятнах толстые ноги и руки. Олег узнал об этом прозвище уже после её исчезновения, и хоть с бабушкой никогда теплых отношений не имел, пару часов проплакал, спрятавшись за печкой.
Они жили втроем, но как будто только с мамой. Нина Павловна всегда держалась в стороне, говорила мало, делала всё молча. Когда было солнце — в огороде возилась, когда дождь шёл — носки на продажу вязала, потом несла их на железнодорожную станцию. Туда же клубнику носила, крыжовник, черную смородину. Деньги молча невестке отдавала, мама Олега молча брала.
Про отца Олега в доме не говорили. Всё, что он о нём знал — услышал на кладбище. Мама на могилу два раза в год приходила — в июле и в декабре. В декабре — рюмку водки на серый гранитный памятник поставит, в июле — цветы на серебристый плоский камень положит. Олег смотрел на этот странный, чуждый камень и представлял, что он откололся от луны и упал прямо сюда, на могилу отца. На той неделе Олег заметил, что у камня отвалился кусочек. Пока мама мочила тряпку, он поднял его и быстро сунул в карман.
«Он какой-никакой, а всё-таки твой отец, приходится помнить, — сказала мама, убирая с памятника паутину. — Слабый оказался, не смог вынести, что душу забрал, вот и свою отдал. Да по Богу всё, нам с тобой жизнь облегчил».
Олег на черно-белую фотографию отца старался не смотреть. Странный он там был, как будто не он вовсе, не тот молодой, что в серванте улыбается. Взгляд чёрствый, мутный, неживой, смотрит исподлобья, спрашивает: «Что, совсем пропали без меня?» Олег знал, что до его пятилетия они жили в большом городе, мама нарядная ходила на хорошую работу, а у него было много красивых игрушек — большую часть из них мама продала, остальные валялись на чердаке в бане. Когда отец повесился, они зачем-то переехали сюда, к бабушке. Мама устроилась в соседнюю деревню на птицефабрику, научилась доить корову и топить печь.
«Я о той жизни уже ничего и не помню, Олежек», — мягко отвечала она на все его расспросы об отце. Скоро он спрашивать перестал. Только по двум фотографиям отца и знал.
До того, как пойти на кладбище с мамой, Олег выкинул с могилы все продукты. Зачем приносить еду покойникам, он не понимал, но раз бабушка носила, значит, так надо. Нина Павловна почти каждую неделю ходила к сыну и всегда что-то из дома брала: шоколадные конфеты и карамельки, вареные яйца, пирог с капустой, самогон. Сядет за прогнивший деревянный столик у могилы, положит еду перед собой и начинает наговаривать. Долго-долго могла говорить. Олег одно время за ней следил даже: сядет у забора, в заросли дикой малины, и смотрит, слух напрягает. Да только до могилы было метров пять, а бабушка говорила одними губами — ничего не разобрать. Один раз она замолчала на минуту, обернулась резко и зашипела в сторону кустов: «Нечего взрослые разговоры подслушивать». Олег тогда так испугался, что два дня бабушку избегал и с тех пор за ней не следил.
Иногда Нина Павловна оставляла у надгробия книгу или вырезала из газеты колонку криминальных новостей: протыкала палкой и в землю — чтобы не унесло. Некоторые книги Олег потом забирал обратно и прятал в бане на чердаке. Но это уже после того, как бабушка возвращалась домой и садилась за пряжу.
«Если не ухаживать за могилой, то покойник может разгневаться, что не чтут его покой», — говорила она то ли носку, то ли сидящему за уроками Олегу. Поэтому после того, как бабушка пропала, мальчик сам стал к покойнику ходить. Если удавалось, тайком от мамы выносил в кармане конфеты, ломоть хлеба, яблоки, огурцы. Придет на кладбище, уберет с земли листья и веточки, выдернет сорняк и, не поднимая глаз на отца, с легким сердцем по тропинке в сторону деревни выходит.
Сегодня же у Олега на сердце было неспокойно. Весь день он трогал в кармане холодный серебристый камень, доставал, рассматривал на солнце. Но камень как будто уже и не светился. Олегу было страшно, что он ошибся, что ему это всё привиделось и сегодня ночью друг назовёт его вруном.
День был знойным, потом небо долго гремело, к вечеру влага легла на поля молочным туманом. «Выходи гулять, выходи гулять, ночью можно всё: прятаться, играть». Чем темнее становилась ночь, тем громче в голове звучала навязчивая мелодия.
Толя зашел за другом после одиннадцати, и они вприпрыжку пошли в сторону кладбища. Он как всегда держался непринужденно, рассказывал, что сгреб сена размером с два — потом поправился — размером с три дома. Олег молчал, трогал в кармане холодный камешек и предвкушал тяжесть предстоящего разоблачения.
Пройдя через калитку с маленьким крестом, ребята сели в заросли малины и стали наблюдать. Высокие клены и кленовая поросль внизу совсем не шевелились, как будто ветер, не желая тревожить мертвецов, обходил кладбище стороной. Ни шороха мыши, ни писка комара, ни крика птицы. Через двадцать минут у Олега начали неметь ноги, он всматривался в тени примогильных столов, кресты и памятники, освещенные холодным светом луны, груды венков на свежих могилах и напряженно ждал, когда Толя встанет и скажет с разочарованием: «Твой лунный камень — дурацкий булыжник, а ты — врун несчастный». Но Толя сидел на шаг впереди друга и тоже молчал. В воздухе пахло прелой землей, горькими травами и чем-то тухлым.
Олег сидел и пытался представить, как отросли волосы у одноклассницы Кристины, вспоминал, как выглядят вши и какие носки чаще всего вязала его бабушка. Но вместо Кристины перед глазами стояло черно-белое фото отца, вместо вшей — белые опарыши среди рассыпчатой угольной земли, а носки вспоминались одинаково белые, с толстой пяткой, а потом снова приходил отец. Чтобы прогнать его, Олег сильно жмурился: до желтых брызг, до спазма глазной мышцы, а голову держал в сторону, чтобы Толя ничего не заметил.
— Тебе страшно?
— Не-а, — ответил Толя. Он планировал произнести твердое «нет», но прилип язык.
— И мне нет.
Толя никому не рассказывал, что попросил остаться дома, когда хоронили деда. Он еще не определился, как нужно относиться к мертвым и что это на самом деле значит «быть мертвым». Всё, что Толя говорил уверенным голосом другу, он говорил голосом своего отца. Он даже улыбался как отец: нешироко, одними губами. Но сейчас губы Толи были приоткрыты, он часто и прерывисто дышал. Мальчик смотрел вперед широко открытыми глазами, и дедушка, желтый, с ввалившимся ртом и стеклянными глазами, смотрел на него из сумрака ночи.
— А ты знаешь, что куры откладывают яйца только при свете? — спросил Толя, потрясенный тем, насколько чужим показался ему собственный голос.
Когда умер дед, Толе было девять. Он видел его на кровати сразу после смерти, потом — только закрытый гроб. Был ли он в нем — вот о чем думал Толя. Он вспомнил, как дед говорил на белорусском: «Папраў казе хвост», каждый раз, когда кто-то лез не в своё дело. Раньше эта присказка его веселила, но сейчас ему сделалось не по себе.
— А еще они съедают поврежденные яйца, — добавил Толя, сам не понимая, зачем он об этом говорит. — Это мне мама рассказала. Тебе не говорила? Похоже, их на фабрике еще и просвещают между делом.
Мальчик неуклюже хмыкнул, стараясь разрядить обстановку, затем глубоко вдохнул и стал осматриваться одними глазами. Листья кленов медленно зашевелились, и ему показалось, что серебристый камень начал издавать чуть заметное свечение.
Олег часто жмурился и думал о бабушкиных носках. «Выходи гулять, выходи гулять, ночью можно всё: прятаться, играть. Маме ничего я не расскажу, папу, обещаю, я не разбужу». В голове звучала мелодия, и он не расслышал, что говорил друг. Он завороженно смотрел на молочную дымку над могилами, и ему казалось, что это бабушка обвязывает его невидимыми шерстяными нитями, колет спицами в сердце, пальцы, коленки, стягивает горло тугими узелками так, что становится нечем дышать. Вдруг сзади кто-то дотронулся до его рукава. Олег вжал голову в плечи, дыхание перехватило. Он резко оглянулся — только тени кустов и очертанья забора. На секунду ему показалось, что сейчас он выплюнет из горла что-то большое и твёрдое.
— Толь, пойдём, уже первый час, меня мамка дома убьёт, — сказал он шепотом, или ему показалось, что шёпотом.
— Да, пойдём, меня тоже наверно потеряли.
Толя встал и не оборачиваясь на друга быстро пошел к выходу. Олег сунул руку в кусты и на ощупь сорвал несколько ягод. Кто-то осторожно тронул его за плечо. Он резко вдохнул и выдернул руку из колючих зарослей, кожа противно зудела.
— Чего ты здесь? — Мальчик готов был стукнуть друга, но понял, что ему тоже не по себе, хоть он и старается это не показывать.
— А чего мне там одному? Пошли уже.
Луна просвечивала сквозь листву и вырисовывала из темноты очертания плоского камня. Камень чуть заметно сиял. Олег постарался аккуратно положить горсть малины на подсвеченную поверхность, но рука дрогнула, и ягоды рассыпались по могиле.
Ребята попрощались на краю деревни, пожали друг другу руки.
— У тебя тут кровь, — сказал Толя, поворачивая руку друга так, чтобы хоть что-то рассмотреть.
— Это сок малины. — Олег еще чувствовал тревогу, но здесь, под открытым небом, самообладание возвращалось к нему.
— Ну, до завтра, заходи днём. — Толя резко повернулся на пятках и скрылся в плотной тьме.
«Выходи гулять, выходи гулять, ночью можно всё: прятаться, играть. Маме ничего я не расскажу, папу, обещаю, я не разбужу». Кто-то снова потянул Олега за рукав, он дернул плечом и не оборачиваясь побежал. Сердце стучало в ушах и горле, в голове гудела и перекатывалась мелодия, футболка прилипла к горячему телу. Что-то ледяное полоснуло мальчика за ногу, Олег упал коленками на мелкий гравий, но боли совсем не почувствовал. Его обдало холодной волной, он быстро встал и побежал снова. Улица вытянулась, ноги разбухли и не слушались. Мальчик добежал до переулка, срезал вдоль старого амбара, поворот, еще поворот, пустые глазницы покосившихся домов, синие окна, черные окна, забор.
Олег на ходу снял проволоку с калитки, забежал в сени, дернул массивную дверь, но она не поддалась. Заперто.
Мальчик забарабанил в дверь.
— Мама, я здесь. Мама! — Его крик превратился в стон. — Открой. Мама, я не сплю.
Кто-то медленно подул Олегу на макушку, он резко повернулся, прижался спиной к шершавому дереву. Это шиповник, здесь смородина, ирисы, куст пионов — прошёлся он взглядом по сгусткам теней. Быстро-быстро, по стенке, он обогнул дом и заглянул в окно.
В зале горел телевизор. На диване, спиной к окну, сидел мужчина в грязном кителе. Мама стояла к нему боком, в руке у нее был утюг, она гладила желто-белое платье. В отражении стекла мелькнула тень, и Олег почувствовал, как что-то холодное коснулось его ладони.