Солнце шло на запад, но Родион этого не видел. О смене времени суток он понял по стукам, шорохам, деловитым шагам по бетонному полу и лязгу ржавых замков за стенами камеры. Проционы предпочитали ночь, хотя жизнь вынудила их активничать и днём. Значит, скоро допрос. Дверь камеры распахнулась. Ловкие руки с длинными пальцами надели на Родиона наручники. Его вели тёмными коридорами. Солнечного света он не видел уже две недели.
Его снова усадили напротив майора Меркушева, снова ждали ответов, хотя знали — Родион их не даст. Спецслужбы не особо усердствовали. Расколется — прекрасно, если нет, то и ладно. Повстанцев немного, угрозы от них нет, только воду мутят да тревожат народ.
Меркушев запил шоколадку сладким чаем и равнодушно спросил:
— Надумал выдать сообщников?
— Надумал поцеловать мой гладкий зад? — ответил заключенный и получил затрещину от проциона, стоящего сзади.
Черный блестящий нос майора дернулся от раздражения. Круглые глаза сузились, тонкие губы растянулись в улыбке, пушистые уши наверху головы навострились. Светлые длинные усики указывали прямо на Родиона, выдавая скорее неприязнь к собеседнику, чем агрессию.
— Хомо сапиенс, — оскалился он. — Вы просто обезьяны без хвоста и с раздутым самомнением. Ошибка эволюции, которая скоро останется только в учебниках истории.
— А как же ваше «мир во всем мире, гоминиды и проционы — дружба навек»? — наклонился к столу Родион.
— У вас был шанс пожить, вы его профукали. Теперь мы поживём.
— И какой план? По одному будете гоминидов вырезать или сразу бомбу сбросите?
— А нет никакого плана. — Майор поднял с кресла и заложил руки за спину. — Мы ничего не будем делать, вы и сами справитесь. Опыт у вас есть: уже довели планету до катастрофы, почти уничтожили свой вид.
— Да вы должны ноги нам целовать в благодарность за экострофу, — сказал Родион. — Если б не мы, рыться вам в помойках, как делали это веками ваши предки, и доедать за нами мусор. Может, мы и обезьяны, а вы как были воришками–енотами, так ими и остались.
Слово «енот» оскорбило Меркушева. Он хрустнул длинными пальцами и уставился куда-то выше арестанта. Родион понял, что судьба его определена и из здания он живым выйдет только на казнь. Словно в ответ на его мысли майор сказал:
— У нас хватит оснований для смертного приговора тебе. При обыске у тебя нашли книги антипроционского толка, призывающие к насилию, и записи в дневнике, оскорбляющие Великого лидера. Ты — мусор. Может, наши предки и поедали его, но мы — проционы сапиенс — будем избавлять планету от отбросов.
Родион смотрел на Меркушева и подмечал все те черты, которые ненавидел. Так ему было легче молчать и делать вид, что собственная жизнь его не интересует.
— Уводи. — Меркушев махнул мохнатой рукой конвоиру.
В коридоре Родион сник. При майоре он держался нагло и храбро, но умирать не хотел. Пусть мир не идеален, но жить лучше, чем не жить. Мать предупреждала, что радикальный настрой не доведёт до хорошего, но тогда, на свободе, он об этом не думал.
Насколько убеждения против проционов действительно его — вот о чём он размышлял все две недели в заточении. Когда Родиону было десять, отец привёл его на стадион. Там он услышал те самые слова, за которые ругали детей, но отец и его друзья по фанатскому клубу произносили их громко и открыто. Проционы тоже отвечали оскорблениями, чудом не дошло до массовой драки. В тот день ему, словно зараза, воздушно–капельным путём передалась ненависть к потомкам енотов.
В школе с ним учились проционы, их было большинство. Он никогда не смотрел на них с точки зрения вида. Делил детей на друзей, врагов и тех, кто просто проходит мимо. И в каждой категории были и гоминиды, и проционы. Но после той игры всё изменилось. Различать «своих» от «чужих» стало проще, достаточно одного взгляда. Отец стал более откровенным, научил не принимать то, что пишут в учебниках истории. Вместо этого он рассказывал Родиону свою, альтернативную версию.
Родиону она нравилась. В ней единственным разумным видом был гоминид, пусть его царствование и закончилось глобальным промахом. Отец ругался, когда мать говорила, что всё к тому и шло, что надо было думать об экологии, планете, ядерной силе, а не только о выгоде и амбициях. Он заводился, а когда потерял работу, стал донельзя агрессивным. Виноваты в том были проционы, раньше его место не занял бы какой-то «енот».
Фанатский клуб был лишь входными воротами в ассоциацию гоминидорадикалов, но сами себя они так не называли. Родион сторонился самых отпетых приверженцев превосходства гоминидов над проционами, но однажды понял, что и в другом лагере есть враждебно настроенные. В старшей школе, когда они проходили виды, исчезающие из-за деятельности разумных существ, Родион высказался:
— Так нельзя, надо что-то делать. Почему мы снова губим планету?
А в ответ услышал шёпот сидящего позади одноклассника–проциона:
— За себя беспокоишься? Не очень-то вы волновались об исчезающих видах раньше, а теперь сами в их числе. Каково это — ощущать, что с каждым годом вас остается меньше и меньше, а ты ни фига не можешь сделать?
После урока Родион хотел разобраться с обнаглевшим одноклассником, но того окружили друзья. Против толпы не попрёшь, если нет своей стаи. Он не мог назвать точный момент, когда стал одним из антипроционистов, но мог перечислить эпизоды, которые раз за разом подталкивали его в их логово.
Всё закружилось: тайные собрания, листовки, заявки на мирные демонстрации, которые отклоняли, присылая безликие отписки. Кто-то набивал татуировки на видных местах, но таких сразу же изолировали, давали реальные сроки, чтобы обдумали своё поведение, подрывающее мирное сосуществование разумных видов. Родиону казалось, что только таких и сажают, а он — умеренный, не отбитый. Но потом взяли и его.
Его повели обратно в кабинет Меркушева через три дня, но в кресле сидел другой майор, старше и плотней.
— Родион, добрый вечер, садитесь. Будьте любезны, снимите с него наручники, — обратился процион к конвоиру. — И можете быть свободны.
Заключённый и конвоир посмотрели друг на друга с удивлением, Меркушев о таком никогда не просил. Родион по привычке потёр запястья, хотя за короткую прогулку по коридорам наручники не успели доставить дискомфорта, и сел.
— Чаю? — спросил его майор. — Нет? Я тоже больше по кофе, но отдел закупок пока не успел заказать. Меркушев пил только чай.
— Где он? На повышение пошёл? Таких садюг там, наверху, любят. — Родион надел привычную для себя маску дерзкого повстанца.
— Можно сказать, да, он наверху. — Майор сложил руки на выпирающем животе. — Два дня назад его избили, он не выкарабкался. Теперь тут главный я, майор Зеваков. У меня пока не было времени детально изучить ваше дело, Родион, но кое-что мне уже понятно.
Он достал из тумбочки знакомую тетрадку, которую Родион когда-то нарёк дневником, и бегло пролистал до середины, потом вернулся на несколько страниц назад.
— Ничего нового или интересного. Такое за свою карьеру я видел сотню раз. Некоторые места даже слово в слово. Это ведь не ваши мысли, Родион?
— А чьи ж?
— Так, дайте подумать. — Зеваков не поднимал круглых глаз с тетрадки. — Братьев у вас нет, учились вы в школе смешанного типа, значит, скорее всего, отец. Не думаю, что мать. Я прав?
Родион недовольно поджал губы.
— Знаете, у меня в семье была совсем другая атмосфера. — Голос Зевакова стал таким, словно он готовился рассказывать сказку группе дошкольников. — Мой дед любил рассказывать о предках, которые жили в зоопарке. Много–много лет назад. Они доверяли людям, ели у них с рук, позволяли себя чесать за ушком, а люди вычищали их клетки и подкладывали новые игрушки. Дед говорил, что в ДНК нашей семьи записана любовь к гоминидам, мы просто не способны вас ненавидеть.
Гоминид напротив него раскрыл рот, но в горле у него пересохло, и вырвался лишь невнятный хрип.
— Я думаю, Родион, вы с вами в чём-то похожи. В вас тоже нет ненависти. И к антипроционистам вас занесло совершенно случайно. Им до вас нет никакого дела, так почему же вам отдавать за них жизнь? Подумайте об этом. У вас есть выход.
Он поднял вверх руку, останавливая те слова, которые Родион был готов произнести. Гоминид и сам не понял, почему подчинился. Оказавшись в камере, он обнаружил на кровати книги, которые не запрашивал: «Приглашение на казнь» Набокова и «Процесс» Кафки.
Целую неделю его не водили в кабинет. За это время он успел прочитать оба романа. Их содержание, а также то, что Зеваков, сам того не зная, озвучил все те мысли, что терзали Родиона, взволновало заключённого. Когда его делом занимался Меркушев, он был уверен, что дни сочтены. Теперь задребезжала надежда. Однако каждый раз, когда Родион представлял, как пишет донос на тех, кто долго время заменял ему семью, надежда вновь угасала. Руки Родиона даже в его видениях не могли выводить слова предательства.
Лязг замка прорезал тишину, Родион соскочил с кровати. Он не знал, который час, но по ощущениям было ещё слишком рано для сумерек. На нём снова защёлкнулись наручники, его поверили по коридорам, но не в привычную сторону.
— Куда меня ведут? — Родион не смог сдержать паники.
Конвоир ничего не ответил. Через пару минут они оказались во дворе, не в том, где разрешено гулять за хорошее поведение, а в том, что ведёт на выход. Но Родион не сразу это понял. Глаза плотно захлопнулись из-за яркого света солнца, а его теплота, которая разом покрыла всё тело, показалась забытым наслаждением. Его повели дальше, за ворота. Там стояла чёрная машина, рядом с ней курил Зеваков.
— Прекрасно, все готовы? Тогда в путь.
Родион не мог поверить, что всё происходит так быстро. Не было суда, не было шанса на защиту. Он был уверен, что его казнь будет публичной, показательной. А вести его на смерть так, в секрете и тишине, — вверх проционовской подлости. Он пытался запомнить, куда его везут, но запутался в поворотах и светофорах. Наконец, машина остановилась возле двухэтажного домика с зелёным забором.
Дверь открыла проционка в фартуке, оставив на ручке белые мучные следы. Она тут же засуетилась, приговаривая что-то тихо себе под нос. Родиона пригласили за стол, хотя на нём было пусто. Его мало интересовало, что происходит в доме Зевакова, он смотрел в окно на чистое небо и белый круг летнего солнца.
— Афия ещё спит?
Вопрос Зевакова вывел Родиона из транса, и он заметил, что перед ним стоит тарелка со стопкой блинов. Алое варенье, пьянящее запахом клубники, стекало с блестящих боков стопки.
— Сейчас разбужу. — Жена Зевакова побежала вглубь дома. — Афия! Завтрак!
— Угощайтесь, Родион, пока тёплое. — Зеваков ловко свернул блин в трубочку и макнул в самый центр вазочки с вареньем.
Родион прикоснулся пальцами к верхнему блину и закрыл от удовольствия глаза. Домашней еды он не вкушал уже около месяца. Всё это — падающий на лицо свет из окна, запах клубники и маслянистая спина блина — казалось какой-то фантастикой. Пока он не увидел Афию.
В отличие от отца, она прятала хвост под одеждой. Увидев на кухне чужака, она прижала уши к голове, но потом быстро выпрямила их обратно, показывая, что не боится. Глаза зеленовато–коричневого оттенка скользнули по лицу Родиона, рот тронула улыбка. Родиона отучили видеть в проционах красоту, но после недель изоляции не только от мира, но и от товарищей по радикализму, это учение отделилось от него как что-то чужеродное. Афия показалась ему самым прекрасным существом в мире.
Назад ехали другим путём, более длинным. А может, для Родиона просто замедлилось время, ведь теперь живот его был наполнен, а сердце утопало в горячем чувстве прекрасного. Зеваков молчал и нарушил тишину лишь тогда, когда машина затормозила у знакомых ворот. Родион потянулся к двери, но майор остановил его жестом.
— Знаете, Родион, Афия редко столько смеётся. Подростковый возраст, сами понимаете, вы немногим старше. Тем более, шутки ваши были несмешными. Я знаю, Меркушев готовил вас к казни. Но я — не он. Я вижу будущее для вас за пределами висельницы. Выбор за вами.
— Какой же? Блинчиками и честью?
Зеваков ухмыльнулся и вышел с другой стороны. Дверь возле Родиона открыл знакомый конвоир и защёлкнул наручники на запястьях. Они показались Родиону туже, чем вчера. Коридор, ведущий к камере, показался длиннее, чем обычно. Кровать показалась жёстче и холодней, чем ночью. Товарищи по бунту показались более дикими, чем стая волков.