Мама всегда хотела написать мемуары. Не о себе — о своей семье, о предках, хотя интересной была и её собственная жизнь. Самое яркое моё о ней воспоминание (а её нет уже четверть века): как она сидит ночью на кухне, за столом с потёртой клеёнкой, в облаке сигаретного дыма, с тетрадью и ручкой. Тускло горит лампочка в абажуре, на плите варится борщ — он был у неё восхитительный. Мурлыкает в углу телевизор, а мама сосредоточена на чём-то очень для нее важном. Она многое мне дала. Рассказывала о своих родителях и их воспоминаниях о других родственниках. Жаль, что тогда, в детстве, в моей голове задерживалось немного, но так оно и бывает часто.
Мама работала врачом в Доме творчества писателей в Переделкино и дружила с его обитателями. Дома работа продолжалась: она расшифровывала кардиограммы и консультировала пациентов по телефону. А ночами сидела над своими записями, и я думала, что истории сохранятся. Когда после её смерти я наконец решилась туда заглянуть, в многочисленных тетрадях нашла только рифмы. Сотни тысяч рифм в десятках тетрадей. Сидя перед чистым листом, я вспоминаю эти рифмы. Увлекали ли маму именно они, или это так и не начатые рассказы, которые жили у неё в голове и не смогли перебраться на бумагу полноценным текстом?
В нашей семье многое сохранилось не только в памяти, но и в документах, частью уникальных. Это бумаги маминой семьи. Например, похвальный лист в половину ватмана — за отличные успехи второклассницы Веры Перзеке в 1890-1891 учебном году. Это моя двоюродная прабабушка. Ветхий лист из прошлого с «ятями» и сургучной печатью будоражит чувство причастности к одной из судеб. В том же доме в Троицке жил тогда и мой прадед Николай, и, думается, эта грамота наверняка была гордостью сестренки Верочки и не могла не побывать в его руках тоже.
Или вот — трогательное письмо еще юной бабушки Лёли (маминой мамы, в ее честь назвали Ольгой меня). Она пишет бабушке (бусюсичке) на бланке конторы своего отца, присяжного поверенного Николая Конрадовича Перзеке, того самого, из Троицка, правнука немецкого барона. Историю этой ветви мне еще предстоит изучить более подробно. Лёлино письмо написано за два дня до февральской революции 1917 года, ей 11 лет. Девочка рассказывает, как хорошо она выступила на музыкальном вечере, что сделала подарок для бусюсички, но выслать его не может, потому что «посылки на почту не принимают, а если и примут, то пропадет». В Симферополе, где они живут, буйствует страшная эпидемия инфлюэнцы, а папа и мама строят планы поехать летом к ней, к бабушке. Планы… Возможно, на много лет вперед 1917-й был последним, когда еще строили планы. Мысленно перемещаюсь в нашу прошлую действительность, в доковидные времена.
В горах книг и бумаг, хранящихся у старшего брата на балконе, вдруг обнаружилась пыльная, забытая папка с документами Залмана Ионовича Хотимского, папиного отца. Почему эта папка столько лет пылилась и никого не интересовала? Кажется, её не открывали со дня смерти Залмана. Никто из многочисленных родственников никогда не пытался узнать подробности о семье деда? Я взяла папку: пришло время узнать о папиных предках. С началом боевых действий в Украине многие стали искать еврейские корни, и я тоже. Среди прочего, в папке нашелся бланк всесоюзной переписи членов ВКПб 1922 года, на котором Залман Хотимский лаконично описал часть своего ещё молодого (он ровесник ХХ века) бытия. Потёртая временем бумажка помогла размотать клубок, нить из которого вела к жизни дедушкиной семьи. Ровно через сто лет, в 2022 году, я потянула за нитку, и это помогло в чудовищный год потерь и разрушений.
Из документа следовало, что в свои 22 года дед состоял в партийной ячейке Киевской артиллерийской школы, свободно говорил на еврейском языке, «с 17 лет не верил в бога». Полученное к тому времени образование — еврейская и русская сельские школы и 4 класса городского училища. Мой прапрадед был служащим на мельнице, прадед — приказчиком лесных предприятий, прабабушка — домашней хозяйкой. Дедушкин опыт работы конторским мальчиком, счетоводом и счетоводом-казначеем был недолгим, затем до конца жизни следовала военная служба. Денежный заработок Залмана в 1922 году — 23 рубля. Вот те немногие (а на самом деле огромные!) сведения, которые дали понимание о жизни и об эпохе. Бланк мне открыл больше, чем заставшие деда живым родственники. Видимо, дед не был рассказчиком, или при прошедшей на многочисленных войнах 55-летней жизни у него не нашлось времени для общения с семьей.
Страницу за страницей я изучала поместившуюся в папку жизнь деда, которая, мне кажется, так перекликается с современностью. Все больше важных документов попадало ко мне в руки. Тетя передала мемуары ее отца, родного брата деда — Льва Ионовича. Первые двадцать страниц своего жизнеописания он посвятил семье и детству. Рассказывал о братьях — Левоне, Зёме (моем деде Залмане), Дане и Хоне, и о двух сестрах — Соне и Фриде. О бедности, от которой спасали корова и трудолюбие. И о родителях — Стере Евелевне и Ионе Львовиче, имена которых я наконец узнала, и они вплелись в мою личную историю, оживающую с каждой новой главой.
«Отец наш — Ион Львович Хотимский — к 30 годам окончил царскую военную по охране. Родителей он потерял в раннем детстве, как-то оказался в нашем селе, женился здесь на нашей матери. Отец поступил на работу на лесопильный завод, находившийся в трёх километрах от нашего села, в лесу. Мать наша — Стера Евелевна — малограмотная женщина, но очень любознательная и трудолюбивая. Вставала всегда в 5 утра, доила корову, готовила завтрак, обед и ужин на нашу ораву из девяти человек. Завтрак наш был из картошки с капустой и чашки молока, благо корова у нас была всегда — наша кормилица. Обед — из борща и гречневой каши. На ужин доедали кашу, оставшуюся после обеда», — старательно описывает четкими буквами дядя Лёва (так его называли в семье), стараясь выдерживать былинный стиль. Стера Евелевна рассказывала детям о родственниках мужа, но эти рассказы до нас не дошли даже через мемуары дяди Лёвы. Хотимских я встречала не раз, они жили по всей полосе еврейской оседлости, но соединить их пути вместе мне не удалось.
Смотрю на фото деда, который не дожил до моего рождения почти 20 лет. Бледное лицо, военная форма, зачёсанные назад волосы, а в глазах то, что можно теперь увидеть на фотографиях и на видео современных солдат: отпечатки пережитых на фронтах ужасов, боль потерь, тревога за близких. Все это обостряет ощущение цикличности, но тогда они были защитниками, зачем воюют теперь? Залман Хотимский родился в Черниговской губернии, на границе Украины, России и Беларуси, там, куда и теперь пришла беда. В семье говорили, что родина деда — Новгород-Северский, но это оказалось не совсем так. Его родное село — Каменская Слобода Новгород-Северского района.
В прошлом, которое открывали старые документы, угадывалась и моя жизнь. Маленькие врачебные справки деда рассказывали о его заболеваниях, некоторые из которых унаследовали мы с сыном. Дед был полковником, в его записных книжках мелким почерком расписаны и зарисованы планы битв 1941-1942 годов. Руководил штабом армии при боях в Подмосковье, вёл учет оружия и снарядов. Подробно описывал происходящее, в том числе свои чувства. Я расшифровывала длинные письма, рапорты и объяснительные, написанные после того, как из-за доносов деда отстраняли от должностей, исключали из партии, угрожали расправой. Видимо, причиной преследований стал расстрел Григория Штейна, с ним Залман служил на Дальнем Востоке и на Финской. На расстрельном списке с фамилией Штейна стояла резолюция другого его близкого соратника и командира — Клима Ворошилова. Деду повезло больше, ареста он избежал, хоть и ценой собственного здоровья и психики.
Зная теперь имена предков, я искала их в интернет-источниках. Общалась на форумах генеалогии, консультировалась со специалистами, отыскивала все, что могло стать мостиком в прошлое. Меня познакомили с украинским юристом, который занимается поисками предков в Украине. Он выслушал и уверил, что, учитывая годы и нынешнюю ситуацию войны, скорее всего, ничего найти не удастся. Но я узнала, что множество украинских архивов оцифровано и доступно в Сети. Внимательно просматривала отсканированные в разной степени качества страницы архивных материалов, но своих родных не находила. Теряла надежду на успех, думала, что тот юрист прав, но однажды мне повезло.
«1882 г., Каменская Слобода: Мещанин Евсей Залманов Рабинович, 35 лет; Жена Фрида Лейбович, 30 лет; дочь Стера-Эстер, 11 лет» и еще четверо братьев-сестер от года до семи — значилось в одной из книг. Других девочек по имени Стера в селе не значилось. Мои предки были Рабиновичами.
В книге 1888 года моей прабабушке Стере уже 16. А в книге «Евреи, незаконно поселившиеся в Черниговской губернии» 1906 года уже значатся Шкловский мещанин Хотимский Евна Левиков, его жена — Стера Евелева и дети: Соня, Левон, Зяма, Лев, Даня, Хонон и Лейба (она, видимо, не выжила). Значит, к тому времени прадед жил в селе и был женат не меньше десяти лет.
И снова из тетради дяди Левы: «Отец наш пользовался уважением у односельчан за его общительность, доброту к окружающим. <…>. Вечером, бывало, как только стемнеет и когда закончена работа по хозяйству, у нас собирались соседи. Народу собиралось столько, что в комнате буквально негде было яблоку упасть <…>. Отца все называли просто: Енькой. “Куда пошли? До Еньки”». Это было ровно за век до рождения моего сына.
В процессе изысканий открылся и некий «скелет» в семейном шкафу. История неприятная, но, узнав об этом, я познакомилась со своим братом, о существовании которого не догадывалась. Подобные встречи (а за этот год она была не единственной) — хрупкие и радостные, как яркий новогодний шар. Люблю их и бережно храню, радуясь волшебству открытий.
В начале 2023 года мы получили визу репатрианта и через месяц улетаем в Израиль. Это решение принималось с болью, мы не хотим оставлять наш дом, куда только что переехали. И остался долг по отношению к маме. Я обнаружила для себя белые пятна в истории и ее семьи. Пыталась добыть информацию, посылала запросы в архивы, но прояснить удалось не все, так что мне еще предстоят новые поиски. В маме соединились русская, немецкая, украинская, польская, греческая, польская крови. И еврейская. Именно о последней мне было известно меньше всего, но кое-что я все же узнала. Оказалось, что второй мой дед, Виктор Мелешко, сын известного в Симферополе начала прошлого века украинского банкира и филателиста Спиридона Афанасьевича, — еврей по матери, и эта история достойна того, чтобы её написать отдельно.