Тобольск принял колонну ссыльных хмуро: над городом висела серая снежная туча, а вдали на холме мутным матовым блеском светились купола колокольни в Кремле. Им велено было остановиться у барака с высоким крыльцом, на которое наспех водрузили стол, будто кафедру. «Дождались, — думал Устин, почесывая в затылке. — Куда-то нас всех погонят теперь?»
Среди ссыльных и каторжан прошел слух, что на заводы никого не возьмут, мол, все места уже заняты.
— Авось и к лучшему, — говорили они между собой. — Сразу на поселение попадем, как раз к зиме знатно заживем.
Еще делились подслушанными в городе новостями: ожидают большую ссылку — бунт на Дворцовой площади в Петербурге закончился арестами.
— Самых рьяных в Сибирь отправят, вот бы глянуть, что там за народ в Петербурхах, — сказал один старик-каторжный. Он шагал, сильно припадая на одну ногу.
По всему было видно, что прием ссыльных в Тобольске был отлажен: сначала из толпы вывели колодников. Их тут же препроводили в соседнюю избу, местную тюрьму для каторжных. Судьба их была незавидная: выходить из избы можно было только для выполнения тяжелых каторжных работ. Говаривали, после года такого труда выживет лишь треть от прибывших: кто-то даже приговора не дождется — умрет в колодничьей избе от дифтерии или чахотки.
Оставшихся заключенных вызывали к крыльцу по одному: сверяли имена и приговоры, старательно вписывали все подробности в большую книгу. Тут же измеряли рост, брили и проверяли состояние казенной одежды и обувки. Изношенные лапти или халаты забирали и выдавали новые.
Больше всего хотелось посидеть, но пока перекличка продолжалась, садиться запрещалось. Тонкой струйкой тянулись заключенные к писарю. Там же узнавали свою дальнейшую судьбу.
Устин стоял среди таких же, как он: кто нарушил закон, стал изгоем в обществе и окончательно исчез из жизни своей семьи. Здесь были убийцы и конокрады, бродяги и беглые работники уральских заводов. В такой компании трудно отчаяться — Устин надеялся, что Сибирь примет его по-доброму. Раз уж удалось пройти столько верст, хватит сил и на новую жизнь. Старую он почти не вспоминал: еще в начале этапа, бывало, задумывался о семье: жене Матроне, детях. Младшей, Пульхерии, как раз должен был исполниться год. Устин и его попутчики часто коротали время, рассказывая о своих родных, но спустя месяц в дороге лица родных стали видеться как в тумане. Думал о них, и голова начинала трещать. По прибытии в Тобольск Устин решил больше о них не вспоминать. Переживет.
Стоя в очереди, Устин разглядывал плешивый затылок стоящего впереди кривого бродяги. Такого на завод точно не возьмут, а вот его могут. Тогда неизвестно, как скоро ему удастся наладить жизнь и, может быть, снова жениться. Ну, будь что будет.
— Имя?
— Устин сын Федоров.
— Фамилия?
— Салиенко.
— Другие фамилии или прозвища?
— Семенов, — неохотно ответил Устин.
— Приговор?
— Тридцать ударов и на поселение в Сибирь, — скороговоркой произнес он.
— Женат?
— Раньше был, теперь холост, — вздохнул Устин.
— Определен в ведомство сухопутных сообщений. Иди вон к тем, что по левую руку от барака. — Писарь махнул рукой, указывая путь.
Измерили рост и отпустили. Устин проследовал к кучке молодцеватого вида арестантов. Среди остальных они выделялись силой и статью: видно, что отбирали самых крепких и привыкших к труду.
Наверное, на завод, — подумал Устин, и его надежда пожить привольно в Сибири стала медленно угасать.
Когда толпа ссыльных перед бараком исчезла, пришел военный и приказал строем следовать за ним.
Ссыльные вновь пошли по городу: строем идти получалось не у всех, и вскоре строй смешался. Впрочем, шли они недолго — перед ними стоял военный гарнизон. Их встречали как долгожданных гостей — это Устина очень смутило: из шеренги военнослужащих вышел один высокий господин в звании майора и сообщил арестантам, что наутро их примут в военнорабочий отряд, и с этого самого дня они перестанут быть ссыльными и превратятся в трудовой военный батальон. Им выдадут одежду, обувь и даже жалование. Далее последовали длинные речи о важности дорожных артерий, а также труда рабочих для всей большой страны. Но это, казалось, уже никто не слушал.
Майор Шмит — так звали говорившего — завершая свою речь, упомянул, что сразу после присяги начнутся военные учения. После чего всех развели по избам. Засыпая в тот день на постели, Устин думал о том, что закончился долгий путь в Сибирь, и уже завтра он проснется новым человеком.
Утром, еще затемно, Устину и остальным насельникам барака пришлось выйти на мороз. Собрали всех в большой избе в стороне от барака. Там при свете лучины у большого стола суетились двое солдат: каждому заключенному выдали суконные рубахи и брюки на завязках, рабочую куртку и шапку, онучи, солдатские сапоги и овчинный полушубок. Да еще черный галстук в придачу. Каждый отметился в особом журнале, на бумаге арестанты ставили крест — писать свое имя почти никто не умел. Устин тоже подписался как мог.
Переодеться и завязать галстук нужно было тут же, на месте, после чего военнорабочие отправились в церковь к обедне. После целования креста прихожане церкви стали расходиться. Священник вышел на амвон и жестом подозвал к себе группу ссыльных. На аналой он положил Евангелие.
Военнорабочие произносили текст присяги на верность Императору следом за чтецом, тянувшим каждое слово, как было принято в церкви. Там же выбрали старшин из грамотных: им выдали дорожный журнал и велели описывать работы, а также все замечания к военнорабочим.
Был после присяги праздничный обед в доме причта, на столах простая, но сытная еда, вино. За стол к Устину подсел один из ссыльных.
— Яшкой меня звать. Ты тоже киевский? — начал он.
— Устин, да, из Кобиляк, — представился Устин.
— Что, вместе будем спину гнуть с тобой, — задумчиво сказал Яшка.
— Не пойму одного: за кого нас тут держат — то стращают, то угощают, — возмутился Устин. — Что за служба у нас?
— Говорят, тяжелая. Ты хоть знаешь, что здесь за места? В распутицу тракт размывает так, что до Тюкáлы не доехать, вот нас на него и поставят. Будем жить с конями посреди болот, — размахивая руками, описывал Яшка.
— Брешешь. А чего же тогда за стол да с вином? — удивился Устин.
— Так ведь новолетие сегодня. А завтра, вот увидишь, палками по хребту — да кря́жити будем, — с мрачным видом добавил Яшка.
На следующий день начались учения. Сначала строевая подготовка на плацу — не зря назывались бывшие ссыльные теперь военнорабочими — а затем так же, строем пришли они в высокий амбар, где хранились инструменты и конская сбруя. Каждый получил свои инструменты: фашинные ножи, фляги для воды, ранцы. Их надлежало беречь, а если испортятся или потеряются, приходилось отчитываться перед мастеровыми — выдавали их одни на восемь, а другие и на двадцать лет.
Учения теперь шли каждый день с перерывом на воскресные дни и церковные праздники. Начальство торопилось: новые батальоны нужно было распределить по участкам до начала распутицы.
Порой ссыльные смеялись: чему учиться-то. Лопата и топор всегда были главными крестьянскими помощниками. Сам Устин, когда женился и переехал в село из соседней слободы Павловки, поставил для себя и Матроны Петровны новый сруб. Но военнорабочих учили также, как пользоваться ватерпасом, домкратами и кронциркулями, — вот тут всем хватало мороки. Наконец стало теплеть, скинули тулупы, можно было весь день проводить вне казарм и не замерзнуть. Пришел приказ о распределении.
Из батальона ссыльных образовали несколько отделений, каждое закрепили на разных участках Московского тракта от Тобольска до Каинска. Устину и Яшке достался перегон между Абатском и селом Крутым. «Хорошо! — думали они, — не придется снова в дальний путь собираться».
Повседневный труд Устина не пугал, тяжело приходилось, когда уходили далеко от селений. Полдня уходило на то, чтобы поставить вдоль дороги шалаш. Готовили на костре, часть продовольствия распределялась сверху, что-то добывали сами. Много охотились и рыбачили, благо места там были рыбные.
После двух лет работы на дорогах стал Устин думать про то, где ему жить, когда закончится служба, где обосноваться и построить семью. Да и устал от кочевья, а товарищи его стали расселяться на окраинах соседних деревень. Яшка Непомнящий обосновался в деревне Чикишевой, жену завел, стал в гости приглашать после церкви. К участку, на котором трудился, он приезжал на телеге, благо недалеко. Устин знал, что к военнорабочим местные жители относились настороженно. Сколько раз эти ссыльные покушались на имущество местных семей — не сосчитать. А некоторые бежать пытались через болота. Только их обычно ловили и увозили в Тобольск. Там воров и беглецов судили строго: «прогоняли через полк» по два, а то и по три раза. После такого только в госпиталь, лечить окровавленные спины и лица, к работе возвращались нескоро. Устин знал одного, Ивана Гордиенко, приехал следующей партией и был принят в их отделение. Бежал однажды в болота, но свои же сдали его старшине, и был потом Иван бит шпицрутенами.
Решение пришло неожиданно. Однажды осенью поехал Устин по ягоды в рям. Клюква там росла и брусника. Топко было, поэтому он привязал Соболя, так звали упряжного коня их отделения, к сосне неподалеку и пошел пешком. С собой взял корзину и стал складывать ягоды. Шел он долго, брал клюкву и не заметил, как вышел к открытому месту — там заканчивался рям и начинались поля. Вдалеке увидел Устин жилые постройки, сразу было видно, что деревня большая и зажиточная: заборы были высокие, крыши покатые, огороды между усадьбами — просторные. Устину захотелось подойти поближе и посмотреть на деревню.
Пройдя через сжатое поле, Устин оказался на берегу речки, которая вытекала, по-видимому, из соседнего болота. За горкой речка в речку впадала еще одна, столь же узкая и неторопливая. Он приближался к деревне, вот уже виднелся мост через речку, рядом водяная мельница, она напомнила Устину его мельницу в родном селе на речке Макшиболото. Какие там были места: плодородные, привольные! «Как живут теперь мои? Наверно, думают, что я умер, не пережил ссылки. А я живой!» — задумался Устин.
Тут его окликнули. Старуха вышла из дома на окраине деревни и махала ему, пока он смотрел на мельницу.
— Откуда ты такой? — крикнула она.
— Да мимо шел, я с тракта, рабочий, — ответил Устин и пошел ей навстречу.
— Рабочий? — переспросила старуха.
— Дорогу вам до села строим, чтобы доехать могли, — объяснил Устин.
— Кожи́литесь, значит. Я-то, милый, никуда не хожу, про вас ничего не знаю. Покормить тебя надо бы, зайдешь в избу-то? — засуетилась бабка и гостеприимно распахнула калитку.
— Нет-нет, у нас еды много, вот ягоды еще набрал. С тобой могу поделиться. — И он протянул корзинку старухе.
Та взяла ее и засеменила в избу, но вскоре выглянула за дверь и отдала корзину с клюквой обратно.
— Я себе положила маленько. Одна живу, ни к чему мне большие запасы, — вздохнула старуха. — Как зовут-то тебя?
— Устином, а тебя, бабушка?
— Марья Лаврентьева, я тут живу, муж-то мой давно уже помер, да дочерей замуж выдала. Заходи, если еще в деревню заглянешь. Видел мельницу? Ее мой свекор строил. А деревню нашу звать Челдак, как и речку.
Устин попрощался со старухой, обещал навещать ее иногда, пока рабочие ночуют неподалеку. На обратном пути за рядом отвязал своего коня, и, пока ехал к шалашу, снова вспомнилась прежняя жизнь. «Парни мои, Андрейко, Евтихейко, Феофанко, уже взрослые совсем, старшему почти двадцать. Скоро тоже отделятся, дом будут строить. У деда своего всему научились — с отцом-то вот как вышло: попался на воровстве и все тут», — думал Устин. Больше всего душа болела за дочерей, младшая совсем не запомнила отца. Будто его и не было. «И за Матрону Петровну обидно, хорошо мы жили, ладили. — Устин вспомнил жену и вздохнул. — Устал я жить бобылем, — думал про себя Устин. — Поселюсь в этой деревне, а вдруг жизнь переменится, веселее станет».
Вскоре пришла весть от мастерового, что распускают батальоны военнорабочих — не прошло положенных пяти лет, признали их службу ненужной, а содержание — слишком затратным. Бывшим ссыльным разрешили обосноваться по домам, и тогда Устин понял — надо ехать в Челдак. На первое время попросился к старухе Марье пожить. А вскоре встретился в Ильинской церкви с девицей Софьей, дочерью ссыльного без прозвания. Жила она в семье старшей сестры Пелагеи Полозовой, родители давно умерли. Через священника отца Григория Устин посватался к ней, и вскоре тот их повенчал. Тогда же перевели Устина в крестьянское сословие, отбыл он свое наказание. Устин и сам не заметил, как начал строить дом для своей семьи в Челдацкой деревне. Старался применить все знания, полученные за время строительства дорог, и вскоре на высоком берегу речки Челдак выросла новая усадьба. Семеновская, так ее называли местные жители.
Спустя годы никто из местных и не помнил, что были такие военнорабочие, что жил на свете когда-то Устин, ссыльный Киевской губернии, зато все знали, что за косогором близ деревни находится Семеновский сад. Там поле под сенокос и высятся яблони. Возможно, те самые, которые Устин посадил на своей сибирской земле.