Незадолго до смерти бабушка мечтала пожить на даче. Но туда четыре часа на машине, врача в поселке нет — рисковать мы не стали. И вот она умерла. Никто из нас не захотел стать новым хозяином шести соток во Владимирской области.

Прошлым летом дачу продали — обуза с плеч.

Туда уже не вернуться. Зачем? Разве только проездом — навестить кладбище в соседней деревне, где похоронены дедушка с бабушкой. И потом, дача для меня неотделима от детства, а время уж точно не вернуть. Неповторимое место-время живет в моей памяти. 

Образы из памяти стираются быстрее, чем выветриваются запахи. Образы врут, а запахам я верю: неживое не пахнет. Мысленно я собираю букет из дачных запахов и пахучих дачных слов.

Коричные яблоки

Поспевали раньше других. Пока «Слава победителю», штрифель и пепин зеленели в недоступной выси, как финики на пальмах, коричные живописно валялись в траве. Можно было и с ветки сорвать — крона у старой яблони была низкая, но я брала ржавый тазик, зачерпывала воды из бака, где плавали семена и мертвые осы, и мыла падалицу. Мне нравилось очищать от земли восковую шкурку с нежными розовыми полосками, нюхать круглое сплюснутое яблоко, нравилось надкусить рыхлую мякоть и удивиться, какое оно внутри белое, чистое, безгрешное. Коричное яблоко действительно пахло корицей; на вкус оно было сладким и пряным, с землистой нотой. Особенным было само слово — «коричное». И когда бабушка говорила «коричневое», она лишала слово его ароматной и вкусной сути.

Пренебрегать рассыпанными в траве дарами казалось неуважением к яблоне. Мы варили из падалицы компоты и варенье; нарезали дольками, тесно укладывали на противни и сушили на крыше, а потом складывали в полотняные мешочки; каждому, кто шел по грибы, бросали в корзину пару-тройку коричных — погрызешь по дороге. Созревшие на ветках яблоки увозили с дачи корзинами, хранили на балконе до холодов, раздавали соседям, брали с собой на работу. И все равно их было слишком много! Тогда их оставляли на дереве — пусть хоть птицы склюют, мальчишки пообрывают; упавшие просто закапывали.

Старая кривая яблоня — ветки в лишайнике — была щедрой и не гордой. Она просто делала то, что не могла не делать, и не ждала благодарности.

Когда я повзрослела, то ходила по рыночным рядам, брала в руки яблоки и нюхала. Продавцы уверяли, что их-то и есть коричные — вот, написано же, но я не верила. Настоящие коричные пахнут корицей, их много, и они ничего не стоят.

Сенные подушки

В дачном доме пахло сеном — от ситцевых подушек, которые шила и набивала бабушка. Подушки были жесткими, сено под головой сбивалось в плотный ком, но мы терпели: в деревне свои порядки. Почему-то деревенские порядки насаждала бабушка, коренная москвичка. Она заставляла пить омерзительное козье молоко («бычком, бычком!») и невкусный напиток, приготовленный из овса, который специально выращивала, чтобы готовить полезные натуральные напитки; терла сковородки пучком травы с песком. Вижу ее в шезлонге под яблоней: шьет наволочки; на ней белый чепец, кофточка со старинными кружевами и широкая «бабья» юбка до пят. Вставала бабушка рано, часам к восьми будила родителей, к девяти ее терпение лопалось, и она будила детей со словами: «В деревне столько не спят! Вставай, утро проспишь! Солнышко уже высоко». Солнышко слепило глаза и казалось помощником надзирателя.

Людмила Алексеевна искренне верила в придуманную реальность, поэтому я называла ее мифотворицей. «Деревенский» миф был относительно безобидным, хуже было, когда мифотворчество распространялось на людей. В идеальном бабушкином мире роли утверждались раз и навсегда: послушная дочь-служанка и ее непутевый муж (мои родители); суровый ветеран (дед); золотой парень, которому сломала жизнь жена-змея (дядя, мамин брат); талантливый мальчик (мой брат); тургеневская девушка (я). Роль невозможно было сменить, и актеры крепостного театра бунтовали. Все детство я ссорилась с бабушкой: отстаивала право девочки обдирать локти, ходить неряхой, драться и спорить с мальчиками («И это — девочка?!»); позже меня возмущало ее тиранство, была противна ее фальшь. Порой я вела себя грубо, срывалась на крик, было стыдно, а она всегда выходила из спора победительницей. 

Но проходит время, и я все больше примиряюсь с бабушкой. Можно ли злиться на человека, которому ты красил седые локоны в рыжий цвет, с умилением глядя на поредевшую шевелюру? Я любила ее, и ее причуды теперь кажутся проявлением индивидуальности. 

Старая телогрейка

В темном углу между комнатами висела дедова телогрейка, от нее исходил уютный запах дыма и деда. В холода ею приятно было укутаться. А дед носил ее осенью. У него мало было вещей. Обычно ходил в дырявых трениках и линялой спортивной кофте, которую бабушка перешила в косоворотку. Лысый, с белой бородой, он выглядел как старик-лесовик, особенно когда шел по грибы с корзиной и палкой. Но он был городским интеллигентным человеком, только не московским, а владимирским. Из техникума в 1941-м отправился на фронт и прошел всю войну, в 1945-м расписался на Рейхстаге. После института работал инженером-испытателем и получил дачу недалеко от испытательной станции Владимирского тракторного завода. Звали его как город — Владимиром.

Его излюбленное место было у верстака за стеной туалета или в кладовке с инструментами: как и его телогрейка, он все время обретался где-то на задворках. Строгал, пилил, чинил душ, рубил ветки, сжигал на костре мусор, таскал канистры с водой или ходил с тележкой за навозом далеко на пойму.

За столом обычно помалкивал и быстро вставал — некогда было ему сидеть. Бабушка, если хотела нам что-то запретить, часто делала это от имени деда, но мы знали, что он добрый. Не ругал и не наказывал. Потому что правда был добрый или не чувствовал себя вправе ругать и наказывать чужих внуков? Они с бабушкой познакомились, когда обоим было уже за пятьдесят. Отца моей мамы бабушка позаботилась вычеркнуть из нашей жизни, а Владимиру Георгиевичу объяснила, что у него теперь новая семья, и привезла на дачу нашу ораву. Мы полюбили дедушку Володю. Только став взрослой, я задумалась: стали ли мы правда его семьей, полюбил ли он нас? Однажды я нашла в шкафу игрушку — настольный хоккей. Братья выросли из таких. Бабушка нехотя объяснила, что дед едет на первую встречу с внуком. Оказалось, у него есть сын, живет во Владимире, только они не общались — и вот решили попробовать. Видимо, из этой встречи ничего не вышло. На похоронах были только мы. А на памятнике выбито: «Тебя, владимирского сына, солдата русской стороны, вела дорогами войны судьба до самого Берлина». Мой папа сочинил.

Маттиола-метеолла

Поздний вечер. Желтое окно как картина в белой раме наличника, хорошо видна каждая деталь; на лицах моих родных — блики от телевизора. Там внутри уют, чай с вареньем и нет комаров, но снаружи у меня еще одно дело. Спускаюсь с крыльца и иду на запах маттиолы. Мелкие невзрачные цветы распускаются ночью, светятся сиреневым светом, издают дивный сладкий аромат. Вообще-то, я называю их «метеолла», так произносит бабушка, в этом слове мне слышится «метеор» — цветочки правда похожи на упавшие с неба звезды. Никто их не видит, они даром расточают свою красоту. А как же я? А я не зритель, я подсматривающий. На тайном ночном празднике я хочу быть своей. Наклоняюсь, глажу цветы, листья. Иду по дорожке, глажу стволы и ветки,  плоды сливы стукают меня по лбу, их я тоже глажу. Всех, включая каменистую дорожку, мысленно приветствую.

Все они мои «братья и сестры», мои самые близкие друзья. Они молчаливо доверяют мне свою тайну, а я присягаю им на верность: я вас вижу, я вас понимаю, с вами мы заодно, а они ничего не понимают, но я не с ними, я с вами. «Они» — это люди, к миру которых я почему-то не хочу принадлежать. В фантазиях я представляю себя невидимой с земли верхушкой дерева, или семечком-былинкой — оно летает везде, и никто не обращает на него внимания, или задней стеной дома — туда уж точно никто не заглядывает.

Подхожу к баку и вглядываюсь в темную воду, где отражается дерево, плавают листья и яблоки, дробится мое отражение — только это не отражение, а ундина, которая смотрит на меня с той стороны поверхности. С ней я тоже в тайном сговоре.

Открывается дверь, на дорожку наползает прямоугольник света. «Ты что там делаешь? Быстро домой!» Ночная тайна разрушена.

Недавно я купила семена маттиолы двурогой и собираюсь посадить ее под окном. Если какая-нибудь юная романтическая особа захочет побродить вокруг и подышать ее таинственным ароматом, я буду рада.

Игольчатые астры

Мы уезжаем с дачи. Вещи уже в машине, она ждет на дороге с открытым багажником — мол, поторопитесь. С третьей попытки заперли дверь неповоротливым ключом; дом покосился, и ключ не вставляется в паз; после смерти деда все постепенно пришло в упадок.

Присядем на дорожку? Я сажусь на пень, а мама на крыльцо, рядом корзина с антоновкой и пучком зелени в газетном кульке. На корзине белая тряпочка, стянутая веревкой, — бабушка всегда так делала. Взгляд мой падает на астры. Снова достаю ключ — нужен нож, чтоб срезать. Мама ворчит. 

Лохматые астры пахнут горечью.

Мы уезжаем с дачи. Из окна машины бросаем последний взгляд на сад и маленький синий домик.

Калитка не закрылась, хлопает и скрипит на ветру. Ладно, теперь уже неважно. Задвигаю стекло машины. Пора. Я еще не верю, что прощаюсь с дачей-детством навсегда.