События и герои вымышлены,
совпадения случайны.
I.
Я каждый день вскрываю трупы. Вот, например, Валерий Михайлович, сорок шесть лет, ожоги, пятьдесят койко-дней в стационаре. Койко-дни придуманы для страховых выплат, поэтому даже если вы пробыли в больнице всего один час, на обложке истории болезни напишут целый день.
Валерий Михайлович запелёнут в марлю, как в кокон, марля местами рыжая от йода. Из кокона выглядывают голова, ступни и кисти. Ногти ровно подстрижены, волосы чистые, даже сохранился косой пробор и зачёс налево. Побрить только не успели — это не страшно, санитары побреют. За пятьдесят дней все ожоги должны зажить, но у Валерия Михайловича правая рука, грудь, немного живот, спина и бёдра в красных нагноившихся подпалинах в сеточку. За пятьдесят дней ему успели сделать несколько пересадок его же кожи, лоскуты надрезают в шахматном порядке и растягивают трансплантат, места пластики напоминают плетеную сумку-авоську. Валерий Михайлович тихий алкоголик, горькую пьёт уже двадцать лет и сам охотно об этом рассказывает. Рассказывал. Только вот шутка издевательская: в больницу приехал трезвый. Обидно. И все последние пятьдесят дней ни глотка. Принести некому, жил Валерий Михайлович один, жена с дочкой много лет назад его бросили. И смерть на сухую пришла.
У нас он тоже задержался, почти на месяц, я на днях спускалась в подвал покурить, он всё лежал в холодильнике небритым. Пока полиция разыскала бывшую жену и дочку в области — приехали две толстые блондинки с синей подводкой вокруг глаз, кричали, суетились. Никак не могли взять в толк, от чего папа умер. Борщом обварился. Целую кастрюлю вылил на себя. Если бы на секцию не пришел лечащий врач, который и сделал эту запись в истории болезни, я бы тоже не поверила.
«В связи с тяжелой эпидемиологической обстановкой… Медицинскому персоналу всех специальностей освоить… Интерактивные модули».
Прошлую неделю мы учились в симуляционном центре в больнице в Северо-Восточном округе. Интубировать и ставить катетеры. Забытые институтские навыки, в институте так и не освоенные. В учебном центре бесконечные коридоры с мягкими диванами и композициями из искусственных цветов. Пахнет столовой и сигаретами. Главврач больницы сам курит, поэтому на восьмом этаже оборудована курительная комната, вход разрешен и для пациентов и их посетителей. Панорамные окна в пол — у вас под ногами квартал старого города. Жёлтые пятиэтажки с газовыми колонками и четырёхметровыми потолками, застройка немецких военнопленных. В коридорах центра на стенах репродукции «Урока анатомии» Рембрандта, «Чумы в Ашдоде» и дары современных авторов. Вот, например, Никас Сафронов, портрет чумного доктора с белой кошкой на руках. Говорят, позировал сам главврач со своим мейн-куном. Болтают, наверное. Коридоры, как бронхиальное дерево в лёгких, заканчиваются гроздьями аудиторий и залов, как альвеолами.
В каждой учебной комнате манекены на все случаи жизни. Вот здесь вас неожиданно обольёт рвотой или кровью во время санации ротовой полости. Здесь беременная кукла родит здорового, а вот здесь нездорового младенца. Сатурация падает, девяносто пять, девяносто. Я нахлобучиваю на розовое бесполое тело кислородный шлем — он ближе всего — и начинаю звенеть и мигать красным. Не я, конечно, а манекен и каталка под ним. Шеф отвешивает мне воздушный подзатыльник:
— Тебе только трупы в морге вскрывать.
Изящная шутка.
За неделю обучения на работе скопились экспертизы, полиция почти сидит у меня на голове и долбит сразу десятью клювами — мне нужно закончить десять случаев. Все первые сутки я приклеена к стулу, молочу по клавишам. Двадцать минут забытья головой на столе, подложив двухтомную историю болезни, и еще два раза по сорок минут, свернувшись клубком в кресле, вместо подушки большой, затвердевший от долгого употребления серый кот с запахом пыльной тряпки, хорошо ещё, выпуклые пластмассовые глаза ему предусмотрительно оторвали. Дочь присылает мне восемь роликов про сов: сова чихает, дом, где тебя ждёт сова, сова говорит: «Спокойной ночи!», сова с длинными лапами и так далее.
В нашей профессии всегда так: неравномерность, пиковые нагрузки, резкие всплески и неожиданное затишье. Когда тебе очень нужна пауза и ты просишь высшие силы утром по дороге на службу выдать один библиотечный день, чаще всего завал еще больше, и ты торчишь в секционном зале до ночи.
Сегодня мы перешли на суточный график работы, сутки трое. К нам пока никого не привезли. Вадик тоже в команде, у себя в отделении. Я волнуюсь за него, всё-таки ему за пятьдесят.
Снег хлопьями залепил окна, подходящая погода для конца марта. Во внутреннем дворе в сумерках светится только крыльцо приемки трупов, фонари в сквере вокруг погашены, на белых скамейках сквозь тонкий свежий налет просвечивают полукруглые очертания — последние на сегодня катафалки недавно разъехались, полчаса назад на лавках хохлились родственники, как на насесте. Здание изломано буквой «П», в коридоре напротив вижу расплывчатый кружок лампы и массивную фигуру, дорисовываю про себя ночного санитара за столом. Сейчас он протянет правую руку и снимет с крючка заранее нарезанные бирки — какая у нас там сегодня клеёнка? Коричневая, темно-розовая, зеленая? Я открываю окно, машу ему. Кабинеты и коридоры с белыми лампами дневного света как аквариум в темноте.
На сутки мы выходим по двое. Сегодня абсолютно пустая смена, это бывает. В нашем тихом районе теперь умирают меньше, на улицу не выходят, под машины не попадают, окна не открывают. Сидят по домам и стараются не умереть. Из больниц выписали всех, кого смогли, освободили палаты под вирус.
Всё-таки странно: мне скоро сорок три, я принимаю решения, давно уехала из родного дома, дочь, муж, а мама слушает телевизор и указы правительства, но не меня. В последний приезд вообще только блины печь доверила. Два дня сама варила куриный бульон с лапшой, тушила мясо, варила компот, рис на кутью. Не подпускала меня к плите. Я звоню Вадику, объясняю, где на кухне лежит книжка с рецептами, на вырванном листке записаны блины.
Лью переливчатую желтовато-серую жижу на сковородку. В Челябинске минус десять, сугробы из неопрятных грязных серых куч, что сгребли, расчищая дороги. Во дворах укатанные, утоптанные пласты лежат неровными колеями, ходят люди, ездят машины. Для февраля тепло. Хорошо, есть солнце. Вадик говорит, в Москве опять пасмурно, хмарь.
Тесто пузырится, набухает, на месте лопнувших пятачков остаются мелкие дырки. Я люблю кружевные блины. Это легко сделать, если перед каждым блином наливать в разгоряченную сковородку немного масла, чтобы оно успело зашипеть и брызнуть. Масляные пузырьки прорываются в тесто, решетят блин, кружавят.
С Вадиком мы составили график, чтобы кто-то обязательно был дома. Живём мы вместе, а вот работаем всё же по отдельности, что не мешает нам устраивать производственные совещания дома.
В соседней больнице с вирусом умерли двое. Очень хочется хотя бы одним глазом взглянуть, что там внутри на самом деле. Двадцать четвертое марта, восемь утра, первые сутки в новых условиях закончились.
Первыми пришли бабушки-соседки. Втроем. Мама суетится, прибегает ко мне на кухню. Соседками занята мамина заклятая подруга Нина, которую мама за глаза частенько ругает. Мама живёт одна.
Девочки, говорит Нина, проходим, вот сюда, давайте одежду, садимся. Кто с кем. Думаю, вам, девочкам, лучше сесть рядом. Я выглядываю поздороваться. Тёмный каштан и баклажан, над ушами непрокрашенная седина. Помыли головы, перстни с рубинами, под теплыми кофтами мнутся блузы, задрались рукава, сбились воротники. У мамы жарко, девочки сидят в кофтах, не снимают и даже не расстегиваются. Готовые в любой момент подняться и улететь.
Я волнуюсь, как перед экзаменом. Выступаю я хорошо, стоит только выйти на трибуну, неважно, в зале суда или в больнице на клинической конференции. Мамино доверие — «испеки хотя бы блины» — и моя ответственность за это равны всем выступлениям и даже перекрывают их.
Первые пять блинов приходится скормить дочери. Она их любит, часто просит, а я довольно равнодушна.
Мама выхватывает у меня из рук сковородку. Молча сваливает шестой комок в тарелку.
На бабушкины поминки, на годовщину, мама созвала всех окрестных старух, родных, неродных и всяких. Блины она требует без дырок, ровные, сплошные. Ругает, как в детстве. Я люблю кружевные, но не всегда выходят. Заведешь тесто, то ли муки на щепотку больше сыпнешь, то ли масло подсолнечное не то, то ли соли мало, — льёшь на сковородку, а блин гладким кругом и растекается. Без единого пузырька. Когда блин печется такой, подсыхает очень, складываешь его уголком, вчетверо, а он трескается на сгибах.
Соседки неожиданно блины мои хвалят, мамина подруга выдает меня, мама молчит.
На работе теперь покой и тишина, как по субботам, когда нет шефа, выходит дежурная бригада, мало людей, простор. Теперь каждые сутки так. Спешить некуда, вскрывай не хочу, трупов по-прежнему мало.
Я люблю читать записки психиатров. Там мало про симптомы и клинику и много про жизнь. Вот Елизавета Петровна девяноста лет. Хорошо выглядит, руки толстые, в ямках, кожа долго не расправляется, режешь и с жира стекает вода, отёки. Одна нога у Елизаветы Петровны толще другой, пятьдесят четыре сантиметра против сорока девяти. Чёрные губы в отслаивающихся корках, Елизавета Петровна пахнет на всю секцию, как огуречный маринад. Медицинская карта скучная, про нарушения сознания и неправильный ритм сердца. Из кармашка на обложке, который пухнет от миллиметровых лент ЭКГ, выпадает сложенный лист, протершийся на сгибе. Консультация психиатра. «Родственники думают, что пациентка могла по ошибке выпить уксусную эссенцию. Передвигается самостоятельно, везде ищет спиртное». Моя мать не пьет.
Здравствуй, Олечка. Я не выхожу из дома, напугал Путин. Мне нужны продукты, лекарства, воздух, всё равно придётся покидать квартиру, а как защищаться от этого вируса — неизвестно. Очень волнуюсь за тебя, много контактов в транспорте только. А на работе твоей! Одно говно и сплошная зараза. Говорили мы с бабушкой тебе, но разве ты кого послушаешь. Привлекать соцзащиту не хочу, я ведь на ногах. Что мне эти волонтёры. Придут, что они там купят, старое, просроченное. Да ещё жирное какое-нибудь, а мне нельзя.
— Да, мама, я помню.
Вчера надела две маски и в восемь утра пошла в «Молнию» за продуктами, пока народу мало, потом во дворе пусто было, я постояла минут двадцать, потом стирала шерстяные вещи, сделала уборку и купалась. Я и так по две недели не убираюсь. Что же, мне теперь грязью зарастать. Вон у вас не квартира, а натуральный срач, что у Вики в комнате делается! И ни слова ведь не скажи. Говоришь ей, не дом у вас, а как у бомжей, а она ещё указывает мне, сопля малолетняя, как говорить нельзя. У нас ужесточили меры, но в конце недели надо будет опять купить продуктов, паспорт с собой надо брать, что я живу рядом, если остановят.
Показывают, что многие ходят в масках и у нас, и за границей, и у вас, ну что, тяжело тебе надеть, что ли. Ну конечно, одна ты только умная и всё знаешь. А целые страны идиоты, и врачи везде идиоты, и правительства, вон ведь что делают, какие меры принимают, откуда взялась только эта зараза. Ты со своими коллегами что угодно не понимай, а маску носи. Носи, я тебе сказала. Ты вообще не врач, а не пойми кто. По телевизору всем маски говорят одеть.
— Не смотри телевизор.
Полицейские останавливают у нас машины, пока не штрафуют, про людей пока не слышала, целый месяц не выходить, очень тяжело. Ты не сердись, но почему показывают весь мир в масках или респираторах? Что же, все точно дураки?
Рада бы не циклиться, если бы ваша Москва не была рассадником, если бы придурки не летали и во время эпидемии. А десять тысяч заболевших, и впереди Москва, это как, а?
В нашей маленькой кухне на работе есть ниша, завешанная бамбуковой шторой, в нише полки. Наш бар и кладовка. Виски и коньяк — бутылки початы, горизонтальный уровень понижается с каждым днём. Пино нуар и брют — их никто, кроме меня, не пьёт. Трескучие палочки, складывающиеся в две облупившихся пальмы на берегу, оповещают всех, если кто-то лезет в запасы. Соленые огурцы, помидоры, патиссоны, варенье вишнёвое и яблочное. Окна раскрыты, курить бегаем на улицу, тёплые сумерки перемигиваются фонарями. Морг в глубине больничного парка, машины от нас далеко, по дорожкам грохочет и дребезжит тележка с чистым бельем из прачечной. Держим совет. Требуются добровольцы в ковид-барак. Мы загибаем пальцы по кругу, чокаемся. Сможем ли. На пожилой лаборантке пальцы заканчиваются — накладные ногти, стук по клавиатуре слышно с улицы, мелирование, ипотека для дочери с новым мужем и черные комедоны размером с пшено по мясистому, пористому носу: «Я туда не пойду», — и смотрит каждому в глаза.
II.
Вскрывать. Я, я, я хочу. Я хочу увидеть вирус в лицо. Потрогать, рассмотреть в микроскоп. Вадик, когда встречаемся дома, — кто-то ложится спать, кто-то встаёт, через день меняемся — отмахивается и советует умерить пыл: не наигралась, что ли, за двадцать лет работы? — но не настаивает. Дочь провожает фанатскими кричалками, чтобы поддержать мой боевой дух.
С 1 апреля я работаю в отдельной секции с инфицированными трупами, которых нет.
Совсем рехнулась? У тебя ребёнок, дура! О нём кто позаботится, я старая уже, была бы ещё хоть помоложе. Сорок лет, а ума нет. Да какой ты врач, ты лечить не умеешь.
— Да, мама, я боюсь людей.
Как привыкла там, ещё с общаги, в дерьме жить, так и ковыряешься в дерьме. Мы с бабушкой тебе говорили, Оля, возвращайся обратно, Оля, приучай ребенка к еде, приучай, помаленечку, потихоньку, по ложечке впихивай. Встала с утра, бабушка яблочко почистила, изюма намыла, всё за тобой, за вами ходила. Всё полезного хотела, чтобы вы ели. Бабушка в медицине больше тебя понимала, ты простых вещей вон не знаешь.
Как говорили, не говори ты ребёнку, где ты работаешь, не надо, зачем ей знать. Мы вон соседям до сих пор никому не говорим. Так, врач и врач, а какой уж там врач и ладно. А ты назло нам с бабушкой, как кто придет, давай про свою работу, про говно своё, рассказывать.
Я прячусь. Не отвечаю на звонки, не читаю WhatsApp, как будто заснула и несколько дней не просыпалась. Прятаться хорошо в историях болезней, почти как в романах с продолжением и семейных сагах. Расклеивающиеся фолианты на каждой странице повторяют пульс, частоту дыханий, баллы по ШКГ. Пальцы сохнут от перелистывания, дубеют, собирают пыль. Пальцы сохнут под перчатками, и не спасает никакой крем, даже наш убойный медицинский.
А сейчас-то куда лезешь, рехнулась совсем, никакого покоя с вами нету, ни одного дня спокойно прожить нельзя, что-нибудь да вы устроите. Взяла бы отпуск, за свой счёт бы взяла и сидела бы дома, с ребёнком. Ничего, с голоду не умерла бы, экономить надо, мы тебя всегда учили. Мы вон с бабушкой спички раньше экономили, от одной зажигали, и теперь я экономлю. Я воду-то просто так не лью, пока течёт, прогревается, я в ковшичек набираю, а потом в унитаз сливаю. И роллы не заказываю.
— Мама, Вике на день рождения один раз заказали.
И тебе говорили, нечего было на работу сразу выходить, ребенок болеет, в садик плохо ходит, ты тоже болела месяцами, бабушка всё с тобой нянчилась. А ты, кукушка, ребёнка своего единственного на нянек чужих бросила и побежала. Куда бы побежала-то, а то к трупам своим, совсем трекнулась. Сейчас-то хоть ребёнка побереги, дома сиди, уроки с ней делай. А ты что опять! Больных этих заражённых резать. Сдохнешь, кто за ребёнком ходить будет. Я помоложе была бы, к себе бы хоть забрала. Мы и гуляли с ней вместе, и книжки читали бы, и на кружок какой-нибудь ходили. А ну и что, что ей уже тринадцать, и ничего такого, подумаешь, это вы всё бабушек и матерей стыдитесь. Себя постыдись, что творишь-то, что ты творишь!
Моя секция на один стол, здесь нет компьютера, договорились, что будем писать на диктофон, нашли чей-то старый, чтобы не выносить из красной зоны и похоронить потом здесь. Теперь я работаю каждый день, без выходных и праздников. Приезжаю к семи, иду в свой зал: выключить кварцевую лампу, проверить приготовленный костюм, респиратор, щиток на лицо, наточить ножи, которые легко рассекают подброшенный лист бумаги и волос, стряхнутый с головы, заменить дезинфицирующий раствор в лотке для инструментов и баках для отходов класса «Б». К семи уже давно светает, ни души, из-за церкви и высотного корпуса выглядывает родной двухэтажный морг, лестница начинается сразу, как входишь, между первым и вторым этажами протянуто длинное окно с переплетом из восемнадцати частей, по три по горизонтали. И хотя утренние сумерки к моему приходу рассеиваются, каждый день эффект всё равно ошеломительный. Серое графитное здание яростно мигает фиолетово-синим, всполохи проходят через десять секунд, добивают до дальних уголков больничного парка, думаю, не дают спать в большом корпусе, видны на проспекте и слепят глаза, чем ближе подходишь. Меня встречает ночной санитар и который день молча качает головой: «Нет, вирусных не поступало».
Я выключаю кварцевую лампу. Эта установка из будущего, напоминающая фантастические фильмы моего детства, стоит в моей секционной, пульт управления — на санитарском посту. Это серый агрегат мне по пояс с ключом на цепочке, как у ракетного чемоданчика, тумблерами и рычагами. Нажимаешь на кнопку, и лампа, как обычная лампа накаливания, только раз в десять больше, прячется обратно в установку, переспрашивая, уверена ли я, что процедура проведена в полном объёме. Хитрое устройство после ввода в программу размеров помещения, условий загрязненности, само рассчитывает время и мощность действия. Как только карантин закончится, мы вернем чудо-технику в интенсивную терапию.
У меня сокращенный рабочий день, у нас обычные рабочие дни и так короткие, вредные условия труда, а мой день еще короче, как выходной или праздничный, у меня теперь каждый день Новый год или Первомай, Первомай через две недели. Утром я ложусь спать на персональный диван, я заняла кабинет шефа. Вдоль стены напротив помещается всё необходимое: стол, шкаф, этажерка со спиртовкой. Спиртовку используем для обжига ножей и скальпелей, когда берём бактериологический анализ, я варю на ней кофе, у меня давно есть походный комплект — турка и ручная кофемолка.
Мои дни похожи один на другой. Я слоняюсь по моргу, заглядываю в трупы коллег — они не вызывались вскрывать вирус-положительных и работают в обычном режиме, — подбиваю бумаги, заканчиваю экспертизы, печатаю, подписываю, такими темпами у меня в производстве скоро не останется ни одной. Делаю бесконечные селфи, разные фильтры, круговые панорамы, которые грузом-200 оседают в телефоне, их никуда нельзя вывесить. Представляю.
Лет через десять: заседание Всемирной организации здравоохранения, дубовые панели на стенах, дубовая кафедра, штук пять микрофонов. Мой доклад посвящен истинным причинам смерти от коронавируса, анализу летальности, эффективности средств индивидуальной защиты у работников танатологических отделений и целесообразности их использования. Из недр безупречного иссиня-чёрного костюма я извлекаю старый телефон и демонстрирую фото добровольного заточения. Скрупулезно, день за днём эксперты ВОЗ отсматривают на большом экране скупую хронику карантина в отдельном морге. За длинным столом лысые мужчины в костюмах, бородатые мужчины с портфелями на коленях, которые они держат, прижав к животу и груди, седые женщины с длинными волосами, рассыпанными по плечам. Пахнет спиртом, шуршат бумаги, на столе открытые пачки перчаток, из них торчат синие, розовые, зеленые и прозрачные пальцы, рядом с микрофонами на каждые два места встроены автоматические краны с антисептиками на фотоэлементах, только руку поднеси. Их изогнутые металлические носы напоминают встроенные фильтры для воды в наших квартирах до вирусной эпохи. Блеск хрома отражает множество ламп на потолке и стенах, блики слепят глаза сидящим в президиуме и гаснут в мягких темно-красных креслах-качалках и длинном ворсе ковров. Некрасивая блондинка с лошадиным лицом настырно задаёт вопросы, постукивает по столу указкой, а я погружаюсь в пучины постапокалиптического устройства: антисептик выдаётся на человека по десять раз в сутки, фотоэлементы фиксируют ваши приметы, скрытые тепловизоры реагируют на температурное поле вокруг вас, газоанализаторы улавливают запах вашего пота.
Как просила тебя, Оля, привези своих антисептиков, которые вам на работе выдают, все собери и привези. Ты же теперь приезжаешь раз в год, дай бог, на один день только. Да что, теперь и вообще не приезжаешь, это раньше, когда ребенок меньше был, привозила хоть на Новый год и летом, когда в отпуск со своим этим Вадиком уезжала, а мне всё говорила, с подружками. Врала ты мне всё, и врёшь. Никогда матери ничего не скажешь. За месяц тебя просила, возьми листочек, карандаш, запиши, что скажу, вещи собери, а не в последний момент впопыхах, как у тебя всё обычно. Ты же разве послушаешь, ты только ругаться на меня можешь. И на бабушку всё ругалась только, а бабушка о тебе заботилась, о Вике, всё говорила, что надо, да ты только сами с усами, а мы тебе же только добра хотим, плохого не посоветуем.
— Мама, не надо советовать, если не просят.
А теперь у меня последний флакон кончается, я же по нормальному всё делаю, не то что ты. Я из магазина всё протираю, пакеты, телефон, кошелек, перчатки, перчатки резиновые на кожаные одеваю, потом в магазине ещё одни. Ручки перед собой перед тем, как взяться, протираю, домофон, кнопки. Пакеты заношу, выгружаю, протираю, потом одни перчатки верхние снимаю, протираю, потом уже раскладываю всё, а потом пакеты изнутри протираю, обувь между дверями оставляю, и одежду верхнюю тоже там храню, сутки она у меня там висит, а дверь внутри я плёнкой закрыла, тоже протираю, и сутки на улицу не выхожу. И тебе так надо делать, но разве тебя убедишь в чём-нибудь, ты же самая умная, дураки кругом, мы с бабушкой дураки были, что тебя учиться отпустили так далеко, в Москву эту проклятую. Ты в общаге своей от рук совсем отбилась, мы с бабушкой и раньше пакеты с молоком, сметану там, творог, всё мыли прежде, чем открыть, а тебе говоришь-говоришь, а ты тут же из горла пьешь, и Вика за тобой повторяет.
Блондинка с лошадиным лицом из Всемирной организации здравоохранения — наш старший лаборант — записывает поступивших в валовую книгу. Сегодня с разными промежутками в больнице, при которой наш маленький морг из двух секций, умерли семеро. Пятеро спрыгнули с восьмого, восьмого, десятого, второго и пятого этажей, двое порезали вены. Все поступили в больницу на этой неделе, сегодня воскресенье. Семь самоубийств за неделю карантина.
Мамины девочки на поминках спрашивали меня, всё допытывались. Страшно ли, противно: «Фу!» — встряхивали головами, морщились, даром что и так лица — печёные яблоки, передёргивали плечиками в кофтах. Мама хорошенько вдарила мне потом. По лицу, с оттяжкой получилось, она и сама не ожидала, видно было, рука горела у нее.
Повела нас с Викой гулять. Не повела, потащила, натурально волоком. Ребёнку гулять надо, а я, нерадивая мать, в мертвечине только и умею ковыряться. Когда Вика подросла и первый раз попросилась выйти сама с подружкой, я вздохнула свободно и перестала следить. Мама повела нас в лес, на Монахи, горы — терренкур для пенсионеров. Вику мне пришлось жёстко припугнуть в туалете, чтобы мама не слышала. Мама всю дорогу что-то вспоминала, собирала давние истории, которые мне были неприятны. Как Викин отец, мой первый муж, ночью отказывался идти за газоотводной трубкой, Вика плакала, надрывалась. Как он падал поперёк нашей огромной свадебной кровати king size пьяный, храпел, а я утаскивала Вику на диван в гостиной и ложилась с ней. У него было единственное преимущество, мой наркотик, от которого я долго не могла отказаться. Он умел трахаться. Я по этому поводу даже родила афоризм: «Ебаться могут все, а выебать немногие». Скорее всего, его родили задолго до меня, а я просто повторяла. Мама говорила: «И чем ты думала?» — и сморкалась в руку, как сморкался мой дед, у мамы эта привычка появилась к старости, ей почти семьдесят, а бабушка месяца не дожила до девяносто семи. На Монахах было очень скользко, мои гринды на протекторах ехали по всем лесным дорожкам без тормозов, Вика ныла, что устала, замерзла и хочет в туалет. Туалет нашёлся, я тоже хотела, но к туалету нужно было спуститься по склону круче, чем тот, по которому мы пришли. Потерплю до дома. На выходе из леса я всё-таки упала на левый бок, подвернула нечаянно выставленную руку, запястье болело ещё недели две, особенно на работе. На бедре расползся чёрно-фиолетовый синяк. Зина с магазина. И вот когда я поднялась, мама и влепила мне пощёчину. Заплакала и закричала, что я, сука, всю жизнь ей порчу, живу далеко, а у неё никого и нет родного. А я, хоть и была в школе отличницей, в Москве своей совсем испортилась и стала шлюха и проститутка.
Шлюхой и проституткой мама с бабушкой меня называли, когда я в блондинку покрасилась. У меня сильный пигмент, и после второго осветления — нам со знакомой девчонкой из парикмахерского колледжа никак не удавалось убрать соломенную желтизну — часть моих волос осталась на полотенце, а остальные мы с ней тримминговали и сбривали опаской.
Пока я отряхивалась после падения, мама уехала домой, бросив нас с Викой. Я, как назло, забыла кошелёк, но, слава богу, взяла телефон. Челябинск большой город, яндекс-такси действует. Ключи только у мамы, у меня давно нет своих от родительской квартиры, а бабушкиными мама не разрешает пользоваться. Полчаса мы стояли под дверью подъезда, кричали под окнами, третий этаж, мама отключила домофон. Наконец нас впустил сосед. Ещё минут пятнадцать мы стучали в дверь квартиры. Мама открыла, только когда вышли соседи. Синяки на мне образуются редко, да и то проступают сразу жёлтыми, я обошлась пудрой.
Родственники стоят во внутреннем дворе. Газует машина, я иду закрыть окно, бензин, запах, после двигателя слышно вой женщины, её обнимают, она ссутулилась, в чёрном платке, спрятала лицо, платок сбился вперёд, запутался в прижатых руках, между пальцами красные пятна. Я вскрыла всех поступивших, завтра начнется оформление электронных пропусков для передвижений по городу, все не прописаны в Москве, жилье снимают, на машинах чужие номера. Небо в тучах, мои дни похожи друг на друга, отличается только погода за окнами: дождь заливает стекла, солнце нагревает кабинет, воздух горячий на ощупь, горячие тени, горячие световые пятна, под солнцем спускаются большие лохматые снежинки, нехотя фланируют между деревьями, а потом резко взмывают и падают вверх в столбе кружащегося ветра.
К половине третьего ночи мы отдаём всех, за кем приехали, со справками о смерти, без гробов и ритуальной одежды, заворачиваем в ветошь — списанные больничные простыни. Мы даже не спрашиваем, куда их увозят, где будут хоронить, в валовой книге ставим прочерки. Ночью стихает ветер, на газоне лезут из земли толстые остроугольные узкие листья, они бледные и, кажется, светятся в темноте. Если наклониться к ним, услышишь нежное похрустывание, как будто лопаются почки, рвётся кожух новых листьев, а на самом деле на крыльцо вышел Коля-санитар с пачкой чипсов.
III.
Подоконники устланы красными розами, розы стоят в вёдрах в коридорах — наша Алёнушка, цветочек аленький, регистратор из ритуальной конторы, выложила все запасы от отчаяния, цветы завяли, сохнут. Люди нанесли и снаружи, кладут у крыльца, охапки сваливают к стенам, как будто здесь случился теракт, зажигают свечи, оставляют иконы, мягкие игрушки. Наш морг стал местом паломничества, церковь рядом закрыта, приходят по темноте к нам, соблюдают дистанцию, в масках, перчатках, нашли наш телефон в интернете, стоят под окнами, звонят, просят показаться и говорят, говорят и говорят. Пишут записочки с именами и датами, машут, просят молиться, как будто мы всегда на связи с небесной канцелярией.
Пришёл один, низкий, в темной куртке, розовые пинетки с помпонами принёс, воздушные шарики надул и долго что-то вырисовывал цветными мелками на асфальте. Люминесцентные буквы видны в темноте. «С Днём рождения, доча!». «Дочь родилась!» — кричит мне: «Сегодня», — слышно даже за закрытыми окнами. Что ж ты к моргу-то пришёл? А он объясняет, что в роддом всё равно не пускают, ребёнка не показывают, а здесь, в обители скорби, все просят о живых. Извращённая молитва: у морга выпрашивать, чтобы никто не умер.
Мы уже неделю заперты. Самоизоляция. Десять живых, семеро наших и трое посетителей, из них ребёнок шести лет, и одно тело, то самое, лежит на глубокой заморозке, одинокое в кассетном холодильнике на шесть полок. Мы зовём его запросто — Витя. Вите лет сорок, я обнаружила его у крытого пандуса на приёмке, в очередной пустой день, когда сдала следователю последнюю готовую экспертизу. Утром я вышла покурить, резко потеплело, идти за ворота лень, надо переодеваться в гражданское. Я спряталась у приёмки трупов, присела между стеной и покатой крышей, солнце напекло железо, забила трубку, притащила свежесваренный кофе в термосе. Горячая крыша, горячий кофе, горячий дым, сама не заметила, как меня повело и приморило, я откинулась назад не в силах сопротивляться липкой, мутной сонливости. И наткнулась на Витю. Витя уместился в щель с другой стороны. Забрался туда он, судя по всему, еще вечером, потому что успел остыть и закоченеть в позе эмбриона.
Опознавать Витю пришла молодая семья — симпатичная тихая девушка, ее муж, который благородно сопровождал супругу, и дочка, та самая, шести лет. Девочка испугалась и ни за что не захотела посидеть дома одна. Я вскрывала правое легкое: органокомплекс головным концом к прозектору, задней поверхностью вверх, разрез в горизонтальной плоскости от наружной поверхности к корню, лёгочная ткань из-за воздушности режется с трудом, нужен острый нож, — когда девушка, разыскивавшая своего брата-наркомана, взглянув на Витины фотографии, два профиля и анфас, покачала головой. Нет, не он. Серо-розовые, с виду абсолютно здоровые лёгкие «стояли», как говорят патологи, на секционном столе. Большие, как будто вздутые при утоплении, проминались под пальцами и не возвращались в исходное положение. Первое впечатление обманчиво. На разрезах ткань абсолютно безвоздушная. Масса каждого ближе к двум килограммам. Тотальная двусторонняя вирусная пневмония. Положительный ПЦР-тест пришёл через два дня. Правильно я никого не выпустила.
Так вы их всё-таки вскрываете? Ты мне опять всё врёшь, Оля, ни дня не даёшь прожить спокойно, чё-нибудь да устраиваешь. Да понимаю я, что тебе некогда, вот и не звоню поэтому, но в выходные-то можно время найти поговорить. Вон мне Нинка каждое утро приветствие по WhatsApp шлёт, и ничего, находит же время. А вообще телефон теперь весь картинками её дурацкими забит, и тут на днях и WhatsApp открыть не смогла, в салон связи пришлось идти, на углу тут у нас есть, такой, знаешь, маленький. Я ещё туда хожу платежи по системе «Город» передавать. Там девушка хорошая работает, она мне всё показывает, сама потом передает, говорит, да вы не беспокойтесь, приходите в следующий раз, я вам снова всё сделаю. А тут её чё-то не было, парень молодой был, такой, он мне сразу не понравился, уткнулся в свой компьютер и даже не спросит, что к чему. Про память мне начал там объяснять, спрашивает, а я разве знаю, что ли. Вы мне, говорю, молодой человек, помочь просто можете, я пенсионерка, живу одна, ничего в этом не понимаю, а он мне опять давай про память, про видео, про изображения, я же не знаю, где они тут хранятся. Ну долго я у них пробыла, пока он настраивал, всё что-то нажимал, нажимал, я ему говорю, телефон-то потом работать хоть будет, а то вы мне удалите сейчас всё.
А Нинка тут мне по утрам звонить стала, делать ей нечего, вот и звонит. И трепется, и трепется. Я уж ей и так говорю, и намекну, а ей хоть бы хны. А что, самой делать нечего, одна живет, а у меня дел вон сколько. А ты хоть работаешь-то в маске или опять так, без всего? Поди домой поздно, доченька, приходишь. А за Викой кто следит? Покушала она чтоб, а то всё всухомятку булки таскает. Всю жизнь учим, а тебе всё наплевать. Так всю жизнь наперекосяк и получается. С дочерью сладу нет, и работы нет, что это, разве это работа, путного ничё из тебя не получилось.
— Я не поздно домой прихожу, мам.
Я туда вообще не прихожу.
Молодую семью, что пришли на опознание, но никого не опознали, сразу отселили на второй этаж, там у нас музей, кабинеты, я пожертвовала диван, оказалось, он разбирается. Моемся мы в секции по очереди, хорошо, горячую воду не отключили. Аленький цветочек наш спит в регистратуре на кушетке, у санитара своя каморка, в лаборантской два кресла раскладных, еще двоим нашим передали раскладушки из кардиореанимации, для родственников предназначенные, а я, как японцы, сплю на полу, раскатываю матрас каждый вечер, по утрам собираю. Входы перекрыты, у крыльца, где лестница в окне, нам оставляют передачи.
Жизнерадостная девчушка, промолчав почти два дня, с грохотом носится по коридору, топает, смеётся, визжит, видимо, мама с папой тоже бегают вместе с ней, в догонялки играют, потому что нам на первом иногда на головы сыплется известка с потолка. Я разрешила девочке открыть все шкафы, достать сухие экспонаты из нашей коллекции. Кости с повреждениями, пули, удавки, самодельные орудия убийств. Ножи все тупые, пулями можно и пожертвовать ради счастья ребенка и спокойствия взрослых. Вообще, у нас там много интересного. Есть пространственные модели мест происшествий с мумиями, эти две комнаты молодая мать категорически отказалась открывать. Есть личные вещи корифеев — печатные машинки, микроскопы, наборы инструментов, говорят, их названия звучат, как музыка, для непосвящённых. Нож большой ампутационный, роторасширитель, пинцет лапчатый, скальпель брюшистый, нож реберный, распатор, кусачки… Сегодня любопытный ребёнок разбила влажный препарат печени с воротной веной, в которую опухоль по мелким кровеносным сосудам проросла из органа. У молодых родителей сдали нервы, позвала их в наш бар. Спасибо добрым людям, превратившим морг то ли в алтарь, то ли в капище, запасы за шторкой не иссякают.
На собрании решаем, что хватит бездельничать, от безделья срывает крышу. Точнее, решаю опять я, хотя мама всегда говорит, что решений принимать я точно не умею, за себя постоять не умею, я ничего не умею, а в моем дерьме и уметь ничего не надо, считает мама.
Неделю мы уже просидели, надо продержаться еще одну, инкубационный период две. Вот и проверим, заразил ли кого-нибудь несчастный Витя, за которым теперь никто не придёт. Когда откроют морг после вынужденного карантина, перемороженного Витю отвезут в крематорий, распоряжение правительства Москвы.
Я раздаю всем тряпки, вёдра, дезинфицирующие средства, швабры. Завтра суббота, по довирусным планам общий весенний субботник. По всей стране. Вот и проведём.
Молодая мать натирает до блеска окна, её муж взгромоздился на стремянку и протирает огромные круглые плафоны на потолке, еле трупным ростомером достаёт. Это обычная палка с делениями. Мы с Аленьким цветочком лазаем по холодильникам, мы маленькие, удобно, сейчас на весь морг у нас один Витя, он занимает целый холодильник, его я опечатала. В санитарской я нашла ключи и хожу теперь со связкой на поясе, а ночью кладу под подушку, привязываю к руке. Ключи от входных дверей, от приёмки, от шкафов с СИЗами и инструментами, от сейфа для уголовных дел, который теперь пуст, от холодильника с вещдоками — тоже пуст, от холодильника с едой — туда я на третий день сама замок навесила. У Аленького цветочка в регистратуре стоит сейф с кучей денег, которые родственники платили за похороны, инкассации не успели сдать, но об этом знаем только она и я. Ключи от денежного сейфа спрятали в глубине холодильника с Витей, под самым нижним поддоном, никому в голову не придет туда лезть.
Ночью говорила по скайпу с Вадиком, Вика пишет по WhatsApp, закидала мемами и вирусными видео из Ютюба. Вадик какой-то серый, уставший, волосы отросли, давняя плешь на темени так и просвечивает, а по краям её торчат в стороны завитки и кудряшки. Кажется, они что-то не поделили с Викой, но поддерживают перемирие.
Нет, ты представляешь, они пришли ко мне домой, оставили какой-то пакет под дверью и стучали, пока я не взяла. Потом они разговаривали со мной через дверь, я уходила, не хотела ничего им говорить, пакет оставила в коридоре, потом хотела выбросить, а они всё стучали, звонили в звонок, топали в подъезде, соседи вышли напротив и сверху. И даже в мегафон со двора, в этот, громкоговоритель кричали. На весь двор! Ну, в нашем дворе не одна же я в группе риска, так, оказывается, почти все сразу эти тесты согласились сдать. А я что, как сдам? Меня потом в больницу запрут, а я же совсем одна, и как я буду?! Но они, представляешь, ходят вчетвером или больше даже, я четверых видела. Короче, пока я этот тест себе не сделала, они не замолчали и не уходили. Там коробочка такая прозрачная,
— Это стерильный индивидуальный бокс, мама.
штука такая, цилиндрическая, там внутри как клей какой-то, и палочка с ваткой на конце, этой ваткой надо в горле и в носу помазать и в этот клей засунуть.
— Пробирка, мам, это с питательной средой.
Ну чё делать, сдала я, уже соседи кричать на меня стали. Я на них так не кричала, когда они мне в комнате затопили, пятно жёлтое до сих пор на потолке, расползлось, и не сведешь. А тут разорались все, а я одна, и никто мне помочь не может. А я открыть сначала эту коробку дурацкую не могла, так прям её закрыли плотно, что я аж ноготь сломала, и так маникюра никакого уж сто лет не делала, а теперь вообще с обломанным. А трубка эта раскручивается, оказалось, как-то непонятно, я еле раскрутила. И объяснить ничего толком не объяснили, только кричали в этот мегафон.
— Мама, какой результат?
Вчера на наших глазах двое напали сзади на курьера прямо у дверей, въехали арматурой ему по голове — мальчик правым боком с велосипеда повалился — спиздили сумки с едой, большой заказ был. Наши кинулись спасать, догонять, я вовремя их перехватила. Позвонили в соседний корпус, а они травмы не берут. Они вообще никого не берут, кроме вируса. Вызвали скорую, скорая ехала пятьдесят шесть минут, у нас подстанция под боком, а ни одной машины, все вирусных возят. Что я должна была сделать? Папа этот молодой всё хотел вырваться, помочь. Ключи я успела спрятать, ни за что не догадаются. Они обыскивали меня по очереди и все вместе, перевернули всё в кабинете, на окнах у нас решётки. Я не сопротивлялась, сама предложила. Зато было чем занять время.
Скорая отказалась забирать труп, в который превратился курьер за пятьдесят шесть минут, трупы теперь в последнюю очередь увозят, как освободится машина. Выпустить своих я уже точно не могла, они бы разбежались вместо того, чтобы затащить тело к нам. Позвонила знакомому фельдшеру, бригада ехала со смены, ребята послушали меня, увезли. Какой-то урод заснял дроном пляски святого Витта вокруг желтой куртки с красными потеками и вывесил, естественно, в интернет. Сколько раз я возблагодарила саму себя, блядь, что не пустила этих придурков никого! Хорошо бы смотрелись сотрудники морга на карантине, которые шляются по улице. Полиция по нашему вызову так и не приехала.
Я тебе сейчас фотографию чего они мне прислали кину, сама разберешься, я в этом абракадабре ничего понять не могу. Писали бы хоть по-человечески.
— Мама, положи бумагу ровно, половина в кадр не влезла, результаты ниже записаны. Мама…
Мама научилась пользоваться видео. Пока у нас снег с дождём, в Челябинске стаи скворцов на солнце, мама разглагольствует о своих яблонях в саду, оставшихся без присмотра, прививать и обрезать ветки нельзя, сокодвижение. У мамы на диване в ряд мужские костюмы, на дверцах раскрытого шкафа висит пальто и плащ, вдоль дивана выстроены в ряд ботинки, туфли, сандалии, даже валенки. На столе разложены шапка-ушанка, перчатки, кашне. Мама разбирает дедушкины вещи. Мой дед, мамин папа, умер двадцать лет назад, как раз в конце апреля. В маленькой комнате есть встроенный шкаф, кладовка с тугими дверями, крашенными белой краской, полная тряпья, я давно предлагала маме её разобрать: вещи раздать, выбросить, а перегородки снести. Зачем мама достала дедушкину одежду и обувь — выходить нельзя, за ней следят? Мама готовится к поминкам, решила справить еще одни. Обувь и пальто она начистила, набила старыми газетами и разложила по коробкам. Для шерстяных вещей сшила под размер полотняные мешочки. Кожу натёрла кремом и отполировала моими детскими колготами, трикотаж хорошо подходит. Мама гоняет волонтёров по магазинам, собирает чеки, высчитывает сдачу. Между перчатками сервиз на двенадцать персон, мама не может найти мельхиоровые приборы. Второй мамин тест тоже положительный, я не говорю ей. Со вчерашнего дня она жалуется на кашель.
— Мама, вон из моей головы!
Розы под окнами преют и сохнут. Душный аромат поднимается к нам по ночам, я открываю окна, проветривать помещения положено по СанПиНу, там ничего не написано про вирус. Наш СанПиН кочует со мной по моргу — из секции к изголовью футона, на кухню и в туалет. В секции мы теперь курим. Пожелтевший кафель не оттереть уже до блеска, мраморные столешницы потрескались, серые прожилки забиты кровью и содержимым человеческого организма, швы затерлись. Изо дня в день я заставляю своих сидельцев с лезвиями, канцелярскими ножами и скальпелями выходить на борьбу. Глубина примет времени неистребима.
После гибели курьера к нам отказалась ездить доставка, беспроволочный телеграф работает исправно. Я собираю все запасы на кухне, сортирую, раскладываю, подписываю. В валовом журнале, где регистрируют тела, под жирной красной чертой, знаменующей начало новой эпохи, в столбик крупы, мясо, моющие средства, зубная паста и водка. Я не пью, не берёт. Нам скоро выходить, за оставшиеся дни обожремся, делиться возможно инфицированными излишками не будешь, а выбрасывать еду с детства жалко.
На Первомай штормовое предупреждение — усиление ветра, снег с дождём, ураган. В секционном зале устроили импровизированный лазарет. Поставили гробы, застелили постели, подушки набиты опилками, но спать можно, мы раньше после буйных пьянок так оставались ночевать. Изолировали двоих — Алёнушку и санитара, я осматриваю их регулярно, веду дневник. Раз в сутки приходит дежурный врач. Морг который день бодрствует по ночам из-за их кашля, я проваливаюсь как убитая, хотя мой кабинет через стенку.
Мама не кашляет, температуры нет, не чихает и вообще держится бодро. У неё есть цель. К поминкам надо успеть почистить столовое серебро — всего-то один мельхиоровый набор на самом деле, — перемыть посуду и квартиру: мама планирует устроить поминки онлайн, с видео, всё должно выглядеть прилично. У мамы всегда всё должно выглядеть прилично. Даже когда она бегала выбрасываться из окна в подъезд на три этажа выше, она мимоходом в коридоре причесалась, хотя и бежала в ночнушке, но ночнушка была приличная, новая. Мы с Викой приехали в гости. До сих пор ругаю себя, что оставила плачущую годовалую дочь со старой бабушкой и побежала за матерью. Не поддаваться манипуляциям.
Они прописали мне какую-то кучу лекарств, я говорю, столько таблеток глотать не буду, у меня желудок не выдержит, но теперь врачи тебя разве слушают. Они приходят почти каждый день, или звонят, иногда даже по видео звонят. И кричат опять, что за манеру все взяли кричать на меня. Они кричат, ты кричишь всё время, Вика кричит. Всё берут кровь, заходят в скафандрах, лиц в масках не разобрать, ни черта не слышно, чего они там бубнят. Говорили бы ясно и понятно.
— Мама, ты сама кричишь на меня всю жизнь, сколько я себя помню.
Мама, мама. Опять мама.
Цветочка нашего забрали в реанимацию, Коля-санитар выкарабкается вроде. Наш карантин продлён ещё на две недели. Еду выдаю под запись, назначаю дежурных по кухне и надсмотрщиков. Одни готовят, вторые следят за ними: если что-то случится, голодными оставлю всех.
Спецбригады свозят к нам со всей Москвы трупы бомжей и неопознанных по особому распоряжению Департамента здравоохранения и городской прокуратуры. Нас, экспертов, трое. Вскрываем с перерывом на сон. Очень удобно, далеко ездить не надо, сколько времени добавилось. Тела кладём в холодильники по два на полку валетом, до окончания карантина их не вывозят. Боюсь, скоро холодильники закончатся. Одного уже подложили к Вите.
Я научилась дремать по три-четыре часа. Молодая семья который день не спит, я слышу их ругань по ночам. Под утро меня будят соловьи. Я никогда не могла отличить их голоса, а теперь откуда-то точно знаю, что это они. Сухие перещелкивания погремушек, натуральное кваканье, барабаны, свист, дудки, а потом протяжная трель.
Никак в этом году не зацветет черемуха. В больничном парке есть несколько высоких деревьев с раскидистыми, густыми кронами — стоят пустые.
IV.
Мы даже не знали, что по Москве передвигаться теперь можно только по пропускам. Шестнадцать знаков, код из заглавных латинских букв и цифр. Нам после карантина, говорят, такой пропуск не светит. Разрешат уйти домой, а дома нужно отсидеть ещё две недели. Алёнушка наша в реанимации, её муж прислал ролик, тайком снял, как люди в скафандрах крепят камеры слежения напротив их квартиры и монтируют сигнальные маячки на входную дверь.
Маму забрали в больницу, она выкашляла на доктора серо-желтую вязкую слизь, ее сразу увезли. Вика призналась, что мама дозвонилась до неё, Вика ответила спросонья и, разозлившись, что разбудили, брякнула, не подумав, что я не живу дома. После этого маму скрутил приступ кашля, соседи вызвали скорую. Наверное, к лучшему.
Завтра ждём дезстанцию, обработают всё здание, что-то, предупредили, сожгут. У наших постояльцев оживление. Все прихорашиваются к приходу гостей, в секции очередь постирать и помыться. У выздоровевшего Коли аншлаг — трупный цирюльник всё лучше, чем никакого, Коля на стене пишет несмываемым маркером, каким обычно нумерует тела, кто сколько и за что ему должен, ведет запись клиентов на завтра. Выбор услуг широк: от простой стрижки и бритья бороды и усов до педикюра с покрытием — независимо от пола, коррекции бровей, ресниц и макияжа.
Пока супружеская пара у Коли на приёме, я нянчусь с их ребёнком. Девочка капризничает, хнычет и дерется. Честно говоря, у меня единственное желание, чтобы она заткнулась. И я решаюсь на запрещенный прием. «Пойдем, — говорю, — я покажу тебе кое-что интересное, только ты маме не говори, хорошо? Это будет наша тайна». Я привожу её в запертые комнаты с макетами и мумиями. Макеты из папье-маше, мумии настоящие. Варвара Семёновна, девяносто один год. Маленькую, сухонькую в прямом смысле старушку нашли, когда собрались сносить двухэтажный деревянный барак тысяча девятьсот двадцать девятого года постройки в Узком. Ходили по квартирам, собирали подписи, оповещали, а Варвара Семёновна не открывала. Нашли её в кресле с пожелтевшей газетой в руках, которая рассыпалась тут же в клочки. На столе под скатертью с бахромой стопка чеков двухлетней давности, помеченных галочками. Свет отключен, лужа вокруг холодильника давно засохла. В складках юбки, в заплетенных волосах, под воротником мужской рубашки — от мужа, видно, осталась, — буро-коричневые чешуйчатые куколки, пустые хитиновые оболочки насекомых. Кожа дубленая, приросла к костям, в черепной коробке серая сыпучая труха, чихнешь — разлетится.
Ребенок нисколько не пугается, а приходит в восторг, перестает истерить и просит одну «куклу» взять поиграть. «Я тебе тоже расскажу тайну, ты моей маме не говори, — шепчет она, — мама с папой завтра сбежать хотят, когда эти придут выжигать тут всё». За игры с мумией я выясняю подробности. Меня трясет, но есть время подготовиться. Бесславные ублюдки. Кукла девочке надоедает, ручки-ножки не двигаются, и таскать тяжело.
Всё всегда случается невовремя. Назавтра меня как раз допрашивает следователь по делу девушки, которая упала из окна несколько лет назад. Допрос происходит в Zoom с записью в облачное хранилище. Диане исполнилось двадцать пять за два дня до падения. Ее обнаружили прохожие на асфальте у крыльца. На козырьке подъезда застряла одна тапка, вторая повисла на ветке ясеня. Сто тридцать восемь дней ее пытались спасти. За сто тридцать восемь дней Диана ни разу не пришла в себя. Метр восемьдесят четыре, узкие плечи, широкие бёдра, атлетического сложения, Диана, несмотря на небольшую высоту — всего лишь второй этаж, — сломала всё, кроме черепа и ключиц. Жила одна, лечилась от депрессии, мать скрывала от родных её съёмную квартиру. Не проговорилась ни разу за время лечения и дурачила всех ещё месяца полтора после смерти. Следствию она тоже морочила голову. Наконец полиция что-то нарыла, что доказывало её вину, так что сейчас отпираться бесполезно. Это только в кино сыщики сразу отличают, сам человек бросился или столкнули его, а в жизни я установить не могу, если, конечно, у падшего не торчит нож из сердца или топор из головы.
От мамы пришло, чтобы я помянула свою троюродную прабабку, мамину неродную бабушку, которая жила вместе с ними, когда мама была маленькой. Кашель у мамы прошел, жар спал. Опять поминки. Это всё, что держит маму в этом мире. Она даже в больнице сварганила кутью: изюм запасла из дома, а рис принесли на завтрак.
Меня скоро выпишут. Слава богу, эту гром-бабу, соседку мою, выписали, я полдня одна была. Так плакала, такая тоска. Никого нет, хотя бы мы в одном городе вместе жили, всё были бы рядом. Сегодня, думала, уже попаду домой, тетечку помянуть, да вот не выпустили. А ты сама, конечно, никогда ничего не помнишь, пока тебе не скажешь. На всех наплевать. На меня-то уж точно, в первую очередь. Тебе лишь бы я сдохла поскорей.
На допросе мне показалось, что с крыши упал снег. Лавина сошла с крыши. Точно показалось. Два человеческих тела не могли так грохотать, лететь недалеко с родного морга. Ключи от лестницы они всё-таки у меня стащили. Хорошо, ребенка не тронули. Уёбища.
V.
Завтра, первого июля, откроется мой цифровой пропуск, меня наконец выпустят на работу. Всё это время мы с Вадиком и Викой просидели дома. О смерти мамы я узнала четыре дня назад. Мама умерла еще в мае в больнице. Звонить туда бесполезно, информацию о состоянии пациентов не выдают по телефону, а внутрь никого не пускают. После смерти делают несколько тестов на вирус, перепроверяют и только потом разыскивают родственников. Вирусных запрещено хоронить, их кремируют, а прах утилизируют как особо опасные радиационные отходы класса «Д».
Когда произошёл взрыв в Чернобыле, мама возила меня в Одессу в кардиологический санаторий. До восемнадцати лет у меня подозревали порок сердца, но проверить могли только на открытом сердце, мама всегда отказывалась от операции, но активно меня лечила, доставала путёвки, таскала на обследования. Мы прилетели в Одессу на следующий после взрыва день, не знали ничего. Жили в двух трамвайных остановках от Аркадии, а накануне Дня Победы хотели прогуляться на катере. Облако как раз гнало ветром в нашу сторону. Пляж и порт закрыли. В санатории нас обыскались, а когда мы вернулись, заставили надеть платки и сидеть в комнатах, закрыть окна и не выходить на балкон. А потом привезли детей из Припяти, с нами за стол посадили девочку, не помню, сколько ей было лет, она не ела ничего, а потом совсем пропала. На её фоне я, которую упорно пытались выкормить мама с бабушкой, казалась обжорой.
Молодые родители давно пришли в себя, выживут, уже понятно, всё-таки у нас второй, хоть и высокий, этаж. Их дочку, пока они в больнице, воспитывают всем моргом. Девочка кочует из одной домашней изоляции в другую. Проводится проверка по факту причинения ТЯЖКИХ телесных повреждений. Я отвечаю головой, выговор уже объявили, от работы отстранили, теперь возвращают, работать некому, болеют, а дело, скорее всего, закроют. О продлении карантина сообщают каждый день в восемнадцать часов по московскому времени.
Курагу есть надо, гранаты, орехи, изюм. Бабушка делала тебе закуску такую, на мясорубке прокручивала, ещё мёда добавляла, а ты нос воротила. Теперь даже сделать не могу, а ты меня никогда и не слушаешь. Кому нужен твой медицинский? Вон медицина твоя везде ни о чём. Выходит, на самом деле бессильна. Эти выжили, те умерли — как так?
— О, мама, проходи, садись.
Бутылка минералки пенится, вода льётся на меня, на стол, на пол. Вика не хочет учиться летом и решила остаться на второй год. Черёмуха так и не зацвела. Я ненавижу поминки и не буду их проводить.
Автобусы ходят по расписанию, пассажиров запускают по счёту, как цыплят, я с непривычки стою на остановке уже двадцать минут. Редкие машины тормозят у светофора. В тонированной девятке «баклажан» открываются окна, грузинское многоголосие взрывает плавящийся воздух.
Я боюсь, меня не пропустят, захлопнутся турникеты в метро, проверяю проездной на жёлтом светящемся круге — загорается ярко-зеленая галочка. Путаю переход, отвыкла, уезжаю не туда. Телефон не берёт, поднимаюсь наверх позвонить, что опаздываю. Лысый рабочий в форменном оранжево-синем комбинезоне тащит заградительный щит к моему эскалатору. Я кричу ему, бегу наверх, тяжело, машу сумкой, в груди жжёт. Я утыкаюсь в щит, и эскалатор рывком останавливается. А дальше я ничего не помню.