Не любишь лгать,
Не люби и лги.
Оля Маркитантова
Моей Лике
Прикосновение скользит по руке. Прикосновение. Нежный пепел разлетается вокруг, затихая в свете лампы. Сначала по коже запястья, потом по изгибу плеча, замирая где-то у самых губ. Мне хочется разгадать это плавное незримое кружение, в котором почему-то узнается снег.
Он робко греется в свете фонаря за окном, наполняя комнату теплом и уютом. Он, наверно, прохладный, приятный для губ, он мягкий, и я почему-то верю, что он друг мне. Даже когда ветер смешивал краски на застывшем лице, снег меня успокоил. Он падал так тихо, так мучительно нежно, озаряясь искусственным светом, он падал так вечно, что напомнил о доме, где меня ждут, и о человеке, что меня обязательно ищет.
Я подхожу к окну, и снежинки в лучах фонаря меня опять успокаивают. Они подарят покой и путнику, спешащему по проспекту, по заснеженной улице, с заснеженными мыслями, по неотложным делам. А ребенок, я знаю, оглянется, приглушит лепет, застынет перед невиданным чудом и уже хохочет, смеется ― так новая ладошка тянется к свету.
А за ее окном обычная зима. Не играет сизыми хлопьями и на стекло с улицы не дышит. Она просто есть.
Окно на кухне. Кухня на черт-те каком этаже нового дома, в новом квартале, глянцевом, модном. Город, правда, тот же, с лысым памятником на площади, с линялыми плакатами соцрекламы, с проспектом, скрытым за петлями поворотов. А здесь только квартира: кухня и запертая комната. Спальня не в счет.
Остывший кофе сиротеет на плите где-то с шести, а она все складывает-перебирает то, что не хочет вмещать рюкзак. К семи он уже неподъемный.
Ледяной чай, несколько бутылок, желейки в целлофане, ручной, издевательски липкий, легкомысленно дорогой зефир в тонкой коробке, заранее найденной на сладком островке посреди торгового мегаморя, шоколадные плитки пестреют так, что рябит в глазах, ― не зная, куда втемяшить последнюю, она насчитала шестнадцать. Только в одном нет надобности ― в термосе с горячим чаем. Ведь совместных чаепитий ни в коридоре, ни на лавочке в больничном парке больше…
Шаги упираются в запертую дверь. Открыть, посидеть-покемарить, пока есть время. Часы посещений строго по графику, но есть такси.
Медали-грамоты по всем стенам, самодельные плакаты, а еще веревка со снимками современного полароида, пустые прищепки там, где снимков больше нет. Вот вычурный праздник в граффити-клубе ― Лика в длинных перчатках и в маске, напудрена до безобразия, и без того большие глаза оттенены, неживые. Выпускной вечер, первый, преддверие того самого, о котором у нее была бы своя легенда. Лика тогда выпросила брючный костюм, чтобы остаться ни на кого не похожей, волосы собраны сзади, в русалочий хвост. А вот то, что она ищет, ― полувыцветший снимок со срезанными краями, залитыми джемом. Он напомнит о девчонке в шапочке удивленного магистра, набекрень, и о совсем маленькой девочке с грустно-голубыми глазами. Оказывается, память можно потрогать.
В тот день все шло наперекосяк. Вручение дипломов сдвинулось на послеобеда, впереди маячила вечеринка и, чтобы как-то пристроить Лику, она вызвала няню. Она до сих пор ее иногда вызывала, хотя год магистерской программы истекал и девочка ходила в сад. Но учеба литературе ― это премьеры, прадмовы и спектакли, а еще подработки, чтобы все это посещать. А значит, борщ на сальной зажарке, вареники с золотистыми луком, свежевымытый пол к ее приходу. Для Валентины, селянки из приграничья, с дочкиной квартирой этажом ниже, слово культура звучало как что-то священное, без выкрутасов вроде приставки контр или ударения на последнем слоге в унисон столичным авангардистам. Не то, что для нее, уже тогда называвшей себя ― Леди.
Вручив ребенка няне, Леди полетела на вручение ― собрать пару букетов и улыбнуться на камеру третьему, из параллельной веб-группы. Неожиданно в такси раздался сигнал мобильного. Пока Валентина выносила мусор, дверь квартиры захлопнулась, и девочка осталась одна.
Двери в новых домах тонкие. Картинка-корзинка-картонка. Замок щелкнул, высунув язык. Шаги на лестнице стихли.
Должен быть телефон. Он и есть ― на тумбочке-табуретке слева от двери. Противные кнопки ― не понять ничего. Незнакомые гудки ничего не скажут Лике. Надо как-то дотянуться до замка, туда, наверх, подлезть как-нибудь, она видела, как он щелкнул, а значит, сможет открыть. Наверное…
На кухне ящик с картошкой. Не дотащить. Пуфик в маминой комнате слишком тяжелый. В ее комнате кубики, на полу буква З, лиса с оторванным хвостом и, пиф-паф, ― герой-заяц. Не подходит… А вот то, что нужно!
Через длиннющую прихожую шлеп-шлеп-шлепают лапами-уголками подушки. Одна. Вторая. Третья ― маленькая, тëть-валина, думка. На самый-самый верх, к замку. Еще чуть-чуть и…
Вдруг дверь ка-а-ак хлопнет. Мама!..
Ничего этого Леди не видела. Кое-как успокоив няню, поехала дальше ― получать диплом.
Когда-то давно она мне сказала: «Однажды зимой мы встретимся. Ты назовешь меня Ликой».
Мучительно тонкая, девушка только что возвратилась после своих танцев на съемную квартиру, нырнувшую вглубь подъезда. Хрупкие пальцы обожгла чашка кофе, уютная шаль на плечах, она купила новые свечи. Девушка любила делать себе маленькие подарки, когда ближайшие дни обещали новый год.
Еще немного, и зеркало отразит уголь пряди, прибранной аккуратной балериной. Затем он отразится в стеклянной раме картинки на стене с веткой сухой мимозы. А город за окном мерзнет в граните зимы. Неутепленное окно поддается темноте и постепенно превращается в зеркало.
Лика начала бояться зеркал лет с десяти. Искаженный мир по ту сторону рамки. Все предметы казались изящными и маленькими. Все, кроме нее. Зеркало растягивало плечи, расширяло ноги, пальцы разбухали от невидимой жидкости, вздувались грязно-синие вены. В зале, где кружились балерины, зеркал было мучительно много. Целые полчища холодных стекол. Королевство.
Поэтому она особенно любила не сами репетиции, а предвкушение, дорогу, которую растягивала в целое путешествие. Поток города. Девушка только привыкала к течению его улиц, к неприступным фасадам домов, к стеклам витрин – окнам чужих историй, отсветам чужих жизней – к калейдоскопу рекламных огней. Все завораживало Лику, заставляло кружиться среди лиц и событий, машин и дорожных знаков. Лица, лики, личины… Она лишь училась различать их или ей только казалось.
И в этом зимнем городе, посреди заснеженного проспекта ей иногда чудилась робкая, чуть слышная мелодия, будто кто-то невидимый дарил городу музыку. В такт несмелым звукам кружились снежинки. В свете фонаря у нее под окном.
Мелодия из динамика дико раздражала. Пустая, попсовая, она, казалось, будет бесконечно блеять, пока за окном такси тянутся-тянутся- тянутся белоснежные поля. Вот что особенно поразило ее во время первого посещения больницы, три года назад. Тогда тоже была зима, все живое было спрятано под снежную толщу, укатано в белый панцирь до лучших времен, которые должны же бы, не могут не… Так она говорила Лике.
С тех пор полудетские обещания превратились в петли заученных фраз, наивная лжичка ― в лукавое полотно, выверенное до миллиметра. Контрразведка. Изъятие вражеских карт. Атака.
Все началось с несъеденного после очередной репетиции батона, со скормленного дворовому увальню колбасного кругляшка, с постепенной замены хлебной мякоти хлебцами, с зернами и орехами ― с пищевыми волокнами, ― на дутый пенопласт, обманку для желудка.
Блинчики, растерзанные, располовиненные, найденные в мусорном ведре, в шкафу под одеждой, даже в мешке для пуантов. Смятые салфетки с кислой жижей ― искусственные снежки за коробкой под письменным столом, под кроватью, в уголке под плинтусом, чтоб никто…
Так между ними началось шпионство.
― Что нового, как дела? ― спрашивала спальня сквозь цоканье клавиатуры.
― Норм, ― отвечала прихожая.
― Пойди перекуси. Я там на кухне оставила. Скоро приду, только закончу…
Цоканье, сброшенный звонок, цоканье.
Может, что и хотели ответить шажки у зеркального шкафа, но потом передумали, замолчали, зависли. Ответила ванная ― потоком воды, пущенной сразу в двух кранах. Потом тишина и мышиное копошение. Потом хлоп ― полка для лекарств, хлоп ― комод с косметикой, хлоп…
― Мамаситочка, можно я в кафе с девчонками перекушу? Мы договорились.
― А ты успеешь до репетиции? Тогда выходи пораньше и потом не задерживайся.
Дверь в спальню закрылась. А через пару часов она нашла на кухонном столике ветку мимозы и остывший кофе в пластиковом стакане. Ваниль ― ее любимый сироп. Снег за окном.
Лике почти всегда хотелось спать больше, чем разговаривать. А значит, хорошо, что на съемной нет телефона, тяжелые, темно-кремовые шторы закрывают от соседей, которые бессонно поют за стеной о том, что ничего на свете лучше нету, надтреснутым голосом, под конец длинного, скучного дня, под настроение, когда не до…
Сегодня она лишь однажды была на улице, никто не ждал в репетиционном зале. Из всего этого тусклого дня больше всего запомнился разъедающий воображение запах булочек из кафе в подъезде напротив со странным названием «Ретро».
Звуки скрипки рассеяли вечер как раз тогда, когда Лике так настойчиво хотелось увидеть снег. Она подходит к окну, готовая к чуду, к долгожданной встрече с чем-то неизвестным, уже как бы подготовленным, обещанным всем этим днем, его сонной мечтательностью. И вот балерина уже слышит музыку и видит задуманный ею снег, и тихая, чуть слышная мелодия что-то шепчет ей, а снежинки доверчиво кружатся в такт. Спи, Лика.
Шум деловитого дня заставил ее пробудиться. Счет за квартиру, открытки, которые надо бы отправить в предвкушении новогодней суеты, сувениры, которые должны быть уже насмотрены за витринами уличных лавочек и столичных универмагов. Воспоминания о вечерних звуках приглушились.
Они вернулись лишь под вечер и даже не на слабоосвещенной лестнице, что было бы, конечно, логично (почему бы кому-то из соседей не заиграть вдруг на скрипке?). Но отгадка, как оказалось, ничего не имела общего со сказками на ночь.
Лика поняла это, свернув в переулок, угрожающий гололедом. Это было время первых посетителей «Ретро-кафе». Маленькие двери с резьбой раскрыты, и до случайных прохожих долетает, вместе с бликами разноцветных огней, музыка, запись какой-то мелодии. Это скрипка. Звуки неспешно, ненавязчиво растекаются по глади тротуара. Они как-то незаметно подкрались к Лике и все ей объяснили.
Зазеркалье захлопнуло двери.
― Вот здесь, пожалуйста.
Дверца хлопнула, и вскоре такси уехало, оставив Леди у обочины, у постамента с очередной головой, но не той, что на площади, а известного профессора медицины. Почему лезет всякая чушь?..
Дорожка, вытоптанная сотнями ног по аккуратному больничному гравию. Сейчас под снегом, но Леди знает, что вытоптана. Высокий забор. Проходная.
С каждым шагом глухие удары в груди. Маятник. Молот. Жарким потоком кровь обжигает виски, мороз ― щеки. Оттягивает плечо рюкзак. Вязкий снег ― время.
Она хорошо помнила свой первый день в отделении. Тусклый, несмотря на вечное электричество, коридор, психопатические выкрики. И этот запах. Заслоненные халатами тела, лоснящиеся складки, волосы, даже стены. Тление надежды.
В тот первый раз она легла вместе с Ликой и продержалась неделю. За это время выучила каждую трещинку, каждую щель на желтых чахоточных обоях. Старалась так, чтоб за двоих: почасово отмеряла штришки капельницы, следила за каждым миллиметром раствора глюкозы, словно боялась упустить какой-то, особенно важный, без которого кровь ее девочки…
Беседы с психологом, изо-занятия, шизорисунки. Она бы и стихи начала писать, и песни, если бы нужно. Таблетки утром и вечером. Час в час. Ни на минуту больше-меньше.
Ночевала на стуле у изголовья. Потом на диванчике в «предбаннике» бокса, возле поста медсестры. Потом разрешили занимать свободную койку, когда случалась выписка. Случалась редко.
Таскала Лику по коридору, по больничному парку, буквально на себе, отпаивала чаем на скамеечке, огрызалась на мешок с костями мальчишек из отделения, переставляла руки-ноги в игровой комнате, отвечала уроки приходящим учителям и все мыла-чистила кузнечиковы коленки, крючковатые пальцы, бугристый позвоночник.
Знала всех. Алену, через тумбочку, у левой стены, со следами несчастной любви под глазами, Варвару, справа, отличницу-аккуратистку, Саню, с дредами, с забинтованными руками, на койке у самой двери. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы история любой из них стала историей Лики.
Собственно, поэтому ее и выперли.
― Вы слишком хотите, понимаете? Вы не можете все за нее.
Больше всего она боялась услышать: вместо.
― Сань, хочешь пирожное?
― Неа.
― Ну зефир хоть возьми.
― Да не люблю я. Вы же знаете.
― Ну шоколадки. Раздай девочкам. Здесь шестнадцать. По четыре на каждую.
― Ладно.
Глядя, как удаляются дреды, вслушиваясь в привычный больничный шум, она думала: почему все возвращается? Сжимала шелестящий сверток с отданными вещами и старалась верить, что это только сон, больничная страшилка, враки про реанимацию, что сейчас, вот здесь, из-за поворота покажется черная прядь, в задорном пируэте качнутся полы халата, а тонкие, но уже достаточно крепкие руки обхватят шею, тушь по щекам…
― Мне уже лучше. Норм, правда.
И мы не вернемся.
Любишь ли ты меня так, как свои книги?
Раз, два, три.
Смотри.
Я еще покемарю, ладно? Но скоро проснусь, обязательно. А ты пока придумай мне новый сон.
Обещаешь?
Я иду по проспекту. Замечаю торопливых прохожих, машины, дома. Блеск новогодних витрин, ожидание улиц. Рядом снуют беспокойные глаза и лица. Вдруг тепло по руке. Прикосновение. Так я понимаю, что не одна.
Еще не веря, робко, чуть слышно шепчу, сквозь фейерверк проспекта – самое главное, простое:
― Видишь?
И мы обе наблюдаем, как, постукивая каблучками, торопится делать рождественские покупки девушка-балерина. Она без умолку болтает, ловит ресницами снежинки, улыбается молчаливому спутнику, идущему рядом. В руках у него черный блестящий футляр.
Мы провожаем их взглядом, возвращаемся домой, где еще раз вспомним о наших случайных знакомых, у окна с мягкими, кремовыми шторами, глядя, как падает снег.
― Это больше не зеркало. Видишь?
И мы зажигаем свечу.