Кухня у теть Любы была тесной. На плите закипал чайник — вот-вот надорвется свистом. Дверца буфета поскрипывала. На буфете — хлебница, сушилка с разномастными тарелками. На деревянной доске — нашинкованный лук (от сока свербило в глазах). На стене гирляндой висели на крючках сковородки, половники, подгоревшие до угольной черноты лопатки. На узкой полке громоздились в тесноте банки и склянки — того и гляди посыпятся. Маленькую кухню распирало вещами.
На подоконнике за тюлем стояла кастрюля. На вид — точь-в-точь бабушкина. Та же выцветшая картинка с клубникой. Когда кастрюля была новой, ягоды сами просились в рот. В детстве Ася украдкой лизнула эмаль — вдруг клубника настоящая.
В ладонь Асе ткнулся мокрый нос. Ася потрепала Чижика за лохматое ухо.
— Вымахал, — сказала теть Люба. Кинула едкий лук на плюющуюся маслом сковородку. — Ты его поди два года не видела.
— Я ведь прошлым летом приезжала, — растерялась Ася. — Вы мне еще огурцов с собой дали.
Теть Люба хмыкнула что-то себе под нос, заелозила деловито влажной тряпкой по столу. Глянула на Асю искоса. Ася тут же скукожилась до размеров десятилетней городской Аськи, которая и кур накормить не умела.
После смерти бабушки кур отдали пожилой соседке, но вскоре умерла и она. Больше кур в деревне не держали: хозяева городские, соседские дети, как и Ася, бывали в деревне редкими наездами. В дожди дорогу от их деревни до Вяток разносило в непромешанную манную кашу. Застрявших намертво всеми Вятками и вытаскивали. Потом теть Люба, всеобщая знакомая, вятская негласная командирша, звала к себе погреться, передохнуть, отпоится чаем до седьмого пота.
Ася на своей городской малолитражке тоже сегодня застряла. Все у нее шло кувырком: в пробке с утра увязла накрепко, до деревни еле доползла по грязи, двигатель надорвала. Приехала — замок в деревенском доме сорван, дверь нараспашку. Все бабушкины вещи вынесли: плешивые пледы, потемневшие мельхиоровые ложки, ту самую кастрюлю с клубникой (как от нее компотом пахло, дичками, крыжовником, компотную ватерлинию ничем оттереть не могли).
Зашумела вода — теть Люба ополаскивала пропитанную луком доску. Ася украдкой глянула на подоконник. И правда же — бабушкина кастрюля, черный скол у ободка. Может, случайно к теть Любе попала?
— Да я б тебе еще огурцов заготовила. — Теть Люба отжала засаленную тряпку в раковину и сунула Асе в лицо овсяное печенье. — Думала, не приедешь уже, продавать же собирались. Дом-то поди разбирать надо. Никто не купит — труха одна. У Пироговых-то как упала крыша, так и лежит.
Ася машинально откусила печенье. Крошки посыпались, прилипли к влажной клеенке.
— К нам туда воры забирались, — сказала она.
Ася смотрела внимательно, как теть Люба разливает кипяток. Дрожащей рукой подставила чашку под носик булькающего чайника.
— Батюшки, — равнодушно пробормотала теть Люба и мелко перекрестилась. Уселась напротив Аси грузно, по-хозяйски. — Это Женька, наверное, лазил. Но вы-то поди все давно в город увезли?
Чтобы не отвечать Ася отхлебнула чаю и тут же обожгла язык.
— Ты с Женькой-то только не связывайся, все равно не скажет, — продолжила теть Люб. — Да у вас там небось мусор один был. Чего еще кулаками теперь махать.
Над этим мусором Ася проплакала до липких соплей и распухших пузырями век. Хорошо хоть саму бабушку не тронули. Осталась она под треснувшим стеклом в красном углу, как иконка. Глядела на зареванную Асю с черно-белой фотографии грозно, воздуха набрала, приготовилась мораль зачитывать. Ася ты дурася, даже за кастрюлей не уследила, ишь чего, растили тебя. Дом добротный две войны выстоял, детей сколько выкормил, тебя же саму под сердцем на печке носил, отогревал печным жаром, чтобы ни одна детская болячка не пристала, а ты его — вона как запустила, бесхозным оставила.
На улице взревел истошно двигатель жигулей. Ася вздрогнула и расплескала чайный кипяток. Теть Люба выглянула в окно, помрачнела, решительно сорвала фартук и торопливо пошаркала на улицу — дядь Витя вернулся из города.
Ася поглядела еще на кастрюлю. Что же теперь, правда кулаками махать из-за старья всякого? Ася ведь теть Любу в жизни не перескандалит — так только бабушка могла. Уж она бы никому спуску не дала — и за щепотку соли бы разругалась. Свое, приговаривала бабушка, самой беречь надо — другие не станут.
А ведь правда — мое, подумала Ася. Бабушкино. Наше. Мое, мое, мое — завелся у нее внутри свой собственный двигатель. Не дряхлый жигулиный — ядерный и злой. Он привел Асю в движение: она вскочила, грубо рванула тюль, сграбастала кастрюлю и понеслась в предбанник. Дверь была открыта, с улицы донеслась теть Любина басовитая ругань — снова она дядь Витю отчитывала. Ася запрыгнула в резиновые сапоги, на ходу накинула куртку и под визгливый лай Чижика быстро пошлепала по грязи к машине. Хлюп-хлюп. Неслась так, что в боку под сердцем закололо.
— Всё у вас шиворот-навыворот! — ругалась теть Люб и размахивала перед лицом престыженного дядь Вити могучими руками.
Асю она даже не заметила. Напиталась своей досадой, разрослась вширь и ввысь, заслонила собой и тощего дядь Витю, и жигули, и вятские двадцать домов целиком. Пусть надрывается, пусть. Ася села в машину в обнимку со старой кастрюлей, газанула и погнала к шоссе по сыпучей мокрой щебенке. Кастрюля на коленях подпрыгивала и бряцала крышкой. Скоро даже солнце исчезло за тенью необъятных теть Любиных плеч, и над Вятками заморосил дождь.
Опомнилась и затормозила Ася на съезде к городу, когда машина встала на гладкий асфальт. Запоздало испугалась и тут же съежилась от горького стыда — перепутала, не подумала, утащила чужое. Крышка с круглой петелькой упала по дороге, и Ася заглянула в вытертое до черноты нутро кастрюли. Нет, все правильно: на расцарапанной содой стенке был ровный коричневый круг. Компотный след, бабушкин след. Теплые руки, розовая от сока марля, разваренная ягода укатилась под стол. Ася-дурася на животе, на острых локтях и коленках поползла за ягодой. Чтобы мыши не съели, бабуль. Бабушка засмеялась.
Ася утерла глаза рукавом, накрыла кастрюлю крышкой и поехала дальше — в город.