В доме, что на углу Воскресенского и Шпалерной, жили «приличные семьи». Так Николаю Степановичу сказала квартирная хозяйка, когда он, получив надворного, решил поискать жилье, соответствующее его новому положению. Николай Степанович, особо не думая, согласился снимать квартиру в пять комнат на третьем этаже. Окна выходили на бульвар, и свежеиспеченный надворный советник представлял восхищение товарищей по департаменту.
К своим тридцати пяти Николай Степанович обзавелся женой, двумя дочерями, получал три с половиной тысячи в год и мог позволить гувернантку детям. Месяц назад директор его департамента намекнул, что за заслуги в ходе последней кампании его внеочередно планируют произвести в статские, отчего Николай Степанович сделался невозможно счастлив и позволил себе предаваться грезам о будущем. По утрам Николай Степанович любил стоять у окна с чашкой кофея, и его взгляд проходил сквозь дома, Невский, набережную, и он видел вдалеке будущую дачу у залива. Он представлял себя, бредущего рука об руку с Машей по каменистому берегу, а вокруг — вековые сосны и море. «Да, мы будем так жить».
Он часто вспоминал о детях. «А ведь и Сонечку скоро выдавать. Надо нажить капиталу. А дача пока подождет». Он был примерным отцом. Николай Степанович любил каждое утро, покончив с завтраком, приглашать к себе Машу и расспрашивать ее о распорядке дня девочек, об их успехах и проблемах. По вечерам он любил молча сидеть и смотреть, как Маша помогает Сонечке за пианолой. Лизанька, младшая, в такие моменты забиралась к отцу на колени и вместе с ним безмолвно созерцала красоту музыки. Пение и игра Сонечки расслабляли Николая Степановича.
Бывали дни, когда он, залюбовавшись Машей, как она то и дело откидывала спадавшую на лоб прядь темных волос, мог нарушить устоявшееся между ними правило и прийти вечером к жене в спальню. Ее хрупкость, нежные запястья опьяняли его, и Николай Степанович, накинув халат и возвращаясь ночью к себе в кабинет, думал, что он определенно счастлив.
Николай Степанович предавался приятным воспоминаниям, когда утром в день суда, покончив с завтраком, сидел за столом. «Как мы дошли до этого? И что же дальше?» Эти два вопроса преследовали его последние несколько месяцев, и он, словно волны, бился о каменистый берег своей жизни, неизбежно отступая и прибиваясь снова.
Он подчинил свою жизнь множеству правил, и каждый раз сильно сокрушался, когда она выходила за пределы его изящных формул. «Все началось с этого проклятого дома». Дело было в том, что на протяжении нескольких лет он снимал на лето один и тот же дом в Старой Руссе, полагая, что для детей важен свежий воздух. Сам Николай Степанович, устроив семейство в летнем доме, возвращался в город и, несмотря на ужасное петербуржское лето, бывал с семьей только наездами. Минувшей осенью между супругами вспыхнула ссора: Маша решительно более не хотела уезжать в Старую Руссу. «Я не буду оставаться одна с детьми на целое лето». Он не мог понять ее. «Вы же там не одна, с вами будет Настасья». Но Маша не уступала. «Мне нужны вы». Она предложила вариант с Казанью, где жили ее родители и куда он сможет чаще приезжать, и Николай Степанович, потратив пару часов на бессмысленные препирательства, ретировался. Он злился на себя, что, боясь конфликта, стал постоянно уступать жене.
Сначала Маша, ссылаясь на головные боли, стала вместо себя присылать по утрам к нему Настасью, служащую у них гувернанткой. От Настасьи он узнавал новости о детях. Николай Степанович поначалу удивлялся утренним болям жены, предложил было позвать доктора, но, услышав решительный отказ, подумал, что жена на него попросту за что-то в обиде. «Дурость очередная, не иначе». Маша стала чаще отсутствовать дома: «Я же не виновата, что меня часто приглашают». Николай Степанович, не привыкший задавать вопросов, не интересовался. Он приходил домой и более не мог любоваться игрой на пианоле. Из его жизни стали потихоньку уходить все те маленькие радости, которые позволяли ему просыпаться в хорошем духе. Маша с большой неохотой принимала теперь его товарищей по департаменту: «Мне они неинтересны. Мы можем их принимать, если хочешь, конечно». Николай Степанович молча уходил к себе. Он стал подолгу засиживаться на службе, часто бывал в клубе, и дом, в котором жили только «приличные семьи», стал для него подобием долговой ямы. Порой после успешного дня Николай Степанович надеялся: «Все скоро наладится, она просто переживает из-за скуки. Весь этот ужас со временем забудется».
Однако он никак не забывался. Николай Степанович помнил каждый разлад, каждое унижение, словно это случилось накануне. Последние недели он и вовсе просыпался посреди ночи будто выброшенным во тьму пружинами старого дивана. Снилась ему какая-то чертовщина. «Слушается дело надворного советника Войницкого, обвиняемого в убийстве жены своей». Он бросался к столу и в страхе курил. «Нет-нет, все не так. Это она, это она».
Он тут же вспоминал о ее поступках и, успокоенный ее грехом, засыпал. Вернувшись однажды почти ночью, он застал Машу, читающую под светом лампы за столиком у окна. Ее руки, плавно перелистывающие страницы, ее высокая шея, склонившееся над книгой стройное тело вызвали в нем желание поменять планы на вечер. Николай Степанович подошел к ней и улыбнулся столь редкой в последнее время улыбкой. Маша встала и вопрошающе на него посмотрела. Они были близко друг к другу, и Николай Степанович мог слышать ее учащенное дыхание. Маша смотрела в пол, когда сказала: «Да, конечно». Николай Степанович, униженный таким ответом, вгляделся в темноту вокруг и сказал: «Хотя, впрочем, в другой раз». Он ушел к себе. Все стало вверх дном в мире Николая Степановича, и он потерялся во мраке ранее казавшейся ему ясной жизни.
Бесповоротно все изменила полученная пару недель назад повестка. Его, надворного советника Войницкого, вызывали тридцать первого марта к двенадцати часам в Окружной суд присяжным заседателем по уголовному делу. Мысль, что он будет участвовать в отправлении правосудия, захватила его, и он с присущей ему ответственностью полностью посвятил себя приготовлениям к процессу. «И неужто, ежели я скажу: “Виновна”, то все, больше не будет пути назад, и вся жизнь другого человека будет определена одним моим словом?»
Несколько дней Николай Степанович не решался рассказать о новостях жене, опасаясь нарушить сложившееся между ними перемирие. Он читал газеты, не пропуская ни одной уголовной колонки, и даже попросил товарища по департаменту достать ему экземпляр «Курса уголовного права» профессора Таганцева. Честолюбие требовало, чтобы процесс был непременно из громких. Все газеты писали о деле Засулич, и Николай Степанович живо представлял себя гуляющим по берегу залива и рассказывающим внукам о том, что это был он, кто выносил приговор по столь известному делу. «Русский мир» на днях писал, что желающих посетить разбирательство столь много, что пускать будут далеко не всех. Он понимал желание публики увидеть самого Анатолия Федоровича Кони, послушать речь нынче модного защитника Александрова. «На характер напирать будет, это верно. Скажет, что поступок был неизбежен с учетом характера и настроения. “Сжальтесь”, — добавит, и прочий театр». Несмотря на кажущуюся решимость вынести обвинительный приговор, он часто сомневался. «А ежели признать, что она была доведена до такого состояния? Что делать в таком случае? По-прежнему виновна?» Страх осудить другого на муки каторги доводил его чуть ли не до исступления. Он был до того взволнован, что однажды сорвался домой и вопреки недавно заведенному правилу ничего не обсуждать с женой, решил поделиться с ней своими надеждами относительно дела Засулич. Поначалу она долго не открывала, а когда, наконец, дверь в квартиру отворилась и Маша предстала перед ним в одной накидке, в ее и без того черных глазах была злость.
— Я не ожидала вас. Отчего вы не на службе?
— Отчего? — Он растерялся. — Мы с директором решили, что мне не помешает отдых.
Он прошел в прихожую, где его встретила тишина.
— А где девочки?
— Гуляют с Анастасией. Аккуратно, не натопчите.
— А вы что делали?
— Прилегла, что-то нездоровится.
Николай Степанович проследовал к себе в кабинет. «Нет, не хочу. Опять сцена будет». Он занялся чтением. Спустя какое-то время в дверь постучали, и вошла жена. Николай Степанович не отрываясь спросил:
— Вы представляете, что пишут?
— Я, собственно…
— «Человек неволен в преступлениях, как и в других мнимо свободных действиях». Вы только вслушайтесь!
— Я иду по делам.
— Хорошо, — сказал Николай Степанович, не поднимая головы.
Маша уже почти вышла из кабинета, когда он все же решил ей рассказать. Слушая его, она с некоторой тоской смотрела в окно, за которым виднелся бульвар и играющие на последнем снегу дети. «Мне будет очень жаль, если вам попадется ее дело. Вера Засулич нашла в себе мужество стрелять в стоячего, когда вы, Николай, как и вся администрация, любите бить лежачего». Он оторопел и, будучи оскорбленным в своих лучших чувствах, вышел из себя. «И где вы тут нашли лежачего? Уж не вы ли у нас лежачая?» Маша пожала плечами и вышла. «Надо догнать, надо потребовать объяснений». Но по зрелом размышлении он решил, что это подождет. Где-то хлопнула входная дверь.
«И отчего я никогда не спрашивал, почему она подолгу отправляет девочек гулять с Настасьей? И отчего я не понял, куда это она так стремительно сорвалась, стоило мне появиться дома?» Воспоминания ранили его, и он вернулся в нынешнее утро.
Был день суда. Серая дымка облаков пролезала сквозь гардины, застилая кабинет туманом, и Николай Степанович подошел, как обычно, к окну с чашкой кофея. «Ежели закрыть глаза и переступить через это, то, пожалуй, можно жить. Но ежели вскроется, все наши шептаться будут. А ежели развод, то прощай, статский». Он всматривался в оживающий Воскресенский. По краям бульвара сидели вороны, разглядывающие бредущих мимо редких прохожих, прогремела мчащаяся пролетка, а дворник дома напротив, облокотившись на метлу, смотрел на еще остававшуюся грязь и будто бы не знал, что с ней делать. «Ежели человек совершает преступление, то находятся двенадцать странников, которые выносят приговор. А ежели между супругами преступление, то ведь мы в этом только вдвоем».
Тем вечером он, растревоженный ее внезапным уходом, окончательно решил объясниться с женой, и когда она укладывала девочек, пошел в ее спальню. Он присел на кровать. Он не был в ее комнате несколько месяцев и отчего-то нервничал. «Ведь я же не утратил своей привлекательности. Тогда что же?» Его взгляд скользил по комнате, пока он не увидел затерявшийся в коврике блестящий предмет. Николай Степанович поднял его и увидел перед собой запонку. Он разглядывал ее несколько мгновений, пока окончательно не убедился, что у него таких нет. «Это принадлежит другому». И затем с некоторым промедлением добавил: «В нашем доме бывает другой мужчина».
Память о последовавших объяснениях, криках, слезах и, наконец, признании растревожила его, и он твердо решил более не возвращаться к этим воспоминаниям. «Что же ты наделала, Маша?»
В дверь постучали, и в кабинет вошла гувернантка его дочерей Настасья.
— Николай Степанович, хотела вас попросить. — Она смотрела ему прямо в глаза. — Помните, вы разрешили, что у меня сегодня будет свободный день? В город приехали знакомые по Смоленску. Хотела съездить к ним и узнать, как отец. Но если нужна, останусь.
— Да-да, что за вопрос. Езжайте.
Настасья раскраснелась.
— Благодарю! — и вышла из кабинета.
Вот уже десять дней, как жена жила у своей сестры, а Николай Степанович никак не мог что-то предпринять. Оба варианта казались ему одинаково ужасными, и он все откладывал. Сонечка обиделась на него за то, что мама с ними больше не живет, а Лизанька просто подходила к нему и как-то странно на него смотрела. Посчитав, что детям лучше провести какое-то время у родственников, он, ничего не рассказывая родителям, попросил их забрать девочек к себе. Предварительно он взял с девочек слово, что они будут молчать. Минувшим днем, когда за детьми закрылась дверь, Николай Степанович остался в квартире один с их гувернанткой Настасьей.
Настасья была незамужней девушкой лет двадцати пяти. Семнадцати лет она окончила один из московских пансионов, выдержав экзамен на звание домашней учительницы. Далее случилось какое-то таинственное политическое дело, подробности которого все время ускользали от Николая Степановича, и он не задавал вопросов, боясь пробудить в ней неприятные чувства. Из-за этой скверной истории ей постоянно отказывали, и если бы не доброта Маши, решившей пару лет назад взять эту способную девушку, неясно, что могло бы случиться с ней. Николай Степанович поначалу отказывался: «Соседи шептаться будут, что мы политическую приютили». Однако со временем сжалился и уступил.
Родители от нее отвернулись и прекратили любые сношения с ней. «Паршивая овца, вот как меня назвал отец». Николай Степанович с удивлением узнал, что девушка, которую они спасли чуть ли не от голодной смерти, происходила из состоятельной семьи. Отец ее, отставной полковник, в расцвете лет прикупил небольшое имение в Смоленской губернии. Он твердо стоял на том, что Настасья недостойна более зваться его дочерью. Несколько недель назад Настасья узнала, что отец ее смертельно болен. «Мать прислала письмо: “Настенька, приезжай. Он умирает. Хочет проститься в мире. Ради Христа, приезжай!” А где они раньше были? Где они были, когда с голоду умирала? Когда без суда сидела? Ну, уж нет. Пусть умирает, а потом и мать уйдет. Пока потерплю, а уж потом, как получу имение, заживу». Его восхищала ее решительность.
Если ранее Николай Степанович не мог вспомнить, чтобы он сказал Настасье более пяти слов, то за последнее время Настасья превратилась в его постоянного собеседника. Боясь сплетен и обсуждения его семейных неурядиц, он ни с кем не делился своей болью, а Настасья… Настасья была рядом. В тот памятный вечер она стала свидетелем той жуткой сцены, которая разыгралась между супругами, и с присущей ей тактичностью просидела в своей комнате до позднего вечера, пока Маша не отправилась к сестре, а Николай Степанович — к себе в кабинет.
Он чувствовал в ней молчаливое «мне жаль вас». Его тянуло к ней. Каждый вечер он рассказывал ей о своем дне, о предстоящем суде, о новостях судебной хроники, об уголовном праве. Она слушала его, спорила с ним, разговаривала с ним. Бывало, что они смеялись, когда Лизанька, заскучав, начинала дразнить зачитавшуюся Сонечку, а та, разозлившись, бегала за ней по всей квартире. Она рассказывала о своей жизни, детстве, родителях. С каждым днем ее слегка раздобревшее тело, румяные щеки, запах свободной женщины и убранные вопреки воле русые волосы пробуждали в Николае Степановиче все большее беспокойство. Он видел в ее глазах интерес, когда он, вернувшись домой, входил в гостиную. Он отвечал ей тем же. Порой он смотрел, как она нежно проплывала к нему навстречу, и с некоторой досадой думал о платье, закрывающем ее покачивающиеся бедра. «И как я это проглядел? Маша засматривалась на всех подряд, а я, хорош, ничего не скажешь, словно постриг принял».
Поразмыслив, он прихватил со стола повестку и вышел из кабинета. В гостиной он столкнулся с уходящей Настасьей. Он пристально смотрел на нее. «Куда ей деваться, ежели будет развод? Она сейчас полностью моя. Моя».
— Можете поехать со мной. Степан вас довезет. — И, не дождавшись нужного эффекта, добавил: — Погода премерзкая, в экипаже и то потеплее будет.
Николай Степанович рассматривал ее фигуру.
— Буду вам очень признательна.
Когда они вышли на улицу, Николаю Степановичу стало несколько совестно от своего вранья: погода давно расходилась, и было самое время для прогулки. Настасья, выйдя на улицу, улыбнулась и подала руку Степану, обычно ожидавшему у подъезда.
— Куда-с, ваше выскблгородие?
— В суд, Степан. На Литейном.
— Знаем, довезем-с.
— А затем куда барышня скажет.
— Сделаем-с.
Они поехали. Николай Степанович, мысленно отмечая близость Настасьи, пытался вспомнить, что последним вычитал в газетах о деле Засулич. «Вы не имеете права меня осуждать, Николай».
— Получали какие-то вести из дома?
— С тех пор нет. — Она отвернулась. — Как думаете, вам попадется дело Веры?
— Кто же знает? Разгар сезона, может, буду судить какого-то душегуба.
— Неужели осудят?
— Думаю, да. — Он старался не обращать внимания на ее глубокое дыхание и вздымающуюся грудь. — Она стреляла.
«Отчего же? Я всегда стараюсь быть беспристрастным».
— А как же его действия? Ведь она же не просто так это, она за честь заступалась. Как это вы говорили? «Право самообороны»?
— Ох, Анастасия Андреевна, так ведь не стрелял же он в нее! Да, приказ Трепова высечь того бедного студента — это отвратительно. Унизительно, я бы сказал. Но неужто любое унижение открывает дорогу для подобных поступков? — Он повернулся к ней. — Она была вольна иметь те чувства, которые имела. Но что делать, когда эти чувства переходят в действия? Поощрять? Нет, решительно осуждать.
«Вы путаете, дорогой супруг, беспристрастность с равнодушием».
— Но ведь вы же сами давеча говорили, что действия этого мерзавца надо тоже принимать во внимание! Он градоначальник, а ее — на каторгу! Ведь это ужас.
— Понимаете, Настенька, ежели проявить жалость, то ведь у нас люди-то дремучие, непременно возьмут за идеал. Все стрелять начнут. Ведь у нас и так уже дошло до того, что «все изменяют, вот и я изменяю».
«А вы, дорогая супруга, путаете милосердие с трусостью. Мне не страшно увидеть всю картину ваших поступков».
— Можно сказать: «Иди, но больше так не делай».
— К сожалению, закон не знает такой формулы.
— Но мы-то знаем, — и она запнулась.
Когда Николай Степанович увидел здание суда, он бросил последний взгляд на Настасью и вышел из экипажа. «Вам бы, барышня, себе эти слова сказать, а то других поучаете, а сами-то?» Он взбежал по ступенькам. На входе уже собралась большая группа молодежи, возбужденно галдевшей и с некоторой опаской глядевшей на человека с петлицами надворного советника. Николаю Степановичу стало не по себе, и он спешно показал повестку бородатому приставу и с нетерпением ждал, пока тот проверил по списку. «Чего это они на меня так смотрят? Что я им сделал?»
— Вам в ту дверь, — и он указал на небольшую комнатку рядом с большими резными дверьми. Вход сторожили синие мундиры.
— Не подскажете, где будет рассматриваться дело Засулич? — вежливо спросила какая-то девушка позади.
— Дело о покушении на жизнь градоначальника? Ох, барышня, вам бы дома сидеть. — Пристав махнул рукой в сторону резных дверей. — Зал заседаний нумер один.
«Неужто дело Засулич?» Николай Степанович волновался. «Столько подготовки, а все от нервов непременно забуду». Он показал повестку жандармам и вошел в небольшое помещение без окон, по центру стоял большой стол, вокруг которого столпилось десятка два таких же испуганных «судей». Николай Степанович видел студенческие мундиры, петлицы коллежских асессоров, дорогие сюртуки. Все молчали. Каждый понимал, что за дело им предстоит рассматривать, и волей-неволей они вспоминали все газетные статьи, которые удалось прочитать о покушении. «И как они ожидают, что мы будем беспристрастны, ежели и двух месяцев с покушения не прошло».
На столе лежали листки бумаги, и Николай Степанович, вспомнив, что им разрешено делать пометки, подошел и взял себе несколько. К нему подошел низенький мужчина среднего возраста. У него было гладкое и свежее лицо, ухоженный вид, и если бы не дешевый костюм, то Николай Степанович принял бы его за купца или служащего банка.
— Ваше высокоблагородие, не подскажете, зачем берете? Какая-то процедура новая?
Николай Степанович, растерявшись, долго не находился с ответом.
— А вы, сударь, простите, кем являетесь? Вы от суда?
— Нет, я тоже вызван, — и он достал из кармана такую же повестку. — Титулярный советник Олёхин к вашим услугам.
— Надворный советник Войницкий, очень приятно. — Николай Степанович пожал ему руку. — Это я для заметок беру, вроде бы можно записывать все.
— А что тут записывать, ваше высокоблагородие? Стреляла, террористка окаянная. Теперь пусть Сибири хлебнет.
Николай Степанович опешил. «И как это можно? Осудить до суда? Безумие!»
— Я полагаю, что суд должен быть по всем правилам, и мы обязаны хотя бы выслушать защиту.
Олёхин усмехнулся. «Надо было распечатать эти письма от Маши, надо было дать ей право объясниться». Николай Степанович подумал о письмах жены, которые он получал каждый день с того момента, как выгнал ее жить к сестре. «Когда вернусь, непременно надо прочитать, да. Она имеет право быть выслушанной».
— Не сумлевайтесь, выслушаем-с. — Он разглядывал Николая Степановича своими огромными глазами. — А что это вы при параде? В сюртуке да с петлицами? С таким нарядом непременно отведут, уж я-то знаю. Не первый раз присяжным иду. Защита, она нашего брата не любит. А чем больше наших, тем вернее приговор.
У Николая Степановича упало сердце. «Как же так? Какая досадная ошибка! А сколько подготовки! И все насмарку». Он посмотрел на своего собеседника, и ему непременно захотелось поменяться с ним костюмами. «Этот субъект вообще недостоин находиться в здании суда, а уж тем более выступать судьей».
— Подвели вы Государя, ваше высокоблагородие! Эти штуденты, — махнул он в сторону нескольких веснушчатых юношей, — в миг оправдают.
— А что же вы судите меня так скоро? Быть может, и я оправдаю.
Олёхин премерзко улыбнулся и хотел было съязвить, но в этот момент боковая дверь отворилась, и пристав пригласил их пройти.
Зал был переполнен. Всюду слышались перешептывания «Вера», «Верочка». Соседи разговаривали друг с другом и со злобой смотрели в сторону товарища прокурора. «А эти ждут от нас милосердия». Он вместе с другими кандидатами прошел на двухуровневую кафедру для присяжных, стараясь держаться как можно дальше от Олёхина. Зал шумел. Он задержал взгляд на огромном портрете Государя позади президиума, во главе которого восседал «светоч нашего правосудия» — Анатолий Федорович Кони. «Безумие — пускать такое дело с присяжными. Рассматривай такое дело судья, даже сам Анатолий Федорович, в ста случаях из ста был бы приговор. А теперь ведь оправдаем». Приставы ходили по рядам и приводили публику в успокоение.
Председатель открыл заседание. Он обратился к кандидатам и начал перечислять явившихся.
— Надворный советник Войницкий?
— Явился.
«И готов найти истину». Пока председатель перечислял фамилии, товарищ прокурор и защитник внимательно смотрели на кандидатов и делали какие-то пометки. Рядом с Александровым сидела сама обвиняемая. Николай Степанович разглядывал ее серое лицо, в котором не видел ни пятнышка. Она водила широкими глазами по кандидатам, и их взгляды встретились. Ему стало не по себе: она смотрела на него с вызовом, без тени испуга. «Да, у меня другой мужчина. И довольно давно. В конце концов, я вам не кукла, Николай. Наша с вами проблема в том, что мы оба любим вас». Он поморщился. Засулич наклонилась к защитнику и что-то прошептала ему на ухо, на что тот мгновенно закивал. Николай Степанович с отчаянием старался спрятать свою бульдожью челюсть: он знал, что в нем проглядывал чиновник. Он боялся отвода. Председатель, закончив, обратился к сторонам:
— Господа, прошу списки.
Николай Степанович понимал значение происходящего: стороны вычеркивали кандидатов, которых хотели отвести. С замиранием сердца он следил за крупными чертами лица председателя, знакомящегося с документами. Председатель встал и обратился к кандидатам.
— Господа, сейчас я назову кандидатов, которые в силу статьи шестьсот пятьдесят пять Устава уголовного судопроизводства были отведены сторонами. Когда ваше имя будет названо, вы можете проследовать за приставами. На этом ваше участие окончено.
Его имя прозвучало, и Николай Степанович посмотрел на обвиняемую. «Очень жаль, что вы обо мне так низко думаете, а ведь я мог бы… Да, я мог бы понять вас». Публика оценивающе разглядывала отведенных кандидатов, когда их, словно заключенных, вели вдоль рядов, пока дверь за ними не закрылась. Титулярный советник Олёхин остался отправлять правосудие.
В департаменте Николай Степанович сказал, что его не будет целый день, а дело шло только к обеду. «Ах, как это все неудобно. И дома никого, и для клуба рановато». Позвав стоящего неподалеку извозчика, он укатил в ресторан. Домой он вернулся к пяти. «Надо будет письма прочитать». Николай Степанович скинул шинель и прошел в гостиную.
У окна сидела жена. Ее простое платье, забранные наверх волосы, аккуратные черты лица смотрели на улицу. На столе перед ней лежала пачка нераспечатанных писем. Не оборачиваясь, она спросила:
— Отчего вы не в суде?
— Отвели.
Она рассмеялась.
— А вы, собственно, что здесь делаете? Я, кажется, ясно дал понять, что не желаю более делить с вами кров.
Она повернулась к нему. В ее глазах он видел тот же вызов, что давеча и у Веры Засулич.
— То есть развод? А как же ваша драгоценная служба? У вас это не поощряется.
Он сел за обеденный стол и уставился в его лакированную гладь. «Сейчас, наверное, уже защитник выступает». Николай Степанович горько жалел о своем отводе. Он не хотел этого разговора.
— Уберите ваши экзальтации. Они вас не красят.
— Вас пугает любое столкновение с чувствами? Или только с моими? — Паркет застонал, и он вздрогнул: она отодвинула стул и подошла к столу. «Интересно, чувствовал ли Трепов то же самое, когда к нему подошла Засулич?» — Отчего вы не читали мои письма?
— Вы мне омерзительны. — Он так и не поднял глаза.
— Отчего же?
— Вы… вы…
— Это я на годы ушла спать к себе в кабинет? — Она сделала шаг вперед. — Это я появлялась дома только послуш…
— Вы изменили мне.
Она опустила глаза. «Хотя нет, Засулич стреляла, кажется, в спину».
— Изменила?
— Да, мне, вашему мужу, или память вас подводит? — Он поднял голову.
— Николай, я совершенно не знаю вашей жизни. — Она села на соседний стул. — Сколько раз за эти годы вы со мной говорили? Вспомните, ведь вы каждый редкий раз накидывали халат и уходили, не говоря ни слова.
— Не смейте обвинять меня в вашей неверности. — Он смог посмотреть на нее. «Для нее и суд над Засулич превратится в процесс градоначальника, обвиняемого в наказании того бедного студента».
— Неужели вы считаете меня обязанной хранить вам верность, когда вы верны только себе?
— Да как вы смеете! Я все делал для вас! Слышите? Все! Я давал вам кров над головой. Моя служба давала вам право выбирать ваши наряды. Да, те самые наряды, которые являются объектом восхищения жен моих товарищей. Я выдаю жалованье Настасье. Я снимал вам дом в Старой Руссе, — его сухие щеки порозовели, — в конце концов, я исполнял свой супружеский долг.
Она снова засмеялась.
— То есть для вас это долг? Как же это унизительно!
«Неужели вас это оправдывает?»
— Это бессмысленный разговор. — Он встал. — Ранее я сомневался, но теперь точно знаю. Я намерен довести дело до развода. — Он разгладил сюртук. — Вещественные доказательства у меня имеются. — Он поправил рукава. — А Настасья засвидетельствует вашу распущенность.
Она резко встала. В ее обычно безжизненных черных глазах отражалась ярость. Он едва успел испугаться, когда она залепила ему пощечину. Она начала наступать на него, вскинув указательный палец к его лицу.
— Не смейте. Не смейте, слышите? Вы можете унижать меня, сколько вашей душе угодно. Но не смейте унижать ее.
Он вспомнил робкие губы, стыдливо опущенные ресницы, вздымающуюся грудь, дрожащую на коленке руку. Он схватил жену за запястье.
— Да кто тут кого унижает? Пока что я вижу, что униженный здесь только я.
Маша отступила от него.
— Мне жалко вас. Неужели вы настолько слепы? Раньше я полагала, что ваша слепота направлена только на меня, но теперь я вижу, что нет.
Николай Степанович вспомнил их смех, их разговоры, их поездку в экипаже. «Неужто это от того, что ей некуда податься?» Он стал тяготиться разговором.
— Что вы от меня хотите?
— Чтобы вы увидели.
— Что увидел? Как вы несчастны? Может, снять вам отдельную квартиру, чтобы вы ощущали себя женщиной? А мне сидеть в кресле напротив и наблюдать? Чтобы я это увидел?
Она улыбнулась. Не в силах более терпеть это унижение, он хотел… Он не хотел сделать ей больно, он хотел, чтобы это закончилось.
— Я бы больше хотела, чтобы вы увидели меня. И себя.
— Прекрасно все вижу. Поэтому-то и подаю на развод. Наш союз более невозможен.
— Неужто вы не можете понять меня? — Она смотрела на него ясно, и он вспомнил лицо Веры Засулич, смотревшей на него с таким же вызовом.
— А что в ваших поступках, многократных, я полагаю, непонятного?
— Мне не нужен он. — Она помедлила. — Мне нужны вы.
Он отпустил ее руку.
— Я? А что я для вас? Рогоносец? Обманутый муж? Источник дохода?
— Я хочу, чтобы вы были моим мужем. Чтобы вы разговаривали со мной, потому что вам интересно, а не потому, что вы завели какое-то правило… — Он раскрыл рот. — Подождите! — Он сглотнул. — …Чтобы мы принимали интересных, наших людей, а не полезных. — Он посмотрел в пол. — Чтобы вы меня целовали, не потому, что вы хороший муж, а потому что вы хотите. В конце концов, чтобы вы не держались от моей комнаты подальше, поскольку больше детей нам не по средствам. — Она села на стул перед ним. — И да, я хочу больше никогда не видеть лица, полного отвращения и стыда, когда вы уходите из моей комнаты. Стыда за что?
— Оставьте это. Это ваши мечты, желания. Но вы могли бы это все иметь, попробуй вы со мной об этом поговорить. Вместо этого вы делали другое!
Маша вздохнула. Николай Степанович вспомнил их ссору из-за Старой Руссы, но отогнал от себя эти мысли. «Наверное, совещаются. Надо будет прогуляться и узнать, чем все кончилось».
— Я знаю, я сделала вам больно. Мне горько, когда я представляю, через что вам пришлось пройти. Это унижение. Но у меня ничего не оставалось. — Она обвела взглядом гостиную. — Я жила не свою жизнь.
— И вы меня за это осудили? За что? За то, что все получилось не по-вашему?
— Равнодушие унижает, Николай. Неужели вы не понимаете? Неужели я вам так не нужна? Каждый день я ощущала себя, словно я выпоротая девка.
Он отшатнулся. Маша уронила голову на руки и тихо заплакала. Его взгляд упал на пианолу, и в нем появилось жгучее желание подойти, обнять, поцеловать. Отчего-то ему стало неловко от своего сюртука, от себя, стоящего над ней. Не в силах справиться с душевным волнением, он развернулся и зашагал в кабинет. Она оторвала голову от рук и еле слышно сказала:
— Ты такой, какой есть. Извини меня. Но… — Он обернулся. — Я люблю тебя, Коля.
И она убежала в спальню. За дверью слышались рыдания.
Николай Степанович не помнил, как провел несколько часов. Он ходил по гостиной, смотрел в окно и, проводя пальцами по пианоле, пытался вспомнить, как они жили до всех этих неурядиц. «И хорошо ведь жили. Или, правда, жил только я?» Всхлипывания за дверью не прекращались. «Неужто ей так больно?» Николай Степанович ушел к себе в кабинет и во мраке сидел за столом, заваленным газетами, книгами и «Курсом» Таганцева. «Вот же бывает просто! Есть преступление? Есть виновный. А в семейной жизни и преступление есть, и виноватых не словишь». Простые правила привлекали его. Николай Степанович встал у окна и наблюдал за тем, как повсюду загорались фонари. «Как там Настасья говорила? Иди и… что?» На душе было тоскливо, и он продолжал стоять, будучи не в состоянии оторваться от света. «И неужто это я? Я толкнул ее на это?» Хлопнула входная дверь. «Нет! Неужто ушла?» Он побежал в прихожую. Там стояла Настасья. Повернувшись и увидев Николая Степановича, Настасья вдруг бросилась ему на грудь и расплакалась.
— Ах, Николай Степанович, он… он… А я даже не нашла… — Ее захлестнули рыдания.
На эти звуки из спальни вышла Маша. «О Господи, только этого не хватало». Настасья, завидев ее, отпрянула от Николая Степановича, провела руками по лицу и вытерла слезы.
— Мария Владимировна, прошу прощения, не знала, что вы здесь.
— Бросьте, Настенька. Что у вас стряслось?
— Папенька умер, — и ее сотрясла истерика.
Николай Степанович стоял и смотрел на нее. Он увидел и сырую камеру, в которой она сидела, и безжизненный взгляд жандармов, и как она, оправданная, стучалась в двери, которые так никогда и не открывались перед ней. Как она горько плакала, узнав, что отец от нее отказался. Как она, чуть ли не умирая с голоду, соглашалась быть горничной. Какие муки стыда она при этом испытывала. Как ей и от такой работы отказывали. Как она смотрела на него, доверчиво и заискивающе. Как она мечтательно ему говорила: «И вот умрет он, и стану девушкой с приданым». Как она иногда задерживала взгляд на окне. Как она любила вырываться погулять. Николая Степановича душила внезапно прорвавшаяся в нем жалость. Эта жалость уже угрожала его душевному равновесию во время его разговора с Машей, но он, заупрямившись, ушел. Теперь же девушка плакала, и он стоял, пригвожденный к месту. Маша сразу подошла к Настасье.
— Мы вам очень сочувствуем. Есть что-то, чем мы можем помочь?
— «Мы»? — Настасья перевела взгляд с Маши на Николая Степановича и обратно.
Николай Степанович, смутно помня себя, сказал:
— Да-да, мы. Чем мы вам можем помочь?
Маша ухватилась за его слова, словно за канат, и продолжила.
— Мы всегда были добры к вам. И сейчас поможем.
Настасья сделала пару шагов назад.
— Нет… Нет… Вы? Как это? Ох, я… Я… Какая я гадина! Настоящая гадина!
И с этими криками она выбежала.
— Коля, беги за ней, пусть вернется.
— Да, сейчас.
И он, обувшись, в одном сюртуке бросился следом. Он догнал Настасью на улице, когда она шла по бульвару к Литейному.
— Анастасия! Стойте!
Она обернулась и, увидев его, продолжила идти вперед.
— Пожалуйста! Подождите!
Вдалеке он разглядел большую толпу, которая что-то кричала. Он догнал Настасью и схватил ее за руку.
— Стойте. — Она пыталась вырваться. — Подождите! Что случилось?
— Ох, Николай Степанович, я такая гадкая. Мне так совестно. Мария Владимировна была единственной, кто меня принял, а я… А у меня такие мысли были!
«Так и я такой же».
— Я думала, что все, больше жизни не будет, что я пропащая. Все равно ведь уже ниже в своих глазах не упаду, а тут такое. И отец умирает, и вы с Марией Владимировной… И я так радовалась, что девочки уехали… Ах, какая гадость!
«Какой слепец! Какой слепец!»
— Настенька, подождите, ведь в вашем положении…
— Ничего не говорите мне про мое положение! Вон Вера нашла в себе мужество и защитила свою честь и честь всех нас, а я что?
«Вы пытались выжить». Толпа все приближалась.
— Настенька, послушайте меня, — она подняла на него свое бледное лицо, — вы были доведены до отчаяния, а в отчаянии мы все…
— Да какое же это отчаяние? И крыша над головой, и стол, а я…
— Отчаяние порой принимает…
Толпа поравнялась с ними, и он услышал веселые крики: «Свободна!» и «Оправдали!» Все кричали, и он, осознав значение этих слов, громко засмеялся. Он смеялся, а толпа студентов проходила мимо этого высокого человека в сюртуке с петлицами надворного советника. Настасья с опаской смотрела на него.
— Никогда не поздно постараться попробовать сначала. — Он успокоился. — Со временем забудете об этом, как о страшном сне. А пока возвращайтесь к нам, переночуйте. Завтра начнете все сначала.
И они пошли домой. Его ждала жена. Где-то вдалеке на берегу залива море билось о камни и отступало. «Да, мы будем жить».
Иллюстрация: Георгий Савицкий. Вера Засулич. 1920-е. Частное собрание