Человек человеку — волк,
а зомби зомби зомби.
Шутка
Шоколадную медаль «Москва. Дворец съездов» с одинокой кремлевской башней и колоннами-ниточками Армик обменял на самоходную артиллерийскую установку. Два задних колеса, спрятанные за фальш-гусеницами литой установки, перестали вращаться, а кончик дула поник и отвалился после падения с лавочки. Армик считал мену выгодной. Он повертел медаль в руках и быстро запихнул ее в рот. Ванька возил установку по бортику песочницы, оставляя на сухом песке след из тонких борозд и узких полосок. Армик сосал пустую фольгу, наблюдая за игрой, потом деловито наклонился и смахнул ладонью проложенный путь.
В тот день Ванька потерял обменянную установку в песочнице.
Арман Герасимович почти не помнил свое детство. Не помнил, как выглядела военная игрушка, каким вкусом обладала фольга с прилипшим к ней шоколадом. Но сейчас, водя ногтем по рубчатому гурту золотой монеты с изображением Георгия Победоносца, он непроизвольно облизнулся и осознал, что свое первое идеальное преступление совершил в той песочнице. Арман Герасимович никогда не использовал это слово, когда встречал в людях возможности. Скучая на уроке в лицее, он придумал новый забавный термин «добропотребление», и слово осталось с ним навсегда.
Теперь он услышал, что парикмахер говорит ему что-то, чирикая ножницами, ощутил, как волосы мимолетом касаются кожи и падают вниз на полиэтилен, а руки покрываются влагой под колпаком пеньюара для стрижки.
— Успокойтесь, Даниэль Альбертович. Мы были готовы к такому развитию ситуации, — произнес Арман Герасимович, испытывая нестерпимый зуд на кончике носа, и с сожалением подумал, что придется вводить ограничительные меры.
— Альбине остался год, а дальше — есть кандидат… Вы понимаете. — Парикмахер уперся пальцем точно в макушку Армана Герасимовича и застрекотал ножницами, потом картинно отвел руку, оценивая работу, и продолжил забрасывать клиента обрывками фраз. — Кандидат солидный… Тоже финансист… Ему вышку подавай! А как теперь с переводами? За рубеж?
— Есть вариант… — «Добропотребления» — добавил Арман Герасимович про себя. — Только сперва надо будет обналичить.
— Ох, Арман Герасимович, вы как будто не знаете, что завтра будет…
Арман Герасимович сжал золотую монету и, высунув свободную руку из-под пеньюара, резко отстранил парикмахера. Схватившись за вздернутый нос, он избавил себя от зуда, но в теле осталась нервозность, незавершенность, в раздавшемся животе сделалось пусто. Арман Герасимович внутренне содрогнулся, понимая, что люди, такие как его персональный стилист Даниэль Альбертович Силиванов с неприметным салоном в Столешниковом, с дочкой в Лондонском университете, побегут завтра снимать наличные, закроют все счета, выкупят всю валюту. С ними десятки тысяч других — гораздо беднее — уйдут в тень, и вся популяризация карточных платежей пойдет коту под хвост.
На тело навалилась усталость. Под парником пеньюара сделалось душно, выступил пот. Арман Герасимович вспомнил «черный вторник» и суету в министерстве, мельтешение подчиненных, нарушенный распорядок, полночные заседания. Грудь сдавило, голод зазвенел в желудке, а потом — и в легких.
— Вот что! Вы закончили? — Он осмотрел себя в зеркало.
— Если вам будет угодно, — хмыкнул парикмахер.
— Завтра с утра снимите все деньги. — Арман Герасимович сделал вид, что пытается высвободиться из-под пеньюара.
— Это не так просто, Арман Герасимович. — Парикмахер поспешно отстегнул пеньюар. — Суммы у меня не такие большие, как в вашем ведомстве, но все же…
— Запишите номер. — Министр прервал шумно дышащего парикмахера, засунул монету в карман и вытащил смартфон. — Какой у вас банк?
— Как вы советовали, Арман Герасимович, «Промагробанк». — Парикмахер отдышался.
— Прекрасно! За услуги я переведу. — Министр резко встал.
— Да, но как же? Вы же сами сказали, наличные…
— Нет наличных, Даниэль Альбертович, нет. Благодарю. — Он помахал рукой у головы. — Дочке — привет! — И скрылся за дверью.
Охранник у стены насупился. Даниэль Альбертович опустил голову, зашуршал пеньюаром и просунул руку за шиворот рубашки, разминая плечи.
Оставшись в одиночестве, Арман Герасимович набрал недавний номер и вынул монету в ожидании ответа. Поглаживая выпуклые силуэты всадника и коня, склонивших головы, министр облизнулся.
— Завтра с утра будет обналичка. Силиванов Даниэль Альбертович. Да, и отгони сразу в Железку, — произнес он, услышав голос в трубке, и завершил звонок.
Зажав монету между большим и указательным пальцами, он посмотрел на нее холодным пустым взглядом, потом — на портрет над рабочим столом, и откусил потускневшее золото.
«Я, Силиванов Даниэль Альбертович, 1969 г. р. являюсь владельцем салона красоты “Даниэль” по адресу Столешников переулок, 10 и оказываю парикмахерские услуги г-ну Давидову Арману Герасимовичу, о чем с ООО “Даниэль”, учредителем которого я являюсь, заключен договор.
11 марта 2024 года в 8:30 я прибыл в офис “Промагробанка” по адресу Гагаринский пер., 3 для снятия наличных денег со своих счетов по указанию, полученному от неизвестного, с которым я связался по телефону, который накануне сообщил мне г-н Давидов. По указанному адресу меня ждал инкассаторский автомобиль, номер которого я не помню».
Даниэль Альбертович отложил ручку и недовольно вздохнул. Ему не нравилось написанное, но еще больше не нравилось то, о чем предстояло написать. Факты, как кудрявые, непослушные волосы, лезли в глаза, и если с волосами он буднично справлялся, прибегая к помощи спрея-фиксатора, то слова приручал нечасто. Всему произошедшему требовалась вязкая ложь, что сможет незаметно уложить в стройный ряд погнутые двери и вырванные перегородки автомобиля инкассации с разбросанными по полу, влажными от слюны обрывками купюр и надкусанными золотыми слитками.
Хотелось забыться, исчезнуть, и со вчерашнего злополучного утра Даниэль Альбертович исчез, но только для внешнего мира. Остаток дня он провел в камере, под утро забылся беспокойным сном и очнулся от стука по тюремной решетке. Пара секунд — взгляд безмятежно блуждал по желтоватому крашеному потолку — и тяжесть последних событий вновь обрушилась на сознание. Головная боль монотонной, выродившейся морзянкой напомнила о рассеченной брови, и в памяти возник золотой слиток, сначала — легкий, сверкающий в воздухе холодом идеальных граней, потом — тяжелый и обжигающий, сбивший парикмахера с ног.
Руки дрожали, буквы плясали, слова тянули предложения вниз. Даниэль Альбертович смотрел на пальцы, будто замерял сейсмическую активность, точнее — ожидал ее прекращения, но дрожь не унималась. Он накрыл глаза ладонью, содрогаясь от мысли — сколько всего могло произойти за последние часы, пока он пребывал в заключении без средств связи. В голове возникали идеи. Они представляли во мраке информационного вакуума какие-то невероятные, тревожные картины, как продолжение событий, послуживших причиной дрожи в руках.
Прошлым утром он не думал, как будет обращаться теперь с ножницами или бритвой, хотя утренняя новость, кричавшая из всех информагентств, заставила его заподозрить что-то угрожающее его привычной, рабочей рутине. «На фоне полного запрета экспорта VISA и MasterCard объявили об отключении всех российских банков от SWIFT», — прочитал он на экране смартфона, закрыл глаза и стоял, слушая, как падает в ванну вода. Все утреннее мероприятие не давало ему покоя, но новость не позволила собраться с силами, а подхлестнула из ванной — в гардеробную и мимо кухни — в гараж к «Инфинити». На Гагаринский переулок он приехал, превысив скорость на Кутузовском и два раза пролетев на красный.
Арман Герасимович появился в дверях автомобиля инкассации неожиданно. Министр никогда не принимал участия в оказании услуг лично, чем еще больше взволновал Даниэля Альбертовича, застрявшего в глубине салона автомобиля.
«Он был нездоров!» — Даниэль Альбертович положил ладонь на лист, подхватил ручку и принялся писать, резко вбрасывая на бумагу слово за словом, часто отнимая руку и перечитывая написанное.
Глаза Армана Герасимовича блестели особенно странно — будто все источники света нашли свое отражение в разных частях роговицы. Кожа побледнела, как если бы ее натерли стальной краской, отчего лицо сделалось угловатым, а нижняя челюсть — Даниэль Альбертович поднял голову, приоткрыл рот, глубоко вздохнул, — как будто подросла, увеличилась в размере, обнажив все зубы, желтые или почти золотые.
«Нет, должно быть объяснение», — поморщился Даниэль Альбертович и обратил взгляд к бумаге, раздумывая, во что превратить обезумевшего министра, стоявшего перед глазами.
Арман Герасимович проигнорировал парикмахера, хотя тот попадал в поле его зрения. Тяжело дыша, на полусогнутых ногах, с растопыренными пальцами он бросился на обвязанные банковской лентой пачки денег, с чавканьем и утробным рыком отправляя их в рот, тормоша оголенными зубами. Челюсть ходила ходуном, залитый слюной подбородок кровоточил, пиджак встал на дыбы. Парикмахер стоял неподвижно за стойкой с поддонами для золотых слитков и безвольно наблюдал за происходящим. Пришел в себя, когда министр обнаружил стойку и бросился на нее, закричал, видя, как министр отрывает алюминиевый профиль. Стойка наклонилась, слитки очередью заскользили вниз, парикмахер потянулся к покореженному металлу. В этот момент Арман Герасимович заметил парикмахера и бросил в него золотой слиток — удар пришелся по лбу.
Даниэль Альбертович смотрел на лист бумаги мимо написанного, едва касаясь раны пальцами. Он не осознавал, что золото, возможно, спасло ему жизнь.
Повалившись спиной на стену, он отпустил стойку, и она со скрежетом и глухим звоном накрыла министра, скидывая разом с поддона все слитки по двенадцать килограммов каждый.
«Когда я очнулся, г-на Давидова А. Г. не было. Инкассация стояла на обочине в поле. Я не знал, где нахожусь.
12 марта 2024 года
Силиванов Д. А.»
Следователь со вздохом покачал головой, закончив чтение. По его лысине мельком пробежал блик.
— Как, товарищ Силиванов, вы складно пишете. Удобно, — произнес он, отложив бумагу на изъеденный надписями и царапинами стол.
Даниэль Альбертович сидел, вытянувшись, не прикасаясь к спинке стула. Отлежавшиеся волосы торчали вверх, словно тянули парикмахера за собой. Под белым крашеным потолком звенели яркие лампы.
К краю стола прислонился следователь. Черный, угольного оттенка пиджак добавлял нездоровой бледности свежевыбритым впалым щекам. Кожа на шее провисла. Узко посаженные глаза щурились, словно продирались сквозь воображаемый сигаретный дым, не улыбались.
— Господин Чирьев, я был… — пробормотал Даниэль Альбертович и замялся, — очень встревожен…
— Вам щас надо тревожиться! — оборвал его следователь, мотнул головой и сморщил лоб, вглядываясь в подозреваемого, окутанного невидимым дымом. — Закрыл все счета. Похитил министра финансов Российской Федерации. Это минимум двенадцать лет! В такое недвузначное время! За границу собрался, а? Предатель!
Следователь сжал пальцы в кулак, едва не захватив выстраданный парикмахером лист, и ударил по столу. Даниэль Альбертович вздрогнул, следователь — тоже, его лицо исказила гримаса. Парикмахер вжался в стул, заметив, что пальцы на руке следователя — в синих разводах.
— Я не похищал, я не похищал, — забормотал он, опуская взгляд, — и никуда не собирался… Дочке на обучение деньги…
Следователь шевелил рукой, медленно разводя пальцы. Они не слушались и оттопыривались неестественно, суставы щелкали и вставали на места, а следователь снова сводил их, щуря глаза.
— В Лондоне! — Следователь больше интересовался своей рукой, чем подозреваемым. Веки слились в узкую линию, лысина светилась, шея пульсировала. — Почем родину продал?!
Указательный палец, переливающийся, как полицейская мигалка, выпрямился и неожиданно громко щелкнул. Рука следователя непроизвольно дернулась, локоть прижался к телу.
— Инсценировка кражи! Сокрытие налогов! — крикнул он и схватил парикмахера больной рукой за лацкан пиджака, задирая тому голову.
Даниэль Альбертович сжался, отводя в сторону взгляд, и зашептал:
— Я скажу вам, где деньги, скажу… Лично вам скажу…
Он протер рукавом зеркало и стряхнул хлопья пыли в раковину. Из короткой бороды пружинами вырвались седые волосы. Пластырь над бровью почти отошел. Его потемневшие кончики свернулись, укатанные частыми прикосновениями ладони. Волосы торчали в разные стороны, на макушке проступала свежая прогалина. Подбитый следователем глаз слезился. В отражении читалась бесконечная усталость.
Даниэль Альбертович открыл кран, но ничего не произошло. Он промокнул тыльной стороной ладони глаз и вскрикнул, прищурившись. Одернул перепачканный мятый пиджак и нащупал во внутреннем кармане смартфон с мертвенно-черным экраном. Взвесил его в руке и выкинул в унитаз.
Автоматная очередь из уведомлений, пропущенных звонков и сообщений разрывала смартфон, когда Даниэлю Альбертовичу удалось включить его в первый раз на свободе. «В России начались массовые невыплаты зарплат бюджетникам», — мелькнуло на экране. «Беспорядки в крупных городах вынудили правительство привлечь регулярные войска».
Он выискал среди них диалог с Альбиной:
«Папа, платеж не пришел».
«Что у вас происходит? Где деньги? Позвони».
«Папа! Почему ты не отвечаешь!!! Позвони!!»
«Марк беспокоится, что меня выгонят из универа!» — гласило последнее сообщение от дочери, и экран потух.
Даниэль Альбертович оперся руками о раковину и посмотрел в глаза своему отражению. «Надо напрячься. Все или ничего. Одна “газель” золотовалютного резерва, если этот упырь не врет, и все будет в порядке».
Пройдя по тусклому больничному коридору, Даниэль Альбертович остановился у огнетушителя, вытащил его из ящика, взвесил в руках и разорвал пломбу. Четыре года назад он сам договаривался с эмчеэсовцем о том, где необходимо купить этот огнетушитель и всю остальную противопожарку, чтоб пройти проверку. Сейчас все это казалось нереальным, а тогда — он считал клинику эстетической медицины надежным прикрытием для денег, поваливших от министра финансов. Дореволюционный особняк в историческом центре Тулы с арочными окнами, флигелем на третьем этаже, надстроенном каким-то купцом, завораживал прохожих и вселял в редких клиентов уверенность в правильном выборе места. Пряничный барокко кричал на всю улицу, что услуги здесь будут недешевы, и отваживал неготовых платить, а таких в городе было немало. Но в тот день, когда в клинику на лифтинг и ноготочки приезжали скучающие дамы неопределённого возраста на иномарках с московскими номерами, касса пополнялась несоразмерно оказанным услугам.
Теперь же клиника эстетической медицины, в противовес своему назначению, предстала в уродливом виде — в пыли и разрухе. Ковидный год распугал не только посетителей, но и персонал, а потом и все дамы разъехались куда подальше.
Даниэль Альбертович в обнимку с огнетушителем подошел к массивной железной двери рентгеновского кабинета. На полотне двери оставались свежие отпечатки. Парикмахер узнал следы своих перепачканных ладоней. Они проступали сквозь кровавые, бесформенные, как от мокрой швабры, мазки, словно в дополнение к абсурдному происходящему он стоял на двери на руках в нарушении всех законов физики, а кто-то другой норовил схватить его своими веерообразными окровавленными конечностями и утащить за дверь. В действительности все объяснялось гораздо проще: когда Даниэль Альбертович привез заваленного слитками министра в заброшенную клинику и с трудом дотащил до кабинета, на пороге стальной камеры тот пришел в сознание и принялся блокировать массивную приоткрытую дверь, не щадя своих рук.
Парикмахер медлил, вспоминая отчаянную борьбу, рычание, крики и хруст пальцев, как он сам едва не оказался на грани дверной гильотины, просовывая банкноты в щель, чтоб отвлечь министра. Теперь не осталось ни копейки: утратив все свободные средства, — что съедено, что отдано безвозмездно следователю, — Даниэль Альбертович вновь оказался на грани и ходил по ней взад и вперед все последние дни.
Он постоял, повертел огнетушитель, приноравливая, уложил в правую руку, а левой — медленно отпер дверь.
Министр лежал на полу, на спине. Осунувшееся лицо в мелких красноватых порезах, разорванный костюм, изодранные рукава, словно пропущенные через измельчитель, и багровые опухшие пальцы. Он прошелся по кабинету, как торнадо, вырвал из направляющих рентгеновский аппарат, перевернул мебель, расковырял и отогнул свинцовую обивку двери.
Даниэль Альбертович встал на пороге, медленно опуская огнетушитель. Министр открыл глаза, и Даниэль Альбертович попятился.
— Взаймы… — прошептал министр.
— Что? — Парикмахер удивился звуку своего голоса.
— Взаймы… — прошептал министр снова, его слипшиеся, изрезанные губы даже не раскрылись.
— У меня все конфисковали, Арман Герасимович. Денег нет… Денег нет, — повторил парикмахер чуть громче.
Министр зашевелился, но не смог перевернуть свое грузное тело и повел головой, ища собеседника.
— У меня есть…
— Да, да, Арман Герасимович. Я как раз пришел за этим. Вам нужны деньги, мне нужны деньги. Давайте поможем друг другу. — Даниэль Альбертович сделал маленький шаг вперед.
— Аааа… Дани… Даня. Ты! — Министр нашел глазами собеседника. — Дай взаймы…
— Мы едем в «Центробанк», — покачал головой парикмахер, — или где там золотовалютный резерв России.
Он опустил огнетушитель на пол и прошел мимо министра к свинцовому фартуку, брошенному на полу.
— Меня не пустят. Я облажался, — пробубнил министр.
— Правительство вот-вот отправят в отставку, — резко ответил Даниэль Альбертович, разглядывая поднятый фартук. — Вы пока еще министр финансов. Едем, других вариантов нет.
Шорох заставил парикмахера обернуться. Арман Герасимович поднялся на ноги и сделал несколько нечетких шагов в сторону парикмахера. Тот развернулся и бросил фартук навстречу. Вцепившись в холодный свинец, министр потерял равновесие и со стоном рухнул назад.
— Займы?! — крикнул Даниэль Альбертович. — Ты выдашь мне денег, сколько я смогу увезти! Остальное — жри сколько хочешь!
— Аааа… — Министр скинул с себя фартук и замер. — Я не имею права… войти в хранилище один… тем более с посторонним.
Он сделал паузу, отдышавшись, продолжил:
— Нам нужно в Железку…
— Куда?! — сморщился парикмахер, доставая из проломленного письменного стола скотч-ленту, а из кармана — шаветт с гладкой белой ручкой.
— Железногорск… — прохрипел министр. — Иначе мне — конец.
Выехать из города оказалось непросто: автомобильные пробки, блокпосты полиции и регулярных войск тормозили людские потоки и подстегивали панику. Однако мигалка, предусмотрительно снятая с инкассации, делала свое дело. Автомобили разъезжались, водители провожали тонированный мерседес косыми взглядами. Несколько раз непрерывно и продолжительно сигналили вослед, но Даниэль Альбертович не хотел слушать недовольных. На его лбу между здоровой и пораненной бровями застыла косая морщина, движения его стали резкими, а сложенный шаветт он не выпускал из рук, даже управляя автомобилем. Министр, спеленутый в защитный фартук и замотанный скотчем, безучастно покачивался на заднем сиденье, стонал и надолго забывался.
Даниэль Альбертович старался объезжать большие поселения, избегал широких трасс, но скоро длинный мерседес стал слишком выделяться на фоне деревенского пейзажа. Мигалку пришлось снять, а за Тулой дорога испортилась. Автомобиль повело на снежной насыпи и развернуло на повороте. Парикмахер не справился с заносом, угодив в забор прижавшегося к дороге участка.
Министр скатился на пол. Парикмахера бросило на помятую дверь, голову подхватила подушка безопасности, по стеклу пошли трещины. Металлический лист забора накренился, но сугроб с внутренней стороны поддержал его.
Даниэль Альбертович отстегнул ремень безопасности и выставил ногу в сторону пассажирского сиденья — мерседес наклонился, угодив колесами в придорожный кювет. Сквозь дверь подул холодный ветер, по дороге заструилась поземка. Деревенские домики ютились по обеим сторонам, словно не люди обживали проложенную дорогу, а дорогу проложили, узнав, что здесь кто-то поселился, и подстраивались под утоптанные, витиеватые пути. Снежные баррикады примыкали к заборам, как застывшие волны, где-то поднимались выше и накрывали собой доски и профлисты, перешагивали и подступали к домам, соединяясь на заброшенных участках с пышными домовыми шапками.
На краю дороги, метрах в десяти, стоял мужчина средних лет. Ветер тормошил полы расстегнутого длинного пуховика ярко-красного цвета, подбрасывал снег и кидал в лицо. Длинные темные волосы поднимались, как намагниченные, застывали и опускались вниз. Мужчина стоял, выпрямившись, не замечая снега и ветра, смотрел на мерседес.
Даниэль Альбертович мотнул стеклоочистителями, вглядываясь в субъекта, но не смог разобрать выражения его лица. Под конец короткого светового дня пошел мелкий снег, увлекаемый ветром, и поземка сменилась метелью. Парикмахер обернулся и потыкал сложенной бритвой в министра, тот застонал. Позади автомобиля на дороге стояли еще пятеро зевак — мужчины и женщины — ни молодые, ни пожилые, вытянувшиеся, как несгибаемые сурикаты.
«Такие в четверг днем по деревне не шастают», — подумал парикмахер и тут же увидел, что рядом с мужчиной в красном возникло еще с десяток человек.
— Что за хрень? — прошептал Даниэль Альбертович, поежившись. — Вся деревня в сборе.
Он перелез на пассажирское сиденье, опустил стекло и крикнул, щурясь от снега:
— Здравствуйте!
Деревенские не ответили, продолжая молча стоять без движения. Министр снова застонал.
— Сука! Что они подумают, — тихо бросил Даниэль Альбертович, поспешно закрывая окно.
Он пролез между сиденьями, пыхтя, вцепился в министра, напрасно поднимая его с пола. Министр не держался, колени подгибались, голова ударялась о спинку сиденья, оставляя на желтовато-коричневой кожаной обивке красные полосы. Даниэль Альбертович раскрыл шаветт, чтобы разрезать клейкую ленту, и остановился. Деревенские стояли вокруг машины: кто — в сугробе по колено, кто — выше на дороге. Ветер трепал их волосы и одежду настойчиво, безуспешно пытаясь привлечь внимание. Одни прижались лицом к тонированному стеклу, другие смотрели через лобовое, смотрели мимо и насквозь. Казалось, их интересуют не пассажиры, а пространство, занимаемое автомобилем. Даниэль Альбертович подумал, что, может быть, он наехал на что-то важное для всей деревни, установленное на повороте.
— Извините, — сказал он и опустил стекло, снег ворвался в салон ворохом, как из хлопушки. Лица отстранились, взгляды блуждали по парикмахеру, как по невзрачному предмету интерьера. Даже стоны министра не привлекали их.
— Не могли бы помочь нам выбраться? — Даниэль Альбертович не верил, что слышит свой голос. — В долгу не останусь…
Мерседес заскрипел, закачался, наполнился шорохами и стуком, как в автомобильной мастерской. Глухо лопнуло лобовое стекло и рассыпалось на множество мелких осколков, металл заскрежетал, загремел лист капота. В открытое окно задней двери устремились руки. Даниэль Альбертович дернулся, но его уже тянули наружу, ухватившись за одежду, уши, волосы. Он закричал, замахал бритвой, но его тут же схватили за руки и молча вытащили из автомобиля вместе с дверью. Парикмахер ругался, брыкался, но десятки рук держали его, ощупывали и разрывали одежду. Ветер колол оголенную кожу. Кто-то сигналил на дороге. Парикмахер упал в снег лицом. Кто-то встал на него, еще и еще. Автомобиль скрежетал, оказавшись в тисках то ли пресса, то ли десятков или сотен рук. Кто-то выстрелил, или это лопнул работающий на холостом ходу двигатель. Кто-то спрыгнул Даниэлю Альбертовичу на спину. Кто-то пробежал по нему — еще и еще, — удаляясь и рыча, и ветер вонзил в голую кожу снежные иглы, задирая вверх лоскуты пиджака и рубашки.
— Эй! Вставай!
Даниэль Альбертович высунул голову из сугроба. Перед ним в валенках с черными галошами стоял старик с ружьем — ватные серые штаны, стеганая куртка и шапка-ушанка набекрень. Старик протянул руку и поставил парикмахера на ноги.
— Бредня своего хватай, — кивнул он. Даниэль Альбертович обернулся — перед глазами мелькнул черный джип на дороге и деревенские, ползающие поодаль на четвереньках, — и содрогнулся от вида мерседеса. Черный металл сорвали, как с консервной банки, двери вырвали, на приборной панели торчали провода, на месте колес — пустота. Министр остался невредимым в своем коконе на заднем сиденье.
Даниэль Альбертович взглянул на свою руку, сжимавшую шаветт, с нее капала кровь.
Старик оказался сторожем усадьбы главы администрации местного муниципального образования и, надо сказать, очень понимающим сторожем. Без лишних слов он помог перевезти министра и уложил в своей сторожке, миновав особняк, повисший мрачным пятном в наливающихся сумерках. По темным окнам и занесенным дорожкам Даниэль Альбертович понял, что особняк пустует. Пока сторож колдовал над бреднем, как он называл министра, Даниэль Альбертович отогревался в соседней комнате гречкой с тушенкой. Министр стонал и выкрикивал какие-то слова из-за дверей. Пару раз парикмахер услышал — «Железка». Когда крики стихли, парикмахер прекратил жевать гречку и прислушался, различая чужое самозабвенное чавканье. Наконец, сторож вышел, аккуратно закрыл двери и уселся за стол.
— Однова у моего Гамбург-Палыча такая лихорадка была. — Старик кивнул в сторону дверей. — В Железку путь держите?
Они сидели за столом, обитым пестрой клеенкой. Под потолком светилась одинокая яркая лампочка. Она вырезала из сумрака стол, газовый баллон, две конфорки настольной плиты и бревенчатые стены с неряшливой паклей. На одной из стен висел огромный плоский телевизор. Его матовая поверхность зияла, как черная дыра. Снаружи стемнело, в оконном свете вертела метель.
— Да… в Железку. — Даниэль Альбертович колебался. — Вылечили?
— Да, — неопределенно махнул рукой сторож.
— Где ваш… эм… Гамбург теперь? — Парикмахер потянул за ворот вязаного свитера и вздохнул. Стало жарко, свитер, выданный сторожем, кололся и жалил при малейшем движении, на лбу выступил пот.
— Давно не видал, — сообщил старик, отрывая треть от батона, — от как вся петрушка завертелась…
Даниэль Альбертович отодвинул пустую тарелку.
— Благодарю. Не знаю, как вас звать…
— Михалыч! — Сторож выглянул из-за краюхи хлеба. — Эка тебя растележило на полдороги, чё бы без меня делал?!
Он ухмыльнулся и ткнул Даниэля Альбертовича в грудь тыльной стороной ладони. Грудь тут же зачесалась. Парикмахер улыбнулся в ответ:
— Нам бы машину… До Железки и обратно. В долгу не останусь…
— Буранина такой снаружи!… Сиди уж…
— Вы же сами говорили, что вылечили, — запротестовал парикмахер.
— Говорили-говорили… На заборе тоже написано, а там — дрова! — Сторож хлопнул ладонью по колену. — Переночуете! Пусть твой начальник отлежится, а завтра потолкуем как следует.
Он встал и исчез, шагнув за границу света. Даниэль Альбертович заглянул в окно — в стекло ударил снег. Пройдя к дверям спальни, он медленно приоткрыл их. У кровати горела лампа, уткнувшись абажуром в тумбу, в ее свете блестели разбросанные монеты. Министр лежал развязанный и посвистывал, живот поднимался и опускался, как кузнечный мех.
— Ляжешь вальтом. — Даниэль Альбертович вздрогнул и обернулся, столкнувшись в дверях со сторожем.
— Ты уж извини, чистой нахлобучки нет, — бросил старик.
— Мне нечем вас отблагодарить, но нам надо ехать, — произнес парикмахер настойчиво, выйдя из спальни вслед за сторожем. — Я обязательно вернусь и заплачу, сколько скажете.
— Начальник денег обещал? — прищурился старик, устанавливая раскладушку рядом со столом.
Даниэль Альбертович кивнул.
— Обманом города берут, — усмехнулся старик, скрепя раскладушкой.
— Хорошо, поезжайте с нами, — произнес парикмахер, но сторож указал пультом на стену, и телевизор засветился на выпуске новостей.
— От ты безумной, — произнес старик. — Сказано завтра, значит, завтра.
Даниэль Альбертович отвернулся, шаря глазами по столу. За спиной зазвучала новостная телевизионная мантра. Он долго смотрел в окно, словно загипнотизированный мечущимся снегом. Достал шаветт и раскрыл его, изучая, как свет лампочки скользит по лезвию, сжал в руке и поморщился от боли.
— Ключи, — произнес он, повернувшись к раскладушке. Сторож не слушал его, по лицу били вспышки сменяющихся кадров.
— Ключи от джипа! — крикнул парикмахер, направив руку с бритвой на сторожа.
— От болбан. — Сторож отложил пульт и, кряхтя, поднялся. — Начальник твой ловушку в Железке тебе готовит.
— Давай уже ключи! — Даниэль Альбертович слегка пырнул бритвой в сторону сторожа, а тот схватил и с легкостью рванул руку на себя и отвел ее в сторону, повалив парикмахера на раскладушку, сам навалился сверху.
«…на отсутствие министра финансов Армана Давидова. Председатель парламента Вячеслав Юрин заявил, что правительству следует вынести вотум недоверия, и обвинил подопечных Капустина в утрате золотовалютного фонда России и создании искусственного финансового кризиса», — произнес диктор. Сторож застыл и уставился на телевизор, парикмахер — тоже, слушая одним, не прижатым к раскладушке ухом. «Председатель правительства отверг обвинения в свой адрес. На внеочередном заседании кабинета министров он заявил, что золотовалютный фонд Российской Федерации в полной сохранности и проходит плановую процедуру переоценки, предусмотренную регламентом в условиях гиперинфляции…»
— Плакали наши денюжки, — усмехнулся сторож, заламывая руку парикмахера и выуживая из нее шаветт. Он медленно поднялся, аккуратно сложил бритву и уселся за стол. — Видать, сожрали все, что набарышили.
— Так вы все знаете? — произнес Даниэль Альбертович, усаживаясь на раскладушке и вращая плечом.
— Отож! — Сторож подхватил остаток хлеба и протер им тарелку. — Михайловский забой. Слыхал?… Магнитная аномалия?
Парикмахер мотал головой.
— Еще при царе говорили, там руды — на сто лет… Да и сейчас так говорят. — Сторож жевал хлеб. — Я сперва твоего бредня не признал, а вот глянул и…
— И что? — Парикмахер выключил телевизор и сел за стол.
— Там у них место силы.
— У кого?
— У всех этих… — Сторож кивнул на телевизор и поморщился. — Кооператив «Бакалда»… Они все оттудова.
— Не понял, — покачал головой Даниэль Альбертович. — Это из-за магнитной аномалии?
— Правда, — ответил сторож.
— А с людьми что такое? Они тоже… ну… золото едят?
— Откуда у них золото! — крякнул сторож. — Голодьба! Работы нет, как петрушка вся завертелась. На заработки куда суваться? У вас же своих злыдней пруд пруди. Тут еще аномалия ботается туда-сюда, вот лихорадит их, вот и сгорели… Выгоревшие…
Последнее слово он произнес нечетко, уткнувшись лицом в миску, хлебом подчищая ее дно.
— Забирай машину, под утро будете в Железке, — неожиданно добавил сторож.
— Что это передумали? — удивился парикмахер.
— Министр — оттудова. Капут ему, ежели оставаться.
Даниэль Альбертович открыл было рот, но Михалыч продолжил:
— Ночью всего два сторожа на охране, а ты, видать, боёвый, хоть и болбан. Дам обрез, разберешься?
— Министр на охоту приглашал, — быстро произнес Даниэль Альбертович, прижав к свитеру неожиданно вспотевшие ладони.
— В этих баснях задаром что суть не сказали, а ежели так, то завтра они все будут там. Бредень твой — пропуск и защита, но спешить надо. Уж не знаю, чего ты сдумал, но в Железке он оклемается скоро, и тогда — берегись. — Сторож выложил на стол шаветт, ключи и пять патронов, шагнул в сторону, куда не добивала лампочка, и вынес обрезанное двуствольное ружье с прикладом и цевьём из светлого дерева.
— Поехали с нами, — произнес Даниэль Альбертович, ощущая покалывание свитера во всем теле.
— Где ж бечевая? Бредня связать надобно. — Сторож рыскал по темным углам и говорил о своем. — У Гамбург-Палыча, когда аранчуг навалился, я руки-ноги скрутил, поехали в Железку. Долго ждал, сутки-двое, пока он по руднику бегланил. Оклемался, но не так. Бывает как яблоня треснет под яблоками, но срастается. Гамбург-Палыч — не так, изменился. Был авошной, но на других дела глаза закрывал, а стал все под себя грести, все мало ему стало…
Даниэль Альбертович поднялся, наблюдая за передвигающимся по кухне сторожем, и снова сел.
— Вот в Преображеньев день в наш храм поехал, как обычно. Там икону Преображения привозили… вся золотая… ну и… прямо на службе накинулся на нее. — Михалыч вздохнул, качая головой, и в сумраке было видно, как в спешке машет он перед собой правой рукой, три раза повторяя привычные движения.
Даниэль Альбертович вздрогнул, вцепился в руль и обернулся, развернул шаветт, выставив его внутрь салона автомобиля. Рука дрожала, по гравировке на лезвии пробежал блик. Ухабы раскачивали брезентовый тент, свисающий над бортом джипа. Там, где шнуровка выскочила из люверсов, сыпался мелкий снег. Министр пришел в себя, и снежинки, пробиваясь через треугольник, падали на его лицо, медленно исчезая.
— Так в детстве странно было… — Министр говорил отчетливо, не нуждаясь в слушателях. — Подкинешь монетку, а она на ребро встает. Я все заброшки в округе знал… А компас был для смеха — стрелка крутится и крутится… крутится и крутится…
Арман Герасимович застонал, а парикмахер бросил взгляд на навигатор. «Поворот направо на А142 через 9 километров. Надо съехать раньше», — подумал он, скользя пальцем по дисплею вокруг Железногорска.
— Давно там не был, — продолжал вещать министр, — а ведь так хотел пользу приносить, мечтал мэром стать, даже президентом… Добропотребление, думал… У них все повязаны! Когда из Питера в Москву переезжали, смотался в деревню на день — все разрушено… А Питер… они сгрызли город, всю позолоту… Все из музеев выгребли… На реставрацию… А все сожрали!
Министр заметался, но бечевка сторожа сдерживала ослабленное тело.
— Тихо! Скоро будем. — Парикмахер нажал на педаль газа.
— Даня? Данечка… Прости! Я, я… Прости за добро… добропотребление…
— Добропотребление? Что вы говорите? Замолчите, скоро будем, — покачал головой парикмахер, но министр не слушал, потеряв связь с реальностью, кроме этого, последнего проблеска сознания, узнав знакомый голос, схватившись за него, как за соломинку, но тут же оборвав ее во тьме заблудившегося рассудка.
— Мне надо золото! Валюты! Денег!… Домой надо, в деревню!… Взаймы! Дай взаймы!… Ах, что они со мной сделали? Эти кремлевские жулики!… Я не хотел!… Медальку! Дай мне медальку, мама…
Арман Герасимович затих так же неожиданно, как и заговорил. Снег пропал, а всего несколько минут назад трассирующими пулями он врезался в лобовое стекло. Сверху, в огромном, довлеющем темно-синем небе горели зеленые и фиолетовые цвета, размазанные и перемешанные, как акварельные краски, испещренные вкраплениями белых звезд. Даниэль Альбертович потерялся в неестественных бликах сияния и завороженно смотрел на слившееся со снежными просторами небо. Тяжелое сопение сзади прекратилось, из звуков остался дорожный свист.
— Тормози! — Охранник в камуфляжном костюме с пистолетом-пулеметом через плечо и инспекционным зеркалом выглянул из-за двери.
В свете фонарного столба кружился снег, ложась на дорогу легким слоем. Автоматические ворота заиндевели и сверкали под фарами джипа. Хрустя, охранник подошел к автомобилю, сдвинув оружие вперед.
— Тут закрыто! — гавкнул он.
Даниэль Альбертович опустил окно, блуждая взглядом вокруг лица, влитого в широкий, черный ворот из искусственного меха.
— Открывай срочно, — бросил он. — Я министра привез.
— Ты кто такой? — небрежно спросил охранник, похрустывая снегом под ногами.
— Персональный стилист Армана Герасимовича! Ты че, охренел?! Министру плохо. Срочно открывай! — Даниэль Альбертович отклонился, кивнув внутрь салона, и уставился на охранника, ожидая, пока тот разглядит министра, усаженного на заднем сиденье.
— Давай! Давай! — Парикмахер нажимал на сигнал, подгоняя здоровяка. Дверь загремела, рассыпая и увлекая за собой снег.
Свет горел только на первом этаже во входной зоне и на портике под фронтоном, остальные два этажа усадьбы покоились во тьме. Из дверей выбежал охранник в свитере с блестящими накладками на плечах и шипящей рацией в руке. Даниэль Альбертович направил джип на портик, чуть не сбив охранника с ног, но тот в последний момент отскочил, словно наученный.
— Здрасте! Мы вас не ждали, — быстро произнес он, открывая двери.
— Мне нужна помощь! — крикнул парикмахер, выпрыгивая из джипа. — Сюда, скорей! Арману Герасимовичу плохо…
Он махнул охраннику, оббегая джип, открыл пассажирскую дверь и сразу рванул тело на себя. Министр выпал, накрыв собой парикмахера, но тут же был подхвачен охранником, а парикмахер уже тащил тело ко входу.
— Нужно к сейфу! Срочно! — пыхтел парикмахер. Они подхватили тело под руки и поволокли по белому мрамору. Даниэль Альбертович несколько раз перехватывал ускользающую руку министра, не в силах выдержать массивное, неконтролируемое тело. Охранник же закинул другую руку на плечи и принял вес на себя.
— Сюда, вниз. — Они пересекли полутемный коридор, охранник бросил на консольный столик рацию и отпер двери. Ступени лестницы подсвечивались, матовый мрамор гасил блики. Спускались долго, преодолев четыре лестничных марша. Ботинки министра хлопали по ступеням. В темноте перемигивались огоньки.
— Включите освещение, — крикнул охранник, когда они спустились на этаж. — Тот щиток.
Даниэль Альбертович замешкался.
— Где сейф? — прохрипел он.
— Здесь. Нужен свет. Я подержу, — кивнул охранник, хватая тело под другое плечо.
Даниэль Альбертович отпустил министра и подошел к щитку.
— Все тумблеры вверх, — указал охранник.
Свет ударил в глаза, освещая лестницу, мраморный зал и массивную стальную дверь с пультом управления. Парикмахер замер, разглядывая круглый люк во всю стену и огромный штурвал в центре.
— Какого хрена!.. — услышал он за спиной.
Охранник держал тело министра, буквально обняв его за туловище, и теперь, удивленно отстранив, опустил на пол.
— Какого хрена… — Он встал на колени, щупая и прислушиваясь к отсутствующему дыханию.
— Ему нужно золото, — неуверенно произнес парикмахер. — Как открыть сейф?
— Нужно скорую, — запротестовал охранник, ощупывая министра.
— Ты не понимаешь! Ему нужно золото! Сейф! — Голос смешался с отголоском в пустом помещении.
— Биометрия — лицо, пальчики… — пробурчал охранник, вставая на ноги, и остановился. — Ты кто такой, твою мать?!
Парикмахер держал обрез, направив его на охранника.
— Поднимай! Открывай! — скомандовал он, мотнув стволом в сторону трупа.
Охранник сразу бросился на парикмахера. Прозвучал выстрел, эхо заполнило звоном пространство, на пол посыпались осколки мрамора. Охранник повалился на парикмахера, выбив оружие из рук. Падая, Даниэль Альбертович сжался и тут же получил лбом по переносице. В глазах потемнело, горло сжалось. Он судорожно хватал ртом воздух, но стальные клешни сжали кадык, по носоглотке текла кровь.
В детстве мать Дани Силиванова отправила сына обучаться в музыкальную школу по классу трубы. Она полагала, что занятия на духовом инструменте дадут эффект как от плавания или бега и сделают из полного, неуклюжего мальчика атлета без риска для здоровья. Даня ненавидел трубу и долго не принимал музыкальные занятия. Сыпались вызовы родителей в школу, следовала смена учителей и продолжались реальные и мнимые жалобы на «переигранные губы», но мать настояла, и школу Даня не бросил. Пять лет он терпел издевки со стороны мальчишек-одноклассников, игравших в футбол, хоккей, занимавшихся плаванием, и остался в душе с ненавистью к учителям-мучителям, спорту и чужому мнению.
Он не мечтал стать парикмахером, он не листал модные журналы и не переодевался тайком от матери в ее одежду, но сделал такой выбор скорее в отместку, а еще потому, что нашел в старых вещах, оставшихся от деда, немецкую трофейную шаветку Solingen.
Даня решил, что в кожаном тисненом футляре с колпачком лежит неизвестное ему оружие. Холодная сталь, острое лезвие, гладкая и блестящая черная ручка, изогнутый хвостик, насечки и гравировка. Только избранные умеют обращаться с этим опасным инструментом, никак не ложившимся в руку мальчика, в отличие от ножей.
Когда же Даниэль научился держать баланс и сердце перестало сжиматься от прикосновения лезвия бритвы в его руке к коже чужой шеи, он почувствовал власть. Пусть мнимую и ограниченную одним сеансом, питаемую невысоким жалованьем парикмахера, но все же власть, сопряженную с выбором, с опасностью, власть над другим человеком. Он стал относиться к своей профессии по-другому. Он гнал от себя мысли, что ежедневно решает судьбы десятков людей, что одно его движение может оборвать их жизнь. Он стриг и брил, проводя по восемь часов на ногах, подкованный пятилетними пытками игры на трубе. Он ухмылялся дорого одетым, хорошо сложенным мужчинам, когда оборачивал их шеи пеньюаром, плотно замыкая застежки, и прикасался шаветкой к их красноватой коже.
Даже в обморочной темноте, давясь и задыхаясь, он вынул и развернул пальцами одной руки бритву, взмахнул и перерезал горло охраннику.
Сплевывая красные сгустки, вытирая рукавом льющуюся из носа кровь, Даниэль Альбертович подтащил тело министра к пульту у двери сейфа. Часто останавливаясь и снова вымазываясь в собственной крови, он опустился на четвереньки, перевернул и уложил тело себе на спину. Министр упал, кивнув головой, как мячиком, и щелкнув зубами. Парикмахер с трудом поднялся, упираясь в мрамор, хватаясь за бортик пульта и оставляя кровавые отпечатки повсюду. Оперевшись на терминал, он подхватил холодную, ватную руку министра и хлопнул ладонью по датчику, прижав ее что есть силы.
«Повторите ввод», — загоралось на экране снова и снова. Даниэль Альбертович повернул руку министра и плюнул на нее, болезненно морщась, тщательно вытер о свитер вязкие красноватые слюни, повторил процедуру и вновь прислонил ладонь к датчику.
«Ввод подтвержден.
Пройдите процедуру распознавания лица».
Голова норовила поникнуть, ударялась лбом о бортик, несколько раз парикмахер попал пальцем в глаз, когда пытался поднять веки. В результате, схватившись за руку министра, он перекинул ее через свое плечо, взвалив тело на спину, прижался щекой к холодной, задубевшей коже и вздрогнул — столь неестественным стало привычное ощущение прикосновения, сопровождающее стрижку и бритье. «Бежать. Бежать туда, где нет телесных контактов, приторного аромата духов и шампуней, волос, забившихся в каждый угол и в каждую складку, филировочных бритв, горячих фенов, и где не нужно стоять весь день на ногах, выслушивая недовольных клиентов, общаться с наглыми эмчеэсовцами, следователями-садистами и заискивать перед зомби-министром… Разбить зеркало, разгромить ряды флаконов, тюбиков и пузырьков. Свобода! Пусть будет только стерильная пустота и типовой набор косметики, как пятизвездочном отеле…»
«Ввод подтвержден.
Введите пароль».
— Что, сука?! — крикнул Даниэль Альбертович и ударил по терминалу, тут же пожалев об этом. Горло сдавил кашель, тело министра завалилось набок, увлекая за собой парикмахера. Уперевшись в мраморную стену, они сползли на пол. Даниэль Альбертович прислонился к стене, раскинул ноги, прижав к себе тело министра, и завыл, не в силах кричать и плакать. Руки — перекрученные, как веревки, вокруг туловища. Разбросанные в разные стороны, как у выкинутой марионетки, ноги. Голова — на коленях парикмахера. Грубым, непривычным движением он схватил голову за волосы — те, что еще недавно стриг и укладывал, — и зашептал:
— Пароль, сука? Какой пароль?
Горло пронзила боль, и парикмахер замолчал, скинув тело министра в сторону.
«Что ты еще придумал? Что это может быть? Железка? Железногорск?.. Нет, очень просто! Что, что, что?.. Может, банк? Как там было…»
Даниэль Альбертович поднялся, содрогаясь от усталости и отрывисто вдыхая воздух. «Агропромбанк», — набрал он на встроенной, выступающей под углом клавиатуре.
«Пароль неверен.
Осталось 2 попытки.
Введите пароль».
«Может, имя? Долбаный упырь ничего не говорил про семью. — Даниэль Альбертович повис на терминале, опустив голову. — Что, Альбиночка? Все? Я не знаю, я не справился… Пойдешь работать официанткой. Что там в Лондоне позволят эмигрантам без денег?.. А я? Что я? Десять лет, говорил тот садюга… Так! Стоп! Думай! Что было? Что он говорил? Министр херов… Займы, говорил…»
Парикмахер рассмеялся, но прозвучало это, словно он задыхается. Шея распухла, и любые звуки давались с трудом.
«Прав был Михалыч. Он, сука, все знал! Господи… Про кооператив какой-то говорил, они все оттудава… Какой? Уууу… Не… Черт! Кувалда?.. Нет, блин! Михайлыч. А может?.. Михайловский забой? Аномалия?»
Даниэль Альбертович поднял голову и замер, глядя на клавиатуру. Пальцы дрожали. Он набрал «Михайловский», посмотрел на экран, опустил руки, вытер ладони о штаны и удалил написанное.
«Аномалия» — подтвердил ввод.
«Пароль неверен.
Осталась 1 попытка.
При вводе неверного пароля интерфейс будет заблокирован.
Введите пароль».
«Что еще я знаю про него? — Парикмахер окинул взглядом труп и снова выдавил из себя кашель-смех. — Должно быть что-то личное. Родился здесь, в Железногорске. Хотел добро людям делать».
Даниэль Альбертович с досады пнул ногой труп в бедро.
— Добро, — прохрипел парикмахер. — Как же я ошибался. Все только для своего желудка, мразь.
Слова, произнесенные вслух, удивили парикмахера, он не двигался, вслушиваясь в себя, и из последних сил напрягал память. Личное. Непонятное, но повторенное в последний момент, как что-то важное. Какой-то абсурд, но на фоне остального — вполне в соответствии с реалиями. Добропотребление.
«Добропотребление».
Сигнала парикмахер не слышал. Внутри стены что-то зашумело, защелкало. Оно выпрямлялось, собиралось с силами, готовилось продемонстрировать все себя, заждавшись зрителя. В ногах ощущалась вибрация. На стене замигала лампочка. Дверь приоткрылась бесшумно и остановилась. Холодный свет заливал все пространство внутри, отражаясь в стальном полу и потолке. В нос ударил стерильный запах свежей краски. Эхо разносило звук неуверенных шагов парикмахера. Вдоль стен рядами стояли стеллажи с поддонами и шкафы с ячейками. У входа стоял автопогрузчик.
Даниэль Альбертович щурился и шел вглубь хранилища, разглядывая сложенные в поддоны купюры разных стран. После каждого поворота начинались стеллажи с новой валютой: доллары, евро, юани. В шкафах, выдвигая наугад разные ящики, он обнаружил драгоценные камни, бумаги с гербом и водяными знаками. Золото, серебро и стальные с виду слитки лежали на укрепленных стеллажах в конце зала, свет в этой части хранилища наполнился теплом, играл на стальных балках, на коже застыли желтые тени.
Здесь же, за небольшим железным ограждением стоял инкассаторский мерседес, почти такой же, какой встретил парикмахера у банка. Перед автомобилем располагались массивные стальные ворота с двумя кнопками: «Open», «Close».
На приборной панели что-то пискнуло, в правом углу экрана появилась надпись «MTS RUS».
Даниэль Альбертович остановил мерседес. Вокруг в предрассветных сумерках, чередуясь полосками с черной землей, набирал синеву снег. Перечеркнутая перекрестком, проселочная дорога грязной петлей уходила за горизонт, теряясь в безграничных полях. Даниэль Альбертович коснулся экрана и набрал номер. Салон заполнили глухие протяжные гудки. Медленно, со скоростью звука, пульсируя, как вена на виске, они призывали абонента к ответу.
Парикмахер откинулся на сиденье и закрыл глаза, выставив вверх подбородок с порослью седых волос. Запрокинутые щеки впали еще больше, вокруг лица растворялся мимолетный пар.
Гудки оборвались треском и шуршанием.
— Да!
— Альбиночка, здравствуй! — Даниэль Альбертович очнулся.
— Ты смотрел на часы?! — Недовольный шепот дочери сотрясал салон.
— Ох, прости. — Парикмахер бросил взгляд на панель, но не нашел времени и продолжил: — Как ты? Все нормально? У меня хорошие новости! — Слова давались тяжело, но пара у лица стало больше.
— У меня все в порядке, — холодно ответила Альбина.
— Отлично! — обрадовался парикмахер. — Деньги есть! Ты слышишь? Деньги есть! Я нашел деньги, много денег. Скоро переведу тебе!
— Мне не нужны твои деньги, — снова пауза из шороха и треска. Голос Альбины стал четче, и Даниэль Альбертович почувствовал перемену, погружаясь всем телом в холод.
— Что? Что? Не понял…
— Мне не нужны твои деньги. — От помех не осталось следа. — Я выбрала Марка. Меня больше ничего не связывает с Россией. Ты понял? Не звони мне, пожалуйста…
Даниэль Альбертович прижался подбородком к рулю и, наморщив лоб, смотрел на заиндевевшие колеи дороги, расходившиеся на перекрестке в противоположных направлениях. Смотрел на снежные поля, чья гладь нарушалась жухлыми пучками травы, на одинокое, кристаллизованное от мороза дерево на пригорке, покрытое снегом от земли до верхушки.
На горизонте желтком разливалось солнце. Оно наполняло снежную синеву цветом, а ямы и холмы — объемом, разбирало по деревцу черную полоску леса в стороне, еще не слепило, но прицеливалось. Небо очистилось от облаков, смыло диковинные краски и наполнилось воздухом и простором.
Навигатор подал сигнал о превышении скорости. Парикмахер удивленно взглянул на карту. Глубокое темно-синее пространство на миг захватило экран, и навигатор метнулся обратно, но не смог сфокусироваться и, растерянно увеличив масштаб, показал Россию.
«Вы ушли с маршрута», — хладнокровно объявил он.
Рецензия писателя Дениса Гуцко:
«Рассказ написан на очень хорошем уровне. Некоторые длинноты (если эпитет, то непременно двойной, короткую фразу попробуй найди) и туманности (ключевые обстоятельства происходящего не то чтобы на поверхности, приходится внимательно всматриваться в текст, чтобы сложилась картинка) — не сразу, но воспринимаются как элементы стиля. Я бы не рекомендовал кардинальным образом ломать эту манеру письма (всё-таки сформировавшийся / формирующийся стиль — самостоятельная ценность), но без лишнего напряжения присмотреться к более разнообразному повествовательному рисунку (смена ритма, чередование длинных и коротких фраз) я бы всё-таки посоветовал. Писали короткими, перешли на длинную — читатель чувствует, что здесь что-то важное, автор недаром тратит столько слов, подыскивает точные образы и конструкции; писал длинными, перешли на короткие — повысился эмоциональный градус (так можно заставить читателя пережить волнение, опасность и т.д). При всём при том именно в этом рассказе стилистическая тягучесть (некоторая даже монотонность) очень, что называется, в тему — работает на создание атмосферы нуара, русской безнадёги, хронической и хтонической.
Текст ещё можно отшлифовать (очень полезно читать написанное вслух в процессе правки), но его вполне можно предлагать к публикации в литературных журналах.»
Рецензия писателя Екатерины Федорчук:
«Рассказ написан в непростой манере, но в русле почтенной традиции — сатирической обличительной литературы. Министр, который ест золото, — это что-то такое из Салтыкова-Щедрина ну или близко к нему.
Пафос сатирический — традиционный, а тема: деньги, финансовый кризис — очень даже современная и не сказать, чтобы сильно развитая в русской литературной традиции. Все это вместо звучит свежо и интересно.
В тексте я вижу две проблемы: это непроработанность некоторых деталей и некоторая неустойчивость повествовательной стратегии.
Где на данный момент непонятно: вот парикмахера за взятку выпустили из тюрьмы. А дальше какой у него план? Он похищает министра, который лежит в больнице, чтобы получить от него «живое» золото? Общее направление мысли понятно, но такое ощущение, что важные детали ты не понял или понял неправильно…
Потом идет сцена, когда жители деревни набросились на машину, в которой едут министр и парикмахер. А зачем? Что с этими людьми? Они тоже больны? Или золото и валюты едят только министры-капиталисты?
А неустойчивость повествовательной стратегии проявляется вот в чем: текст в каких-то элементах тяготеет к чистому абсурду, а в каких-то элементах он провоцирует на то, чтобы попытаться выстроить четкие причинно-следственные связи.
В целом это очень интересная попытка высказаться на тему крушения капиталистического мира, расчеловечения человека и того, почему в России все так плохо.»