Я у бабушки. Мы во дворе за столом. Бабушка в фартуке, белый в мелкий синий горошек платок повязан сзади. Она суетится, накрывает на стол. Над нами выбеленное солнцем небо — сквозь сизые незрелые гроздья винограда. Виноградом оплетён весь бабушкин двор. За столом со мной Саня Тростянецкий из Харьковского политеха, Наумец из Хабаровского института культуры, Андреев из Баку. Где он учится, я не помню. Андреева мы зовём Шайба. Он невысокий, квадратный, с животом.
Я что-то говорю Сане Тростянецкому о том, как здорово здесь у бабушки под Запорожьем. Ему, харьковчанину, не понять. У нас на Урале всего этого добра нет. Саня Тростянецкий спрашивает, о каком добре я говорю. Бабушка ставит на стол большие тарелки с варениками с вишней и миски со сметаной. Она смотрит на меня и улыбается: «Кушай, Сашенька». Я тоже улыбаюсь. Я весь — одна сплошная улыбка. Меня так давно никто не называл. Я осторожно протыкаю вилкой вареник. Упругий, пухлый, пузырящийся от вишни. Опускаю вареник в миску со сметаной. Вишневый сок растекается по сметане нежно-розовыми причудливыми разводами. Наумец, Саня Тростянецкий и Шайба смотрят на меня и тоже улыбаются…
— Второй взвод, подъё-о-ом. Форма одежды…, — глухо несётся откуда-то.
Картинка дёргается и исчезает. Я открываю глаза. Всё в движении, скачут черно-белые тела, впопыхах натягивают штаны, сапоги, гимнастёрки… Секунды — и мы стоим вдоль двуярусных кроватей. Рядом Саня Тростянецкий, Наумец, Шайба. Стоим, шатаемся, ещё спим. Но другим сном. Уже далеко не про вишни. С трудом понимаю, что происходит. Жду. Шайба неправильно застегнул пуговицы и весь перекособоченный. Из его кирзовых сапог торчат серые портянки. Напротив нас сидит на синей табуретке сержант Горлов. В белой майке. Холёный, белёсый, бледный, с серыми ресницами. Похожий на моль. Сидит, смотрит на часы. Молчит. Медленно поднимает на нас глаза.
— Добрый вечер, товарищи солдаты, — Горлов снова смотрит на часы. Сейчас скажет «отбой»…
— Отбо-о-ой, второй взвод, — завывает Горлов. — Когда, сука, в нормативы укладываться будете?
Секунды, и мы уже в чёрных трусах и белых майках летим по кроватям. Летим. А что нам остаётся. Мы же духи, да ещё в учебке. Положено. Может и на пользу. Не успеваем долететь, Горлов призывно тянет:
— Второй взвод, э-подъём-м-мэ-э. Быстрее, суки. Пока вы тут ползаете, ваших девок уже китайцы отымеют.
Это он так грамотно напоминает, что наш учебный танковый полк находится в семидесяти километрах от китайской границы. В общем — политически выверено.
— Вы что, суки, о нормативах забыли? — продолжает бдительный Горлов.
Но мы уже люди бывалые. Три месяца оттянули. Знаем, нормативы здесь ни при чем. Сейчас максимум раз пять попрыгаем. В худшем случае, Наумец из Хабаровского института культуры споёт потом какую-нибудь песню «на бис» — и все спать.
В этот раз летали десять раз. Рекорд. Стоим все по команде «подъём». Тяжело дышим. Сержант Горлов медленно поднимается, ходит перед нами и обдувает себя почтовым конвертом, как веером. Что-то говорит. Я слушаю и смотрю почему-то на сапоги Шайбы. В маленьком детстве я мечтал быть солдатом и иметь кирзовые сапоги. Сейчас я их тихо ненавижу.
— Так вот, студентики, пока вы там в институтах своих учились и девок по углам щупали, я тут Родину защищал. У меня здесь дела, сука, поважнее, — заводит свою заезженную песнь Горлов. И по-своему он, наверно, прав. Все в нашей учебной роте призваны из институтов. Может под нас её и сформировали. Готовят будущих командиров танков. И приехали мы в конце июня, а не в апреле или мае, как остальные. Сдали сессию — и вперёд. В общем, всё не в нашу пользу. Горлов — деревенский парень из-под Тюмени и всегда подчёркивает, что ему «институтов ваших не нада, мля».
— Что важнее, рядовой Андреев? Родина или ваши институты? — Горлов останавливается и смотрит на конверт.
— Коэнэтчно, Родина, тврщ сржнт! — чеканит Шайба на своём странном наречии. Больше ни у кого такого нет — говорит, как будто чай прихлёбывает.
— Кознэ-э-этчно, — куражится Горлов. — Вроде русский. Где твоя родина, рядовой Андреев?
— Баку, тврщ сржнт!
— Какой Баку? Что ты, сука за… Советский Союз — твоя Родина, рядовой. Понял? Чему вас только учат? И подняться по команде «тревога» не можете. Ни хрена вы не можете. Не можете?
— Можем!
— Точно? — Горлов прохаживается вдоль строя, заложив руки за спину. В руках конверт. Останавливается напротив Шайбы. — Издеваетесь, рядовой Андреев?
— Нкак нэт, — Шайба тянется, как может, страшно выкатывает глаза.
— Нкакнэт, — передразнивает Горлов, — Какой ты всё-таки… — Горлов брезгливо сплёвывает. — Может, ещё потренируемся? — Горлов смотрит на часы. Его суровое лицо меняется в еле заметной улыбке. Часы — гордость сержанта Горлова. Они у него недавно. Все в роте знают, откуда. — А, рядовой Андреев? Потренируемся?
Шайба тоже смотрит на часы Горлова. Молчит.
— Классные? — ловит взгляд Шайбы Горлов.
— Так точно!
— Что это за часы, рядовой?
— Командирские, тврщ сржнт! Награда командования за отлычную службу, — старается Шайба.
— Мо-ло-дэц, — нарочито удивлённо тянет Горлов и качает головой. — Можешь, когда захочешь?
— Так точно! — кричит Шайба.
— Так точно, рядовой. Будешь стараться, такие же получишь, хотя… — Горлов скептически оглядывает Шайбу с головы до ног, потом медленно переводит взгляд на нас всех. Обычно Горлов после этого сообщает, что до этих часов нам, как до Шанхая, сильно согнувшись. Но не сегодня. — Ладно, — смягчается Горлов. — «Отбой», «подъём» больше тренировать не будем. — Он снова садится на табуретку. Забрасывает ногу на ногу, достаёт из конверта аккуратно сложенный лист бумаги. — Получил сегодня вот этот доку-у-умент, — говорит Горлов, делая протяжное ударение на «у» и потрясывает конвертом. — Письмо. Прочитал и очень расстроился.
Я уже отдышался, осматриваю казарму. Первый, третий и четвёртый взводы спят. У них сержанты не такие ревностные служаки и командирскими часами не отмечены. Вся рота уверена — нам с Горловым сильно повезло.
— Так, во-о-от, — мычит Горлов, перечитывая письмо. Он покусывает губы, смотрит на нас и недобро улыбается. — Не буду мять Маньку, скажу сразу. Мне написала моя подружка и очень огорчила, — быстро объявляет Горлов. — Обидно и грустно, — продолжает медленно Горлов. — Мне, вашему боевому товарищу. А так как взвод — это единый армейский организм, грустить будем вместе.
Компанейский парень этот Горлов и большой затейник. Даром, что с деревни.
— Второй взвод, разобрать противогазы и строиться у казармы. Пробежимся, — тяжело вздыхает Горлов.
На улице уже светает. Мы бухаем сапогами, тяжело дышим. Все одинаковые — хоботастые, в противогазах. Двигаемся мимо плаца, направляемся в сторону железной дороги. На плацу нас недавно собирали, и командир части рассказывал, на каком важном направлении находится наш учебный танковый полк. Совсем рядом граница с Китаем. И он считает, «совершенно безответственным нам, курсантам-танкистам, Родиной призванным, прикрывать государственную границу, писать в политотдел заявления о направлении для прохождения службы в Афганистан». И ему не понятны наши мотивы. Мотивы… В общем, нет понимания у нас с командованием. Командование чётко дало понять, что Афгана нам не видать, и придётся терпеть учебку до конца.
Взвод глухо грохочет рядом с хлебозаводом. Здесь обычно сказочный запах горячего хрустящего хлеба, вкусней которого я не ел никогда в жизни. Сейчас пахнет резиной и чем-то вроде талька. По лицу текут струйки пота, попадают в глаза. Пытаюсь проморгаться. Иллюминаторы мои запотевают. За бортом наблюдаю, как огромные белые облака скребут рыже-зелёные сопки.
Колонна сильно растянулась. Длинная вереница странных одинаковых существ. Но я знаю, рядом со мной Наумец из Хабаровского института культуры, Саня Тростянецкий из Харьковского политеха. Шайба из Баку отстал. Мы притормаживаем и бежим рядом с ним. Где же Шайба учится? Вспоминаю, пытаюсь отвлечься от происходящего. Что-то связано с энергетикой или нефтью. Но отвлечься не получается. Горлов трусцой бежит рядом, косится на нас периодически своими бесцветными глазами. Что-то своё гоняет, гнида. В принципе, я бы, наверно, смог ему башку свернуть. Не без потерь, конечно… Но шансов у него немного. Сейчас тем более — злобы у меня на троих таких Горловых. Но нельзя. Устав, блин, и всё такое.
Бежим. Саня Тростянецкий тычет меня в бок. Нахрена? И так еле ноги передвигаю. Лицо в противогазе все в едкой потной влаге. Гадко. Мы отстаём. Взвод топочет впереди, тяжело втыкая кирзачи в выбеленную солнцем пыльную дорогу. Мы бежать быстрее не можем, Шайбу ведь не бросишь. А Шайба уже умирает. Он сильно наклонился вперёд, руки безвольно болтаются, разлетаются в стороны, ноги с трудом цепляются за уходящую твердь. Смотрю за ним в запотевшие обзорные стёкла своего противогаза. Шайба похож на разгоняющийся тяжёлый самолёт, который вот-вот оторвётся от земли и взлетит. Но Шайба не взлетит. Горючее его на исходе. Мы с Саней Тростянецким бежим рядом. Очень медленно. Горлов обращает на нас внимание. Что-то орёт. Но нам пофиг, мы же в противогазах. Горлов бежит за нами. Подгоняет. Вдруг подбегает и сильно бьёт Шайбу ногой. Шайбу потряхивает, он готов упасть. Мы с Саней Тростянецким подхватываем Шайбу и прибавляем шагу. Добегаем до взвода, вклиниваемся в середину. Шайба еле живой. Саня Тростянецкий — молодец. Вроде небольшого роста, худой, но жилистый и выносливый. Он снова тычет меня в бок. Я смотрю на него. Он проводит большим пальцем себе по горлу. Я отрицательно верчу хоботом. Потерплю. Мне лишние проблемы ни к чему. Саня оттягивает низ противогаза, что-то говорит, потом с досады машет рукой. Я ничего не слышу. Саня снова проводит пальцем по горлу, тычет указательным пальцем себе в грудь и поднимает его вверх — грозится покалечить Горлова в одиночку.
— Отбой команде «Газы», — орёт Горлов. Чувствует, сука, что у нас терпение на исходе. Вот чуйка, как у зверя.
Взвод стаскивает противогазы, медленно продолжает бежать. Я оглядываюсь. Вокруг меня красные, как будто ошпаренные мокрые лица. Все пытаются на ходу убрать противогазы. Саня Тростянецкий не унимается.
— Если ещё раз «газанёт», надо наказать. Если ты не со мной…
— Дальше что? Дисбат? — я бегу, тупо смотрю на землю, на свои пыльные сапоги.
— Какой нахрен дисбат, все на одно лицо — очки и хобот.
— Надо с парнями договориться.
— Я знаю, как всё сделать, — Саня оставляет меня и бежит общаться с народом.
До меня еле слышно доносится шушуканье: «…если ещё раз газанёт… Потом…» Мы почти переходим на шаг, противогазы кое-как засунуты в сумки. Вижу, даже Шайба, свекольный с белыми пятнами, приходит в себя, что-то говорит Наумцу. Но вид у Шайбы совсем горестный. У меня сердце скачет по всему телу и колоколом стучит по вискам: «Если газанёт… газанёт…газанёт…» Саня Тростянецкий обрабатывает народ. Народ ропщет, но всё-таки согласно кивает…
Мы совсем расслабились, перешли на шаг, хотя команды не было. Горлову это не нравится, и он «газует». Взвод медленно натягивает противогазы и еле заметно, как «товарняк», набирает ход. Горлов бежит сзади, что-то орёт. Кому-то достаётся. Смотрю на Шайбу, он пока рядом, держится за Наумца.
Саня Тростянецкий толкает меня, показывает большой палец и опускает его вниз. У них там в Харькове свои прихваты, но мне понятно. Я бегу, киваю. Согласен, мол. Оставляем Шайбу Наумцу и начинаем тормошить народ. Народ уже не ропщет, народ готов. Все уже на грани. Кого-то вытошнило. Но все бегут.
Бежим, ждём удобного момента. Впереди дорога резко поворачивает и уходит под уклон. Мы с Саней Тростянецким впереди колонны. Притормаживаем взвод. Горлов по инерции легко бежит вниз и обгоняет. Саня хлопает меня по плечу. Пора. Разделяемся на две колонны и быстро обходим Горлова с двух сторон. Зажимаем и бежим совсем медленно. Мы с Саней сдвигаемся в середину колонны. Горлов сбивается с шага. Вокруг него одни противогазы. Всё. Кто-то по инерции врезается в него сзади. Он спотыкается, летит прямо на меня. Я толкаю его в грудь, Саня ставит ногу. Горлов падает на бегущих сзади, машет руками и плашмя грохается на спину.
Он сидит, сложив руки на согнутые колени. Весь в дорожной пыли, серый беззащитный. Сверху смотрят на него гудящие, как пчелиный рой, тяжело дышащие хоботастые существа. Гукают в противогазы, желают Горлову доброго утра. Шайба сгибается, держится за живот, шатается, выходит из толпы.
— Если тронете — пожалеете. Поедете в дисбат в Совгавань или на Русский остров, — Горлов вытаскивает своё письмо-«документ», смотрит на него, рвёт пополам. — Или на нары, — продолжает он рвать конверт.
О местах, которые называет Горлов, ходит жуткая слава. Никому туда не хочется. Да и сидящий на земле в обрывках своего «доку-у-умента» поверженный Горлов с покрытой пылью понурой головой ненависти уже не вызывает. Что-то другое безоблачное вытесняет всё плохое. Саня Тростянецкий отворачивается, снимает противогаз, вытирает пот рукавом, сплёвывает соленую жижу:
— Хрен с тобой. Живи, — бубнит Саня.
Горлов не обращает на нас внимания, сидит и смотрит на оставшийся от письма маленький обрывок. Видно, что внутри его сильно корёжит, и Горлов не здесь, а у себя в деревне, где-то под Тюменью.
Взвод убирает защитные средства в сумки. Укладывает должным образом, не торопясь. Колонна разворачивается и движется в сторону расположения учебного полка. Горлов требует держать шаг. Мы идём рядом. Я, Саня Тростянецкий из Харьковского политеха, Наумец из Хабаровского института культуры и Шайба из Бакинского чего-то там про энергетику. На душе легко и светло. В мыслях я доедаю вареники с вишней.
Рецензия писателя Романа Сенчина:
«Рассказ, по моему мнению, получился. Эпизоды соединены, швов не видно, персонажи достоверные, мне лично узнаваемые, сюжет, в общем, тоже. Понравились следующие моменты:
В маленьком детстве я мечтал быть солдатом и иметь кирзовые сапоги.
Опускаю вареник в миску со сметаной. Вишневый сок растекается по сметане нежно-розовыми причудливыми разводами.
Первый, третий и четвёртый взводы спят. У них сержанты не такие ревностные служаки и командирскими часами не отмечены.
Вокруг меня красные, как будто ошпаренные мокрые лица — да, после марш-броска в противогазе лицо будто ошпарено.
Замечание:
Кого-то вытошнило. Но все бегут.
Во-первых, если вытошнило, то наверняка не внутри противогаза (хотя и такое случается) и значит герой увидел, кого вытошнило, а во-вторых, если противогаз снят, то сержант наверняка отреагирует.
Финал крепкий. Можно добавить, что сержант-то младше по возрасту многих духов. Они ведь студенты (кто-то наверняка после второго курса или третьего), а ему лет девятнадцать, от силы двадцать.»
Рецензия писателя Дениса Гуцко:
«Отличный рассказ, прочитал с большим удовольствием на одном дыхании. Всё очень узнаваемо — правда, моя учебка была пехотная — и до сих пор вызывает тяжёлые эмоции. Рассказ, помимо прочего, — во всяком случае, в моём прочтении — ещё и крайне актуальный. Добрые человеческие отношения поверх границ и акцентов противопоставлены расчеловечивающей армейщине, построенной на том, что закомплексованному и бездарному дают возможность стать начальником и, прикрывшись уставом, давить, издеваться, ломать через колено. Очень важный в этом смысле эпизод с письмом, которое рвёт уже наказанный Горлов — спешит уничтожить доказательство своей никчёмности, чтобы никто не отобрал и не прочитал вслух, умножив тем самым степень унижения. Словом, сильный, умный, цельный и очень точный рассказ.
Исправить можно разве что некоторые мелочи.
Смотрю за ним в запотевший иллюминатор своего противогаза.
Почему «иллюминатор»? Тогда уж «иллюминаторы» — их же два. Но можно использовать и казённое название — «обзорные стёкла» — это как раз тот случай, когда сухие и частенько вычурные технические термины работают на создание художественной достоверности.»