У выпускницы Creative Writing School Евгении Овчинниковой вышел роман «Сквозь огонь». Первоначально книга стала победителем конкурса «Электронная буква» и появилась на Litres, а затем романом заинтересовалось издательство «Эксмо». Эта история о расследовании убийства девочки-подростка двадцатилетней давности. Но как пишет сама автор, для нее «роман — о тоске по утраченному человеку и времени, когда события можно было изменить». Мы поговорили с Евгенией Овчинниковой о создании романа, а также о жанрах, критике и сложностях при создании большого текста.
Расскажите о вашем романе. Как появилась идея? О чем для вас этот роман?
— Идея романа появилась на стыке двух моментов. Первый — мой опыт жизни на Дальнем Востоке в конце девяностых — начале нулевых. И второй — истории пары моих знакомых девушек, которые рассказывали о подругах, погибших в свои 15–16 лет. Я взяла необузданный характер региона, тоску и любовь к мертвым подругам — так и появился роман. Для меня он, в первую очередь, о потере самого близкого человека.
Как строилась работа над книгой? Какие были самые сложные моменты?
— Это не первый мой роман, поэтому я писала по уже отработанной схеме. Сначала идея, потом план, потом текст, потом редактура. Лично у меня не погибали близкие подруги, но мне эмоционально сложно давались описания прижизненных отношений Саши и Веры и смерти Веры. Большая часть действия происходит в тайге, более того, Саша — дочка опытного охотника и рыболова и должна обладать знаниями и соответствующим лексиконом. На помощь мне пришли художественные книги, действие которых происходит в тайге, в том числе детские.
«Сквозь огонь» — это детектив? Хоррор? Или книга выходит за рамки какого-то одного жанра?
— Это детективный триллер. Можно добавить, что с элементами хоррора, но будет уже слишком. Роман в целом укладывается в ряд детективных европейских и американских триллеров с неторопливым повествованием, происходящим в небольшом городе.
Дарья Бобылева написала: «Евгения Овчинникова умеет создавать тексты повышенной тревожности, и пугает она читателя не подробным живописанием страшного и не скримерами из-за угла. Ее тихий ужас сочится из будничной рутины». Как вам удается создавать такой эффект?— Думаю, это врожденная способность, отработанная с точки зрения литературной техники. С технической точки зрения это подробное описание рутины с описанием мыслей и чувств персонажа, тут не всегда требуется что-то пугающее. Я люблю такое читать и люблю описывать бытовуху без черноты, но с мистическим подтекстом.
Как случилась публикация в «Эксмо»? Роман вышел в том же виде, что и на «Литрес» или были правки?
— Сначала роман издали в «Литрес: Издательство». Позже редактор романа Ася Гасымова подала его на конкурс «Электронная буква». И там на этапе отбора в длинный список роман заметила первая редакция «Эксмо». Роман вышел в том же виде, что и на «Литрес».
Вы сейчас работаете над сценарием по книге?
— Уже готова пилотная серия, первая из восьми. Сейчас работаем над продажей прав. Этим занимается сценарный отдел «Эксмо». В сентябре 2023-го даже возили питчить сериал на фестиваль «Новые сезоны».
Вы работаете не только в жанре реализма, но и детектива, и мистики. Кажется, сейчас начали сильно стираться границы жанров. Как вам кажется, что происходит в жанровой литературе? Сами вы что любите читать?
— Что происходит в жанровой литературе не скажу, потому что не обладаю срезом знаний. Сама люблю читать реализм. Иногда захожу в смесь с детективом или фантастикой, но в любом случае для меня важны узнаваемые детали и герои. Люблю богатые описания профессий, персонажей, городов, домов и природы. Отдельной строкой уважаю описание еды. Для меня скорее стерлась граница между литературой и кино. Смотрю много сериалов и очень много беру оттуда для книг.
Как вы относитесь к критике? Расстраиваетесь от негативных отзывов читателей?
— Не читаю отзывы, потому что у меня нет на это времени. Когда попадается на глаза что-то негативное — не расстраиваюсь. Мнение у человека такое, что ж.
Критику редакторскую очень люблю, вообще люблю работать с редактором. Очень помогает тексту. Также даю бета-ридерам и тоже принимаю во внимание их мнение.
Расскажите немного про другие ваши тексты? Над чем сейчас работаете?
— Прямо сейчас пишу вторую книгу для «Эксмо», тоже детективный триллер. И, думаю, получается замечательный роман. Формально это тоже детективный триллер в декорациях исторического центра Петербурга, в котором при продаже старой коммуналки в перекрытиях обнаруживают труп. Но для меня эта книга — в первую очередь история о потерянной матери и о современной семье.
Ваш совет авторам, которые только пишут свою первую книгу.
— Писать как можешь лучше, но отбросить перфекционизм. Посылать книгу на все возможные конкурсы и в издательства. Пойти учиться на курсы писательского мастерства. Я, как выпускница Литературной мастерской Аствацатурова и Орехова, а позже — Creative Writing School, гарантирую, что писать можно научиться.
Сквозь огонь. Фрагмент книги
В начале августа отец попросил меня и мать помочь ему на путине. Настало самое горячее время. Кипели нерестовые реки, рыба беспрерывно шла, толкаясь боками из последних сил, каждая пара искала лучшего места для потомства. Охотники стали рыбаками — стрелять было некого. Зверье частью погибло, частью еще не вернулось на обжитые места.
Отец сказал, что мы отправимся севернее по Амуру, в низовье: ближе к Хабаровску рыболовов больше, чем рыбы. Мы встали с рассветом и ехали весь день. Не тронутые пожаром места зеленели, ничто не напоминало, как месяц назад здесь пронеслась смерть. Но вскоре зелень сменялась сплошным черным пейзажем: острые стволы — как иглы, ветки выгорели. Много упавших деревьев, придавивших собой те, что поменьше. Я попросила отца остановиться в одном из выгоревших мест, зашла глубже в лес. Вместо подстилки из листьев и хвои — сажа, такая глубокая, что утопают ноги. Мертвые стволы визгливо скрипели, словно воющие привидения. Но кое-где сквозь сажу пробивались зеленые ростки. Это, стряхнув с себя жару, ад и смерть, оживали самые стойкие.
К середине дня мы выехали к Амуру. Впервые я видела его не с набережной, не закованным в гранит, — дикие заросшие берега, то заваленные валежником, то обрывистые, то подходившие к воде песчаными пляжами. «Нива» ехала берегом, по грунтовой дороге. Рыбаков было много, на воде тут и там покачивались лодки. Мы тряслись вдоль реки, потом петляли между сопок, потом опять катили по болотистой равнине, где еще дымился торф.
К вечеру машина выехала на берег и остановилась у деревянной избушки, почти скрытой за несколькими елями.
— Вот и зимовье, — сказал отец, заезжая под гигантскую еловую лапу.
Мы выгрузили из машины вещи и вошли в дом. Одна комната с печкой. Стол и три табурета, все грубо сколочено из дерева. Две лавки вдоль стен. Мама присела на одну и похлопала по ней ладонью.
— Кровати, — коротко объяснил отец.
Я пошла к реке. Спуск был песчаным — маленький пляж в тайге. Течение обманчиво тихое, но далеко лучше не заплывать. Небольшой залив напротив зарос камышом.
Пожара здесь не было, все зеленело. По крыше зимовья скакала белка. Тайга дышала, жила, стрекотала, рычала. Смерть сюда не добралась, не обожгла лес своим раскаленным дыханием. За нами наблюдала лесная мелочь — непуганая, любопытная. Через несколько дней звери привыкли, что я подкармливаю их, и без боязни прибегали по утрам: белки, бурундуки, полевки, хомяки, мелкие серые птички, названия которых я не знала. Те, кто жил возле зимовья и чей покой мы потревожили. С насиженного места они не ушли, идти на руки боялись, но шмыгали прямо под ногами по своим делам. Отец ворчал, что я прикармливаю грызунов, которые живут под избушкой и когда-нибудь прогрызут ее насквозь. Я возражала, что прогрызут они ее и без меня.
Отец был постоянно занят. Вставал на рассвете, умывался холодной водой, чтобы проснуться быстрее. В домике было тепло, но снаружи — зябко и сыро. Когда он открывал дверь, я видела туманную дымку над рекой — иногда ровную, иногда клочковатую. Я дремала, вполглаза наблюдая, как отец надевает сапоги, засаленную непромокаемую куртку и выходит из избушки. Снаружи раздавался плеск воды — он ставил неподалеку от берега сеть, чтобы снять ее после обеда, полную рыбы. Потом слышались скрипы и стук — он переворачивал, волочил и спускал на воду лодку, которая по ночам отдыхала вверх дном в кустах на берегу. Потом доносились удаляющиеся всплески весел — он отплывал подальше, чтобы забросить блесны. Мы с матерью спали еще пару часов, потом вставали, растапливали печку и пили чай на улице под навесом.
Отец каждый день менял место ловли. Делать это было необязательно, рыба шла непрерывно. Мне казалось, что ему просто нравилось ловить в разных местах. Отец закидывал две или три блесны и через минуту вытаскивал солидную рыбью тушу. К тому времени, как мы с матерью вставали, он уже приплывал с горой рыбы в лодке. Начиналась наша работа — выпотрошить, выбрать икру. Потрошеные и чищеные тушки вешали в коптильню, одну партию за другой. Потом быстро обедали, всегда рыбой — то ухой, то жареной, то копченой, чтобы не приедалось. После обеда отец снова уплывал, а мы оставались на заготовке.
Через день отец забирал готовую рыбу и икру и уезжал. Мы не спрашивали куда. Возвращался он с деньгами — копейки, потому что путина была обильная и из-за прошедшего пожара рыбачили все. Мать переживала. Но мы продолжали, как заведенные, вставать рано утром, ловить рыбу, разделывать ее на полусгнивших мостках, скидывать внутренности и жабры прямо в воду, икру — в ведро, потом полоскать рыбу в реке и кидать на мостки.
В наших ежедневных повторяющихся действиях была какая-то правильность, предопределенность. Так жили амурские аборигены, потом — переселенцы с запада и вот теперь — мы. Рыбы жили почти так же: раз в год они пускались в свое путешествие, чтобы продолжить жизнь или погибнуть от рук человека.
Однажды я увидела двух лососей в тихой воде у мостков. Они кружили у небольшой ямки в песке. Самка метала икру, самец выпускал молоки. Потом самец закопал ямку, и оба поплыли вниз по течению. Я провожала их взглядом, пока они не исчезли в темной воде.
Порой, когда руки и спина начинали гудеть, я мылась, стряхивала рыбьи кишки с одежды, обувалась и отправлялась глубже в тайгу. Слева от избушки была тропинка, скрытая мелкими елками и высокой травой. Я обнаружила ее случайно, когда в один из первых дней пошла по нужде. Тропка виляла между деревьями. Местами она вела в обход непроходимой чащобы — деревьев, травы, кустов и лиан, стоявших стеной метра в три. И никогда не заканчивалась. А я, погрузившись в свои мысли, иногда уходила очень далеко.
Однажды, в особенно глухом и непролазном месте, в глубине сплетения веток, травы и корней кто-то шумно заворочался, зафырчал, и я с замершим сердцем остановилась и попятилась. А из чащи выбрался, ворча, молодой кабанчик с еще не сошедшими с боков поросячьими полосками. Он увидел меня и бросился наутек, повизгивая и разбрасывая землю задними копытами. Я присела на тропинку и, пока не успокоилась, говорила себе, что это поросенок, всего лишь поросенок.
Ночью, дождавшись, когда уснут родители, я выходила из избушки и тихо притворяла за собой дверь. Шла к мосткам и ложилась на них, свернувшись как ребенок в утробе. Закрывала глаза и воображала, что плаваю в теплом эфире, в щадящей пустоте, которая не ранит ни тело, ни душу.
Родители не трогали меня, не лезли с разговорами и сочувствием. Я ожидала, что они, простые люди, будут со всей толстокожестью меня воспитывать, но ошибалась. Они молчали, даже между собой беседовали реже, чем обычно.
Раз в три дня мы устраивали баню — крошечный, обтянутый толстым полиэтиленом треугольник, ребра которого были сделаны из трех тонких сосенок, связанных вместе. Наверху — небольшое отверстие для дыма. Внутри, на земле, разжигался огонь, и из-за пленки получался паровой эффект. Обливаясь пóтом, мы сидели в бане до дурноты, а потом открывали одну створку полиэтилена, прижатую снизу булыжником, в несколько прыжков оказывались на берегу и ныряли в реку. От перегрева вода казалась ледяной, и по всему телу бежали мурашки. После этого я возвращалась в баню, снова сидела до дурноты и снова прыгала в воду. Родители смеялись. Они выдерживали два-три захода, а я подкидывала дров в костер и парилась до темноты или до того, как заболит голова.
Странные видения — тогда я называла это так — отступили, когда мы уехали из Гордеева. Я могла без боязни смотреть в глаза родителям, не рискуя прочитать что-нибудь запретное. Я вообще ничего не хотела больше видеть — хотела закрыть глаза и вернуть все на свои места. Веру, тетю Олю, себя. Хотела, чтобы Паша-дурачок никогда не увидел ее мертвого тела, никогда не плакал над ним. Чтобы не было того дня, когда мы бесконечно долго ехали в морг, а тетя Оля говорила, говорила и говорила. Тот ее монолог снился мне бесконечно. Он пугал меня больше, чем пустой холодильник, желтые трупы и плачущий санитар-алкоголик, которого бил, склонившись, милиционер. Я хотела вернуть все как было. Хотела обратно в день, когда мы возвращались с купания в полуденном зное. Я шла следом за Верой и смотрела, как капли стекают у нее по спине. Я не знала, что моя способность никуда не делась: просто временная передышка, чтобы суметь пережить то, что видела.
Мы провели на путине три недели. Рыба начала сходить. Отец пообещал, что через несколько дней мы вернемся домой. Но внезапно хлынул дождь — такой сильный, будто с неба вылилось море воды.