Когда было двадцать,
я думала: здрасте!
всё будет теперь иначе.
Хоть врежьте, зарежьте,
добротно заквасьте
за городом летом на даче —
я всё поборю
и я, по-девчачьи,
ног не раздвину лежаче,
не встану по-рачьи,
всё будет иначе, иначе, иначе!
Иначе никак.
Отдамся не детям,
предамся не блуду —
своей сверхзадаче,
всему Абсолюту,
и миру, и свету,
и в самоотдаче
приму эстафету,
но нет!
Ни мира,
ни света,
ни даже расправного пира
на даче.
Я всё представляла иначе.
Куда я пришла,
зачем приходила,
планета кругла,
она б укатила,
конечно,
кабы
могла.
Здесь даже на блуд
желающих мало:
кто квасит,
гранатой кого подорвало,
есть те, у которых
вообще не вставало,
а некоторые тем паче
и сами встают по-рачьи.
И вот к тридцати
проживанье земного
меня научило
(ни мало ни много):
в том доблести скудно,
чтоб жить не паскудно,
и в том, чтобы в блуде —
с семьёй или без, —
не в этом искать чудес.
А раз я стремилась
туда, где безлюдно
(где мирно,
светло,
высоко,
абсолютно),
сама убедилась,
что, в общем-то,
весь Абсолют
к чертям
разлетелся
на мелкие части
простых,
приземлённых
житейских участий:
душою живём,
телами умрём,
а я здесь вообще ни при чём.
Вот вся эстафета:
одета — раздета,
какой половой между ног,
не важно — один итог:
найдутся ли силы
смотреть, как дебилы
копают могилы,
толкают в могилы,
ныряют в могилы,
и, не отводя глаза
(ведь Бог — это
и
шиза),
уверовать, по-ребячьи:
в действительности
всё иначе.