Половину зарплаты она тратила на квартиру в центре города. Ей претила жизнь на окраине, в панельке рядом с лесопарком, где во дворе умиротворенными рядами бродят собачники. Она любила выходить на работу и наслаждаться гулом несущихся мимо машин, стеклянными витринами, густой многоголосой толпой.
Если кто-то обращался к ней «милая», она тут же хмурилась. А говорили часто, потому что любая улыбка превращала ее круглое лицо в иллюстрацию из детской книжки. Усугублялось все тем, что звали ее Машей, и каждый — начальник, подчиненный, уборщица, — хоть раз, да назвал ее Машенькой. Но она сопротивлялась: красила губы красным, носила тесные юбки, золотые кольца, тяжёлый сладкий парфюм.
Однажды в ноябре она так надоела начальнику предложениями по улучшению рабочего процесса, что тот поручил ей командировку в далекий пригород, известный алкоголиками и пустырями. Маша отнекивалась, но в назначенный день начальник просто заказал ей такси и назвал нужный адрес. Всю поездку она с трудом сдерживала презрение к провинциальному говору клиентов и серьезно напоминала им про сроки, поставки, бланки и отгрузки. Таксист, который повез ее обратно, сообщил, что задние двери сломаны, и усадил Машу рядом. Когда они неслись по темному шоссе, Маша осознала, что где-то здесь затерялась ее родная деревня Мотыльки. Мелькнула в свете фонаря расписанная неприличными словами остановка, пронеслось мимо заколоченное здание автовокзала. «Как похожи все деревни», — думала Маша, но вдруг осознала, что таксист действительно везет ее в Мотыльки, и задохнулась от ужаса.
В деревне она не появлялась несколько лет и номер телефона меняла много раз, но все равно каким-то жутким образом Машина бабка находила контакты и звонила, писала, плакалась. Почтовый ящик ломился от конвертов, регулярно приходили посылки. Успокаивала только уверенность, что бабка никогда не покинет отчего дома. Машу надежно охранял городской бетон.
Но вот, стоило только на денек забыть о месте, из которого тянулась ее пуповина, родина напомнила о себе.
Маша кричала, дёргала ручку двери, но таксист только повторял «мы едем правильно». Когда она кинулась, чтобы выхватить руль, он резко затормозил, оттолкнул ее на сиденье и вытащил сверкнувший нож. Такси с притихшей Машей тронулось, негромко заиграло радио. Маша судорожно думала, но какой бы план ни пришел ей в голову, все сводилось к тому, что таксист полоснет ей лезвием по лицу, а потом воткнет его в глаз. Когда они проехали Мотыльки и повернули в соседнее село, Маша поняла, что направляются они точно не к ее бабке, и чуть успокоилась, хотя таксист все так же сжимал нож.
Они остановились на отшибе у избы, очертания которой проступали сквозь черноту ночи. Таксист вышел, открыл дверь, Маша рванула на улицу, но не успела проскочить — он схватил ее за воротник офисной рубашки и кинул рядом с калиткой. Маша закричала, прижалась лицом к земле и накрыла голову руками. Остро запахло грибами и мокрыми листьями.
— Знакомьтесь. Это бабушка моя, Алевтина Петровна, — раздался над Машиной головой голос таксиста.
— А ее как звать? — ответили ему.
— Ой, ну сама как-нибудь разберешься, мне пора уже.
Зашуршали колеса, такси уехало.
Маша осторожно подняла глаза. В темноте над ней склонилась старуха в белом как снег пуховом платке. Наверно, это ее таксист назвал Алевтиной Петровной. В руках она держала ружье, дуло которого смотрело на Машу.
Под прицелом Маша прошла в избу, села за кухонный стол, накрытый липкой клеенкой. У потолка качалась одинокая лампочка, на плите булькала эмалированная кастрюля.
— Пей, — сказала Алевтина Петровна.
Перед Машей стояла фарфоровая кружка, до краев наполненная бледным отваром. Как только она допила и поставила чашку на стол, в голову ударил густой туман, мысли отяжелели, язык почти онемел, руки налились усталостью. На языке горчила полынь. Маша пыталась стиснуть пальцы в кулак, но словно забыла, как это делается. Попыталась встать, но колени подогнулись, и она бы упала, если б ее не подхватила Алевтина Петровна.
Началась странная Машина жизнь в сумрачной пелене, дни катились внахлест один за другим, поглощая друг друга. Она ходила по двору, по избушке, выполняла поручения Алевтины Петровны и каждое утро под прицелом ружья пила сонный отвар. От платья с мелкими черно-красными цветочками, в которое ее нарядили, несло табаком и тройным одеколоном. Алевтина Петровна злобно щурила выцветшие глаза, если видела гостью простоволосой, так что Маша, несмотря на онемение рук, долго-долго заплетала косички, завязывала их полосками ситца вместо ленточек. Глядя в зеркало, Маша узнавала черты своей бабки, но не той, которую помнила, а той, которую видела на фотографиях в домашнем серванте.
Из всех работ по хозяйству, как и в детстве, ей больше всего нравилось кормить кур. Рассыпаешь зерно по земле и тут же, как по команде, сбегаются пятнистые птицы, забавно треплют хвостами, тыкаются в траву. И так много раз, пока не надоест или не закричит с веранды хозяйка, дескать нечего перекармливать животных. Еще ей нравилось следить за тем, как хрустальная вода из колонки — такая ледяная, что от одного взгляда ломит зубы, — переливается на солнце и гулко бьет в ведро. Нравилось слушать, как фыркает корова, когда хозяйка гладит ее по тёплому боку, приговаривает ласковые слова.
Но сонный отвар нагонял марево днем, не исправляя сны. В них бабка будила Машу и заставляла скрести пол, потому что накануне она его вымыла недостаточно хорошо. Или встречала со школы, усаживала рядом и выспрашивала про одноклассников, учителей, нервно дергалась, если Маша упоминала о чем-то неприятном, говорила: «Голоду не натерпелась молодежь! Все-то вам сахар не сладкий». Еще снилось, как бабка исходит на крик, потому что уже два месяца у Маши нет месячных, и значит, девка нагуляла позор на семью. А на следующий день, все в том же сне, Маша бежит к бабке с простыней, показывает кровь. Так что утром она шла пить сонный отвар почти с радостью.
Алевтина Петровна сказала, что отрубит Маше руки, если она выключит радио, бормотавшее в избе с утра до ночи. А если решит бежать — ноги. Но даже когда во мглу, заполонившую Машины мысли, закрадывалась идея о побеге, она не могла придумать, как проскочить мимо стаи бродячих собак, которые ошивались у забора. Алевтина Петровна мучительно скучала, смотрела повторы сериалов и без конца рассказывала про дискотеки своей молодости, про бандитов девяностых, про немого пастуха, с которым крутила любовь, но больше всего про своего внука. Всем-то он вышел: и внешностью, и умом, ещё бы не забирал у нее всю пенсию — цены б ему не было.
— Жаль только, доченьки или внучки я не нажила, — вздохнула Алевтина Петровна однажды, глядя, как Маша чистит картошку, — помощник-то у меня есть, а настоящей наследницы нема.
Уже выпал первый снег, когда Алевтина Петровна выкупала Машу в бане. Она хлестала ее вениками, терла хозяйственным мылом, а в конце ухнула на голову ведро ледяной воды. Маша блаженно улыбалась, вдыхала запах березовых листьев, тянувшийся от кожи вместе с паром. После бани Алевтина Петровна укутала ее в белое махровое полотенце и усадила на кухне, а сама стала топить печь. Она почему-то плакала и утирала слезы перепачканными в саже пальцами.
— На вот, кровь разогнать надо — сказал Алевтина Петровна, наливая Маше чай.
Это был настоящий чай с живым терпким вкусом. Первый же глоток чуть рассеял мысленный туман, в нос ударил сочный запах жареного лука. «А что сегодня на ужин? — внезапно подумалось Маше. — Лук жарится, а мяса нет». Взгляд скользнул сначала к тусклому дулу ружья рядом с печкой, потом к деревянной полке: крынка с щербатым краем, отряд алюминиевых солдатских кружек и странная зеленая шкатулка. Шкатулка, сделанная словно из бутылочного стекла, переливалась запутанными узорами, мерцала среди пыльной посуды, как светлячок на болоте.
Маша хотела рассказать, как в детстве, классе в шестом, нашла точно такую же шкатулку у своей бабки под матрасом, открыла и увидела, что она до краев заполнена зубами. Желтыми, белыми, маленькими, с длинными корнями и совсем без них, один был с черной пломбой, у другого отломался краешек. Завороженная Маша высыпала их на пол, перебирала, как драгоценности, пока в комнату не зашла бабка и в ужасе не выхватила шкатулку. Она стегала по Машиной спине полотенцем, кричала до хрипоты и всю ночь то кидалась вещами, то плакала, а Маша сидела в углу и боялась поднять руку, чтобы вытереть текущие сопли. Утром бабка пришла извиняться, даже принесла из магазина стаканчик мороженого, который пах старым холодильником. Сказала, что в шкатулке она хранит свои вставные зубы, что скоро все в этом доме будет Машиным — и цветной телевизор, и каменная печка, и чудесная шкатулка, но пока не время. «Подожди чуточку, милая!» — сказала бабка. Маша дождалась совершеннолетия и сбежала в город.
Она хотела рассказать все это Алевтине Петровне, но язык ещё ворочался тяжело, так что она пролепетала:
— У бабки моей такая же шкатулка.
— Да ну, — хмыкнула Алевтина Петровна.
Маша кивнула.
— Как звать-то бабку твою?
— Мотылькова Василиса. Из Мотыльков.
Алевтина Петровна выронила кочергу и прижала ладони к лицу.
— Ох, я дура бестолковая! А еще гляжу, рожа твоя знакомой мерещится! Ты почто молчала-то, девка? Поди ж, Василиса Мотылькова! Ох, со свету меня сживет твоя бабка!
Она бросилась к телефону, и уже через полчаса таксист вез Машу в Мотыльки. Руки, ноги снова шевелились, Маша одергивала юбку, которая стала вдруг страшно неудобной. Изящная кожаная сумочка и лакированные туфли выглядели неуместно, она уже забыла, что когда-то надевала подобное.
Таксист рассказывал бабке, что случилось, пока Маша стояла в прихожей между валенками и галошами. К ее удивлению, бабка не бросилась с радостными криками на шею и ругаться не стала, а сдержанно выпроводила таксиста из избы и усадила внучку за стол.
На окнах висели знакомые занавески в белых ромашках, которые Маша давным-давно сшила из найденных на чердаке обрезков. Бабка как всегда положила в чашку кусок рафинада (сахарный песок она не признавала) и пять раз помешала. Серая кошка, наверное, потомство от той, что была у Маши в школе, терялась о бабкины ноги. В курятнике наверняка спали птички, которых надо покормить, а где-то в хлеву точно вздыхал теплый теленок.
— В шкатулке зубы тех, кто приходил к тебе? — спросила Маша.
Бабка продолжала задумчиво мешать чай.
— По одному от каждого.
Маша подумала, что командировки, утренние пробки, отчеты ей, похоже, приснились. Она всматривалась в морщинистое лицо бабки и ясно видела, что бабка такая же курносая и круглолицая, как она сама, как давно погибшая мама. В этом доме не нужно напоминать свое имя, ждать очереди к начальнику на прием и рисовать красным поверх губ, потому что никого не обмануть, всем уже всё известно. И отсюда, только отсюда ее точно не заберёт сумасшедший таксист.
— Останешься? — спросила бабка, прихлёбывая из чашки.
Маша кивнула. В конце концов, зелёную шкатулку можно просто не открывать.
Рецензия писателя Романа Сенчина:
«Получился замечательный рассказ. Мне тем более радостно, что первые этюды не внушали уверенности в хорошем итоге. Но за эти недели автор прошел большой путь; автор может работать над текстом, исправлять, прислушиваетесь к замечаниям, а это не такие уж частые качества у литераторов.
«Остро запахло грибами и мокрыми листьями». Очень хорошо. Название я бы предложил «Бабки»? Они и суровые, и одинокие, и страдающие, вот таким образом притягивающие выросших внучат. У первой бабки ведь внук где-то… Повторяю, рассказ замечательный. Поздравляю автора. Да, еще! Шкатулка и зубы — потрясающий символ. Молочные, коренные, с пломбой (отлично!). Героиня должна понять, что это сокровище их семьи. Я правильно догадался?»
Рецензия критика Валерии Пустовой:
«Мне очень понравилось начало рассказа. Первые три абзаца, когда идет экспозиция, текст впечатляет крепким стилем, без избыточностей и с точными деталями, четким образом героини, приятной резкостью тона. Первая фраза очень удачна: она показывает разом успех героини и ее уязвимость. Героиня хочет оторваться от корней, жить по-городски — но она зависима от этого своего желания. Выяснится ниже, что тут источник внутреннего конфликта: героине есть что скрывать — и в прятки она играет не столько с бабушкой, сколько с самой собой. Замечательно обрывается экспозиция, на взлете эмоции: «задохнулась от ужаса». Читатель заинтригован.
Однако то, как разворачивается рассказ дальше, на мой взгляд, не вполне убедительно. Ни житейски, ни художественно. Рассказ задуман и начат очень удачно, сильно — предложила бы поэтому автору еще раз его обдумать после, не спеша, поискать к сюжету ключи. Почему житейски, логически рассказ не убеждает? Потому что из рассказа непонятно упорство шофера, который угрожает ножом, лишь бы до места довезти клиентку. Да выкинул бы он ее на дороге — и пусть сама дойдет до ближайшего пристанища. А там, например, эта злая бабка с сонным зельем. Далее — он привозит клиентку к бабке, обрекая на рабство, — это что, договор такой? Он соучастник преступлений сельской ведьмы? Непонятно. То есть обстоятельства попадания героини в плен вызывают недоверие.
Далее появляется ружье в руках ведьмы. Это очень странно. Почему ей нужно так рисковать, грозить оружием, если она ведьма? Зачем вообще ей посторонняя в доме? Почему она не берет в работники кого-нибудь из местных? Откуда она знает бабушку героини, почему у нее такая же шкатулка? Историю с пленом я могла бы воспринять как метафору, но на это в тексте нет указаний. Нет признаков, что героиня попала в пространство подсознания, мир возможного и там встретилась, скажем, с призраком своего ума — грозным образом бабушки. Рассказ мог и так развиваться. И тогда житейские вопросы потеряли бы значимость. Но пространство выстроено посюсторонне. К примеру, при том, что бабка явно опасная, угрожает и околдовывает, в рассказе даны вполне позитивные, теплые образы сельского быта героини в плену: хрустальная вода, куры, фырканье коровы. Художественно рассказ не убеждает потому, что в нем не выбрана именно эта идея пространства. Автор показывает, что героиня в плену видит страшные сны. И в то же время описывает ее плен как пребывание во сне. Но и дает эти реалистичные позитивные образы быта. Так наяву это все или в ее подсознании? Рассказ не сделал выбор. Бабка то ведьма, то сумасшедшая преступница с ружьем.
Есть лишние детали. Например, бродячие собаки — откуда они берутся и зачем введены в рассказ? Лишним мне кажется и ружье, и воспевание сельского быта через образы воды и коровы. Почему бабка дает героине проясняющее ум питье — если до этого долго поила сонной отравой? Шкатулка тоже не самый удачный ключ к сюжету. Чем оригинальнее ключевой образ, тем менее серьезным, убедительным выглядит повествование: особенная шкатулка создает ощущение выдуманности.
Предложила бы обдумать сюжет еще раз. Выбрать пространство: сон или быт. Если быт — то нужно убедительно, логично все мотивировать контекстом, деталями. Если сон — то стоит работать над атмосферой, не нарушая ее бытовыми позитивными описаниями сельских трудов, обыденного общения с бабкой. Стоит уйти от экстравагантных деталей: ружье, шкатулка запоминающегося дизайна, даже нож у таксиста. Лучше приглушить, заземлить — на таком фоне эффектнее проступит ужас.
Впервые прочитав о конфликте героини с бабушкой, мы начинаем ждать примирения. Так работает инерция сюжета. Ожидания читателя стоит нарушать. Финал рассказа в идеале должен выводить к неожиданному итогу, проливать новый свет на рассказанное. Например, в данном рассказе было бы интересно в финале разгадать какую-то тайну отношений героини с бабушкой. Ведь нам так и не понятно, почему героиня так опасалась контакта с ней. Да, мы поняли, что бабушка была иногда раздражительной, а история со шкатулкой героине запомнилась неприятно. Но этого мало для того ужаса перед контактом, который автор описал. Финал можно решить мистически или психологически. Главное — уйти от того, чего мы ждем: что героиня будет показательно наказана за свое увлечение городом и нежелание общаться с бабушкой и в итоге добровольно осядет в родных местах, которых избегала. Именно потому, что такой финал просится, его хорошо бы избежать. Повторюсь, стилистически рассказ кажется убедительным и сильным. Но стоит, на мой взгляд, еще раз продумать идею и ее воплощение в сюжете.»