Наша первая встреча произошла в декабре 1971-го, в последнюю неделю года. Я ютился вместе с остальными на террасе аэропорта. Терраса, она же зал ожидания, она же хижина без стен с двумя рядами монолитных бетонных лавок, укрывала нас от проливного тяжёлого дождя. Капли, огромные настолько, что их можно было бы сосчитать, с громким шелестом летели с крыши на бетонное основание террасы. Народу, как и каждый понедельник, было битком. При любой возможности люди спешили посмотреть на взлёт или посадку — одно из немногих развлечений нашей деревни. В тот день большей частью зрителей были школьники, которые так же, как и я, приехали домой на новогодние каникулы. Они галдели, задирали друг друга, а некоторые даже умудрялись носиться вокруг лавок, оставаясь при этом под крышей так, что капли чиркали лишь по коротким рукавам их рубашек. Я же стоял, будто ещё один брус для подпорки крыши, не хотел испортить свой внешний вид и сладостно предвкушал момент, когда их лица вытянутся от зависти и недоумения. К нам в год приезжало еле-еле до ста иностранцев, а таких, как этот, которые не были ни репортёрами, ни работниками для обмена опытом, ни исследователями, а были обыкновенными туристами, и вовсе набиралось не больше пяти. Я подставил под дождь собранную лодочкой ладонь и почувствовал приятную прохладу капель. Меня разбирало любопытство. Почему он выбрал нас? Мы жили в одном из немногих домов на противоположном конце острова, у нас не было ни автомобиля, ни лодки, ни даже мотоцикла. Ему предстояло спать с нами в одной комнате, опять-таки без стен, которая днём являлась чем-то вроде гостиной, а ночью, когда мы расстилали на плетёном полу матрасы, превращалась в спальню. Он мог позволить себе нанять любой транспорт и спать по меньшей мере в одиночку, но он выбрал нас. Ладонь наполнилась, и вода начала просачиваться сквозь пальцы. Я быстро поднёс руку ко рту и со свистом втянул воду.
Я вгляделся в серую дымку, туда, откуда должен был появиться самолёт, и в сотый раз представил, каким он будет, мой личный турист. Я знал только, что он американец. Чаще всего он виделся мне в костюме-тройке, желательно белом, в белой шляпе и с тростью, лучше, конечно, с секретом, которую я в самых смелых своих фантазиях получал в качестве подарка. Такой причудливый образ был навеян книгой «Приключения Шерлока Холмса», которую мне прислал Таламони, мой старший брат, в честь своего выпуска из полицейской академии Фиджи. Я хранил книгу в школе, подальше от отца. У нас дома, как и у большинства семей на островах, была только одна книга — Библия. Отец считал, что всё остальное только забивает головы детям белибердой и отвлекает от учёбы. Вечерами под шёпот океана, от которого меня отделяло два-три ряда кокосовых пальм, я читал в опасной близости от свечи про ловких, сильных, смелых джентльменов и мечтал встретиться с кем-нибудь, подобным им. Кем бы ни оказался мой личный турист, я уже был счастлив. В его присутствии, целую неделю, включая Новый год, отец не станет меня бить.
Мистер Скай вышел из самолёта последним. К тому времени дождь уже стих, воздух стал прозрачным, и мистер Скай шёл не спеша, осматриваясь. Узнать его было нетрудно, он был единственным белым пассажиром. В качестве багажа у него была небольшая дорожная сумка из коричневой кожи со стёртыми углами и трещинками и перекинутый через плечо похожего вида офицерский планшет. Он обвёл взглядом террасу, глянул на рыжую надпись «Международный аэропорт Фунафути» на длинной белой табличке на крыше, обернулся посмотреть на самолёт и на взлётно-посадочную полосу и только потом стал искать меня глазами.
— Добро пожаловать на острова Эллис, мистер Скай! — как можно более дружелюбно отчеканил я, когда мы оказались на расстоянии, достаточном для рукопожатия. Я было дёрнул руку вперёд, но, засомневавшись, согнул её, показав ему открытую ладонь и помахав ею в знак приветствия, как девчонка. — Меня зовут Кеола.
Видимо, уловив суть происходящего, он усмехнулся, как добрый учитель, глядя на озадаченного ученика, и протянул мне руку:
— Спасибо, сынок! Зови меня Адам.
По его крепкому, уверенному рукопожатию я понял, что он никогда не давал спуску обидчикам. Добавь он ещё силы, и моя кисть сложилась бы крабьей клешнёй. Он был гладко выбрит, на нём, несмотря на тридцатиградусную жару и высокую влажность, были брюки и застёгнутая на все пуговицы рубашка. Он внимательно, изучающе, так же, как осматривал террасу и взлётно-посадочную полосу, одновременно словно видит всё это впервые и словно знает тут каждый метр, посмотрел на меня, и, прежде чем мне стало не по себе, произнёс: «Ну, что сынок, показывай, как вы тут поживаете».
И я показал.
По утрам мы ловили рыбу в лагуне с каноэ с балансиром, которое, со слов Адама, выглядело хрупким, как птичье крыло. Или смотрели, как дядюшка Номе, взобравшись на кокосовую пальму по прибитым к стволу ступенькам, меняет наполненную соком бутылку на пустую, и затем, спустившись, разливает собранный сок по кокосовым скорлупкам, чтобы через пару дней брожения получить кислый кокосовый пунш Као. Днём мы обычно плавали в лагуне. Адам наравне со мной раз за разом нырял, чтобы рассмотреть под водой ярких цветных рыбок и морских черепах. Поначалу я волновался, и когда я перед очередным нырком замешкался, Адам, как и в аэропорту в первый день, прочитав мои мысли, улыбнулся и твёрдым голосом произнёс: «Ты не смотри, что голова у меня седая, я ещё на что-нибудь сгожусь». Однажды мы даже выкуривали из земляной норы пальмового вора. Его огромное тело фиолетового цвета, переходящего в голубой на мощных клешнях, настолько восхитило Адама, что он остановил меня, когда я собирался расколоть ножом защитный покров. Пришлось отпустить счастливчика. Несколько раз мы приходили на взлётно-посадочную полосу. Я рассказал Адаму, что её построили американцы во время Второй мировой войны, чтобы обеспечить возможность своим эскадрильям бомбардировщиков атаковать японские базы в Микронезии. После войны полоса вдобавок к своему основному назначению стала служить чем-то вроде культурного центра. По вечерам туда стекались люди: дети играли в футбол и в догонялки, взрослые обменивались последними новостями и пропускали по стаканчику пива или Као. По утрам каждую среду на полосе разворачивался рынок, а в праздничные дни она превращалась в место массовых гуляний. О том, что американцы построили аэропорт на том самом месте, где раньше располагались плантации пулаки и сады, выращенные поколениями местных садовников, а также о том, что американским инженерам потребовалось переместить тонны земли из других мест острова, образовав так называемые «ямы займа», я умолчал. Ямы до сих пор не были засыпаны и оставались непригодными для сельского хозяйства.
Больше всего мне нравились моменты, когда мы с Адамом просто сидели на нежном белом песке или на деревянной пристани, сколоченной из разных по размеру и качеству досок. Мы смотрели на океан, который где-то в недосягаемом для человека месте сливался с небом, или на островки на другой стороне лагуны, которые, казалось, парили над зеркально-гладкой поверхностью воды, и разговаривали. Адам расспрашивал меня о моих друзьях, о том, каково это — учиться в школе на другом острове, о том, что я люблю делать в свободное время и что терпеть не могу делать по дому. Никто из взрослых до этого никогда не разговаривал со мной так долго, не интересовался моими мыслями и чувствами. Я был совершенно очарован им, я был покорён. Во время одного из таких разговоров Адам спросил меня о планах на будущее. Было уже за полночь. Мы незаметно покинули новогоднее торжество, прихватив по бутылке пива и миску с варёными крабами. Мы сидели на тёплом песке, в полумраке западный ветер играл с океаном, превращая его ближе к берегу в пенное кокосовое молоко.
— Этим летом я хочу поступить в полицейскую академию Фиджи вслед за братом, — сказал я.
— Если ты тоже уедешь, то в семье из мужчин останется только твой отец и пятилетний малыш Галуола.
Я уставился на крупные малиновые и белые цветы плюмерии на чёрной сулу, традиционной юбке, купленной Адамом два дня назад на рынке, в которую он облачился в честь праздника. Я хотел сказать, что мне плевать, что я мечтаю об отъезде, что мне осточертела жизнь с отцом и что раз уж ему хватает сил колотить меня, то хватит сил и на обеспечение семьи. Но вслух я сказал лишь:
— Всё равно меня ещё долго тут никто не станет слушать.
Я засмеялся и объяснил Адаму, что важные для островов решения принимали церковь и общественный совет старейшин, в котором позволялось высказывать мнение только тем, кому уже исполнилось сорок лет. Адам понимающе кивнул, сделал длинный глоток и ровным голосом спросил:
— Марао ведь не твоя родная мать? Она более внимательна к младшим детям, и ты называешь её по имени.
— Моя мать… — Я редко произносил эту фразу вслух, и каждый раз это давалось мне с большим трудом. — Моя мать умерла при родах. — Я сделал большой глоток, чтобы унять сердцебиение и не заплакать.
Разговор становился тягостным, и я начал злиться. Что это вообще за вопросы такие в новогоднюю ночь? Я невольно лёг на спину, словно решив, что исчезни я из поля зрения Адама, он не станет больше ничего об этом спрашивать. Я закрыл глаза и прислушался к баюкающим звукам океана. Гул, переходящий в шёпот. Гул, шёпот. Г-у-у-у-у, ш-ш-ш-ш-ш. У-у-у-у-у, ш-ш-ш-ш-ш.
— Ты очень на неё похож, — послышался сверху мягкий голос Адама.
— Да-а-а, бабушка так и говорит, когда я делаю что-то вопреки её воле: «Ты как твоя мать! Один в один!» — Я довольно хмыкнул. — Погодите… Откуда вы знаете? Вы же не…
Я быстро сел и оторопело уставился на Адама.
— В октябре 42-го я прибыл на Фунафути в составе строительного батальона ВМС США, — сказал он.
Я вскочил, как если бы волна накатила так сильно, что достала бы до нас. Я знал, что моя мать обманом осталась на острове, когда большую часть местного населения эвакуировали, чтобы разместить около тысячи американских военных. Больше ничего ни мне, ни кому-либо другому в семье не было известно об этом периоде её жизни. Я стал ходить туда-сюда, мысли заметались у меня в голове. Он сам построил и аэропорт, и бункер на Тепуке, он знает про остров, да что там, про страну не меньше меня. А я ведь как дурак подбирал слова. И это я ещё ему не рассказывал, что его батальон для аэродромов на Нукуфетау и Нанумеа утрамбовал землю так, что там до сих пор бедная почва, и местные никак не восстановят двадцать две тысячи кокосовых пальм, которые были вырублены для строительства! Я тоже хорош — так увлёкся его интересом к себе, что сам особо про его жизнь и не спрашивал. Сердце снова зашлось, на глаза предательски навернулись слёзы. Я чувствовал себя обманутым. Впервые в жизни я доверился взрослому, а он оказался не тем, за кого себя выдавал. Я остановился перед Адамом и выкрикнул:
— Почему вы сразу не сказали? Зачем было нужно это представление?
— Прости. И позволь объяснить. — Адам сделал паузу, жестом предлагая мне сесть.
Я остался стоять, скрестив руки на груди.
— Твоя бабушка права — характер один на двоих. — Он широко и радостно улыбнулся. — Я хотел встретиться с островом один на один. Знай бы ты, кто я, и это была бы совсем другая история. Твой отец вряд ли бы позволил бы мне проводить с тобой время и уж тем более не позволил бы жить в вашем доме. Я хотел познакомиться с тобой, прежде чем…
— Прежде чем? — нетерпеливо перебил я. Я был всё ещё зол, но в глубине души я отчаянно желал, чтобы он убедил меня в правильности своего поступка. За какие-то пять дней я успел привязаться к нему, как к доброму любящему отцу, которого у меня никогда не было. Я не хотел, не мог его потерять.
— Прежде чем сказать тебе, что я её любил. — Адам пытливо посмотрел на меня, затем продолжил: — Я влюбился в твою маму, как мальчишка, с первого взгляда в её глаза, бездонные и таинственно притягательные, как звёздное небо над океаном. Ты уже влюблялся? Ну ничего, поймёшь, значит, потом. Она знала, что я старше её на восемнадцать лет, что в Чикаго меня ждут жена и двое детей, и всё равно выбрала меня. Я не смог устоять, шла война. Нет, меня это не оправдывает. И всё же война — это особое время. Вернее сказать, безвременье. Каждый день, каждая минута может стать последней.
Вот почему он выбрал нас. Я сел на своё прежнее место, обессиленный, и сделал несколько мелких глотков.
— Почему вы вернулись? Почему именно сейчас? — негромко спросил я.
— Я так и не смог её забыть. Конечно, жизнь шла своим чередом, и я уже счастливый дедушка. Но всякий раз, когда я видел цветы в волосах других женщин, вдыхал аромат кокоса или маракуйи, слышал мотивы полинезийских напевов, я мысленно возвращался сюда, к ней. Полгода назад в Чикаго я случайно столкнулся со старым сослуживцем, который после войны много лет жил то в Новой Зеландии, то в Австралии, то на Фиджи. Он мне поведал вашу трагическую историю. Тогда я решился приехать. Я больше никого не обманываю, не рискую разрушить судьбы других людей. Это снова только я, она и остров.
Мы проговорили до рассвета. Пивные бутылки опустели, от крабов осталась лишь горстка клешней и ошмётки от панцирей. Я хотел знать как можно больше про тот год, который Адам провёл здесь, рядом с моей мамой. Отец почти не говорил о ней. Их брак был основан скорее на земельных отношениях, чем на чувствах. Бабушка на мои вопросы обычно отвечала коротко, а сама упоминала маму, только когда задавала мне взбучку, как будто так и не простила ей её раннюю смерть.
Через два дня Адам улетел. Я смотрел вслед быстро удаляющемуся самолёту и плакал. Перед посадкой Адам вручил мне перевязанный бечёвкой прямоугольный свёрток в грубой почтовой бумаге. Мамины письма. Она писала их Адаму после того, как его батальон покинул Фунафути, и вплоть до декабря 45-го, когда она отправила последнее письмо, в котором сообщала, что выходит замуж за моего отца. Внушительная стопка листов, наполненных её волнениями, её радостями, её болью, её любовью. Она в каждой букве, в каждом рисуночке на полях. Адам подарил мне образ счастливой мамы, любимой и любящей, той мамы, которую я никогда не знал и в которой так нуждался. Теперь я мог встретиться с ней без посредников. И я бесконечно благодарен ему за это.
Спустя месяц после отъезда Адама я получил большой увесистый конверт. Надпись на конверте гласила: «Моему юному другу из рая», внутри я с ликованием обнаружил «Полное собрание произведений о Шерлоке Холмсе».
Комментарий писателя Романа Сенчина:
«Тема интересная, история — тоже. И необычная, и в то же время жизненная. Экзотика присутствует, но не давит, не застилает содержание. Подобное ведь могло произойти в любой точке мира, с любыми людьми. Хоть в Европе, хоть в Сибири, хоть где-нибудь в Судане… Написано неплохо.»
Рецензия критика Валерии Пустовой:
«Мне понравился рассказ, он вышел теплым, детальным, ярким. Образ нездешней жизни автору очень удался. И это особенно ценно в свете перевертыша «здесь» и «не здесь» в рассказе: ведь мы смотрим на происходящее изнутри нездешней жизни. Гость из понятного нам мира цивилизации тут воспринимается чужим, непонятным, его нужно разгадать. Тогда как житель нездешнего мира убедительно показывает экзотические детали как вполне рутинные, составляющие ткань жизни. Экзотический мир получился обыденным, близким, мы успеваем в нем обжиться. И все благодаря многочисленным точным деталям — начиная с совсем непривычного для нас образа хижины-аэропорта.
Интригует и сюжет. Нельзя назвать его оригинальным. И в то же время он вызывает сочувствие. Брошенный ребенок находит своего отца, приникает к памяти о матери. В то же время есть в рассказе и какая-то недостроенность. Пожалуй, дело в финале. Финал я бы еще раз предложила продумать. Он получился, на мой взгляд, слишком спрямленным, искусственным. Получается, приехал гость из цивилизации. Ничем не помог толком. Наоборот, даже еще и подначил героя: мол, как это ты учиться поедешь — на кого бросишь семью? По сути герой остался пленником токсичного отца, заложником своего сиротства. Но автор подсвечивает это прямыми высказываниями рассказчика, показывающими, что, напротив, встреча с отцом на него повлияла очень благотворно, вся боль ушла, все решилось, все отныне окей. Ведь у него теперь есть образ мамы — а отец подарил ему книги о Шерлоке Холмсе. Мне кажется, вот эта подсветка излишняя. Итог рассказа не может быть столь прямолинейным. Автор словно навязываете нам мысль: пусть сирота, пусть у неуравновешенного родителя, пусть заложник семьи — но ведь родные души отыскал, этого достаточно. Получается, автор идет на заглаживание ситуации. А лучше идти на обострение.
И книги о Холмсе если и должны появиться с финале — то в свете неожиданном, например, издевательском. Все, что сделал для героя отец — прислал бесполезные книги. Порушил мечту вырваться в цивилизацию — и книги, как подачку, прислал. Не обязательно так. Я привожу лишь один из вариантов. Финалу лучше быть неожиданным, проливающим новый свет на рассказ, заостряющим проблему. В таком финале и экологическая линия рассказа прозвучала бы уместно. Сейчас она выглядит лишней, она сюжету не пригодилась. А если бы отец оказался обманкой, знаком, что новая жизнь закрыта для героя — тогда экологические проблемы могли бы стать углубляющим контекстом для истории героя. Отец пришел, чтобы оставить неисправимый след. Отец повел себя не экологично с героем. Вот такая тут может быть мысль. Но ее можно провести только через неоднозначность финала. А неоднозначность требует не рассуждений о том, как герою стало хорошо после встречи, — а новых образов, которые помогли бы нам почувствовать, что для героя после встречи с отцом все только усложнилось и обострилось.»