Евгения Дмитриевна была старушка жизнерадостная и приветливая, и провожать её собрались всем домом. Соседи взбирались по растоптанной лестнице пятиэтажки на самый верх, где в узкой гостиной двухкомнатной квартиры, пропахшей рассолом и подгоревшим маслом, Евгения Дмитриевна принимала гостей, лёжа в простом сосновом гробу, обитом жемчужной полиэстеровой тканью. На покойнице был бордовый юбочный костюм, который она в последний раз надевала на проводы из бухгалтерии. На ногах — компрессионные чулки и туфельки из кожзама на скромном каблуке; деревенский платок был заботливо повязан узлом под челюстью. На сером лице застыла слабая улыбка, как будто Евгения Дмитриевна была рада собравшимся.
Гроб стоял на двух кухонных табуретках. Рядом на тахте сидели престарелые подружки усопшей, остальные гости, как и я, подпирали стены. В углу тихо бормотал телевизор. Женщины причитали и шептались, разговор шёл про племянника Евгении Дмитриевны — лысеющего детину с мутными серыми глазами, который появился в её жизни недавно и считался бессовестным дармоедом; по мнению подруг, живших далеко и приезжавших редко, он основательно приложил руку к скорбному поводу для их встречи.
— А Евгеша снилась мне недавно. Всё жаловалась, что дома ей житья нет… — баба Настя многозначительно замолчала и метнула в племянника ядовитый взгляд. Племянник словно и не услышал. Он стоял в углу, сутулясь, и пялился в мерцающий экран телевизора. Мужчина выглядел так, будто не спал несколько дней, его мятая футболка почернела от пота на груди и под мышками.
Когда я распрощался со всеми и вышел из комнаты, он вышел за мной. В тесном мрачном коридоре он казался на голову выше, от него удушливо пахло сладким дезодорантом и потом. Я невольно попятился и оказался вжат в чужие дублёнки.
— Ты стоматолог? — прохрипел он. Глаза его бегали.
Я почему-то кивнул, хотя в стоматологии за углом только мыл полы. В голову пришло, что ему нужно срочно записаться на приём. Но дело было совсем не в этом.
Он оглянулся на прикрытую дверь гостиной и яростно зашептал:
— Помоги, а? Тётка мне их завещала. Мол, чистое золото, можно выгодно сбагрить. Помочь мне хотела, понимаешь? Но не успела снять — окочурилась. А там всего двенадцать зубов.
У меня перед глазами промелькнула широкая улыбка Евгении Дмитриевны, сияющая золотыми коронками.
— Они должны были достаться мне, понимаешь? Должен же быть какой-то смысл в этих зубах. За мной не заржавеет.
У меня в руке материализовалась мятая купюра.
— Когда? — неожиданно для себя сболтнул я.
— Утром похороны. Надо сегодня.
— Я это… — под его одичалым взглядом я запнулся. — За инструментом схожу.
…Стоматология уже закрылась, но у меня был ключ. По дороге я старался ни о чём не думать, но постоянно ловил себя на том, что трогаю языком зубы, каждую знакомую щербинку и скол, снова и снова; во рту стояла кислая слюна. Купюра жгла мне карман. Можно было и не возвращаться, но дело было пустячное — я же много раз видел, как работает хирург. И раз покойница сама так хотела…
В клинике я схватил щипцы из отработанной кюветы, подумал и сунул в карман ещё и зеркальце. Уже на пути назад я понял, что забыл перчатки, но вернуться не решился.
За дело принялись поздно. Я сидел на кухне и пил водку, пока не разошлись соседки. В гостиную вошёл только после полуночи и против воли сразу посмотрел в гроб. Платок уже был развязан, безвольная челюсть трупа отвисла, обнажая сизый язык и влажный ряд зубов.
— Перчатки есть? — спохватился я.
— Какие, бля, перчатки? Давай резче, — отозвался племянник из угла комнаты.
Я вынул щипцы и попробовал приладить их к дальней коронке. Пришлось придержать щеку пальцем; на ощупь она была холодной и склизкой. Плотно обхватить зуб удалось не с первой попытки. Наконец, подражая хирургу, я раскачал и потянул. Голова трупа дёрнулась, и зуб выскочил с лёгким щелчком. Он блестел в свете лампы и пах чем-то кисло-сладким. Тут я почувствовал на себе взгляд: от движения глаза покойницы приоткрылись.
После первого зуба дело пошло быстрее, и скоро на блюдце рядом с гробом лежали все двенадцать золотых коронок. Племянник пересчитывал их, тряс мне руку и обещал, что деньги будут после похорон. Мне было не до него. Как смог, я наспех перевязал платок и сбежал в свою квартиру.
Дома я долго не мог заснуть. А когда все-таки провалился в сон, то мне привиделось, что покойница стояла в ногах моей кровати и широко улыбалась. Во рту у неё не было ни одной коронки — все зубы были настоящие, хотя я прекрасно помнил, как их вырывал. Эти её белые зубы жутко сияли в темноте, на глянцевой эмали не было ни единого пятнышка.
— Что же ты, Шурочка, — прошелестела укоризненно Евгения Дмитриевна. — Один зубик-то забыл. Дай покажу.
Она развязала платок, и её челюсть тут же поползла вниз. Затрещали мышцы, с хрустом выскочил сустав, но она всё открывала и открывала рот. Комнату заполнила вонь гниющих зубов, и от ужаса я отключился.
Утром я, шатаясь от похмелья и недосыпа, поднялся на пятый этаж. Квартира была не заперта; на кухне ранние гости пили чай. Племянник ещё не показывался, и дверь в спальню его была закрыта. Я заглянул в гостиную. Впалые щёки покойницы показались мне предательски заметными, и, улучив момент, когда в комнате никого не было, я сунул ей в рот пару салфеток. Руку вытер о штаны.
Подтянулись соседи, приехала машина с ёлочками. Пора было на кладбище, и ждали только племянника. Кто-то постучал в дверь спальни — сначала осторожно, потом громче.
— Да он напился. Вон на кухне пустая бутылка стоит, — зашипела соседка и дернула ручку. Дверь, скрипя, открылась.
Он лежал в кровати, укрытый одеялом с головой. Через щёлочку в шторах в комнату струился серый утренний свет. В углу жужжала муха.
Кто-то нетерпеливо сдёрнул одеяло на пол. Но мужчина на кровати не пошевелился. Его лицо застыло бледным пятном на пропитанной кровью подушке. Он улыбался в пустоту двумя рядами голых изуродованных дёсен.