— Ну иди погуляй, — уговаривает с кухни мама. Она стоит в заляпанном мукой переднике перед сковородкой с его любимыми пончиками. — Второй день дома сидишь, про рыцарей своих читаешь.
— Да иду… — тихо бормочет Олег. Он уже минут десять топчется у двери, упираясь взглядом в новые сандалии на ногах. — Мам, можно кеды?
— В такую жару? Хватит, иди. Каким должен быть рыцарь?
— «Рыцарь должен быть мужественным. Трусость — самое тяжёлое обвинение», — вслух вспоминает Олег. Вздохнув, он толкает дверь. Медленно выползает через тёмный коридор на улицу. И сразу прижимается спиной к соседской двери.
— Это кто у нас? Новенький? — Олег, вздрогнув, замечает справа на широком балконе лысого мужчину в зелёной майке. Тот наводит на мальчика толстые стёкла очков и вдруг густым басом рокочет:
— Лев Батехин. Солист хора Приволжского военного округа. Доложите имя, возраст и пол!
— Олег. Двенадцать лет. М-м-мальчик.
— М-м-мальчик, печенье хочешь?
— Нет.
— Захочешь — приходи! Договорились?
— Договорились! — улыбается Олег.
Сзади вдруг кто-то шарахает по фанерной двери ногой, и та больно толкает Олега в спину. Он отпрыгивает. Дверь получает ещё один удар, сердито грохочет и распахивается. Из подъезда выскакивает рыжий мальчишка, в панаме и с пластырем на переносице. Ростом гораздо меньше Олега. И тоже в сандалиях.
— О, здоро́во! Переехали? А меня батя за продуктами послал! Айда вместе! Или сначала двор покажу? Меня Веник зовут. — Мальчишка строчит без остановки, попутно стягивая панамку и запихивая её в авоську…
Спустя тридцать пять лет, в Стамбуле, брожу по старинным улочкам Чукурджумы. Глазею в лавках старьевщиков на османские раритеты и ширпотреб 70-х. Чашки с блюдцами, значки, отрывные календари, солонки, напёрстки… Невесть как дошедшие сюда олимпийские мишки и лыжники Ленинградского фарфорового завода. В этом районе ещё живы деревянные дома, заросшие плющом сараи и крохотные палисадники, а через окна проглядывают ковры во всю стену, нелепые трюмо, шифоньеры с жёлтыми газетными вырезками на боках. И здесь, в натуральном музее прошлого размером в несколько кварталов, меня вдруг оглушает родной с детства запах земли и ветхого дерева. Остаётся решить — дезертировать на яркий беззаботный Истикляль. Или остаться здесь, вспоминая и волнуясь. Чувствуя, что ещё несколько шагов — и вот он…
Двор
Двор показался Олегу огромным. Сейчас он был наполовину залит утренним августовским солнцем. Вторая сторона пахла сыростью и старым деревом. Внутри, окружённые двухэтажками, разместились домики поменьше, а в центре — серая трансформаторная будка с черепом и молнией. Асфальт был исчерчен «классиками».
— Ходим купаться в затон. На рынок за семечками. Играем в войнушку, в индейцев, в казаки-разбойники, — тараторил Веник. — Взрослые вечером под фонарём в лото режутся или в дурака. Вон там Чемодуровы. У них аквариум, мяч «Гaлa» и перископ от подводной лодки. Смотрел в перископ? А в углу видишь хибару? Там зеки живут, Эдик и Слава. Все в наколках. Один раз Эдик пришёл в кровище. У зеков кровь чёрная, потому что они чифирь пьют. И матом кроют. Знаешь, как материться?
— Конечно. Я сто раз слышал.
— Ну что ты слышал?
— Да всё.
— Я тоже слышал. Всё вообще.
Завтрак у бати Веника получался поздним. Венька показал, где живёт цирковой акробат Серёжа. В прошлом году его напарница разбилась, но Серёжа всё равно вышел на следующий день, без страховки. Он ездит везде, даже в Югославию, поэтому у него джинсы настоящие и календари с голыми женщинами. Ещё Серёжа карате занимается, зелёный пояс.
— Но это секрет, понял?
— Могила.
— Брюсли, слышал?
— Вроде да.
— Про Брюсли нельзя говорить. Арестуют.
— Почему?
— Тайное оружие. Его поймать не могут, по воздуху ходит. А тренируется знаешь как? Заходит в воду по шею, весь день стоит-бьёт руками. И по песку бегает.
— Где бегает?
— Леший его знает. Он ещё бедным помогает. Я тоже в карате пойду. А ты дрался когда-нибудь?
— …Неа. А ты «Месть и Закон» смотрел?
— Три раза ходил! Так, дядю Лёву ты видел. Он весёлый, пластинки с балкона крутит. Тут Каравацкие, дядя Вадим фотокорреспондент. Там Ковальковы, у них пианино. А вон, в полуподвале — бункер Гитлера.
— Как это?
— Там… Блин горелый, от бати влетит! — опомнился Веник.
— Погнали!
Выскочив из двора, мальчики столкнулись с двумя девчонками. Те уставились на Олега. Одна светленькая, в белой футболке и короткой коричневой юбке. Другая — темноволосая, глазастая. У неё всё было тонкое — тонкие косички до плеч, тонкое простое платье. И тонкие, очень красивые коленки.
— Салют, красавицы. Откуда в такую рань? — не растерялся Веник.
— Салют, мальчиши́! Привет, рыжий! — в тон ему откликнулась светленькая. — Много будешь знать — не вырастешь! — Девочки засмеялись, обогнули мальчишек и побежали во двор.
— Олька, беги потише, сверкаешь! — крикнул Веник вдогонку.
— Дурак! Я не сверкаю, у меня юбка кримпленовая, — ответила cветленькая, крутнувшись на бегу в воздухе.
— Сами дуры, и уши холодные, — пояснил Веник товарищу. — Олька — моя. Но всё, надоела. Ссориться будем. А вторая — Ирка Ковалькова.
— А Ира с кем дружит? — Олег почувствовал, как загорелось лицо.
— Ни с кем. Она тихоня.
— А сколько девочек всего во дворе?
— Леший их знает. Толку от них…
Дружба
Веник на бегу спросил Олега о его делах. Тот рассказал о коллекции значков, пойманной с дедушкой щуке и книжке про рыцарей Круглого стола. Зачитал правила из кодекса чести: рыцарь держит слово; не бьёт упавшего; не отказывается совершить благородный поступок…
В ответ Венька сообщил, что ему тоже двенадцать, всего без пяти месяцев. И он рос нормально, пока бабка из Риги не переехала.
— Каша каждый день, я расти и перестал. Домой загоняет. Сандали вон детсадовские купила. И панамку.
— Зачем панамку?
— У меня веснушки. Чуть обгорю, кожа слазит. Так она не даёт ошмётки сдирать. А нос вообще заклеила. Фрекен Бок, а не бабка. А знаешь, какое у меня имя полное? Вениамин. Тоже её работа…
В хлебном они прошлись вдоль полок, тыкая в буханки большой двурогой вилкой. Купили батон и городскую булку.
— Теперь айда в гастроном!
— Слушай, а почему «Бункер Гитлера»? — напомнил Олег.
— Игорь Петрович. Кличка «Адольф». Такой гад… Рядом с бельём не играй, в сараях не прячься, на асфальте не рисуй. Родителям стучит. Мы против него диверсии проводим!
— Как?
— Ну, сапоги к полу гвоздями прибили. Голубя дохлого на дверь повесили. А раз он шёл по Ленинской, мы с крыши ему под ноги череп скинули. Адольф аж подпрыгнул!
— Череп? Ничего себе!
— Ага. На пустыре нашли. С рогами.
— А чей?
— Леший его знает. Может, коровы. Или как его, Мефистопеля…
В гастрономе Веник взял молока и попросил отпустить любительской «с довеском». Продавщица, ухмыльнувшись, добавила к большому куску колбасы ещё пару ломтей.
— Налетай, подешевело! — гордо объявил Венька на улице, развернув серую бумагу. Колбаса пахла на весь район.
— На улице? Руки немытые. Нельзя!
— Можно, если осторожно, — мудро парировал Веник.
В кодексе чести про это правда ничего не говорилось. И мальчишки, разломив булку и положив сверху по куску колбасы, стали есть прямо на ходу…
В моём музее памяти — бутерброды с любительской колбасой, молоко в треугольных пакетах и булки за 6 копеек. Там длинные проходные дворы, где летом шампиньоны и ростки клёнов пробивают исчерченный мелка́ми асфальт. А зимой, подпёртые шестами с гвоздём, тянутся верёвки с каменными от мороза простынями. Там блестят и пахнут клейкие тополиные почки, из-за тонких дверей слышится прокуренный кашель. В моём детстве такие же вот отрывные календари и солонки. И лото с бабушками под фонарём. И вообще — то же ощущение времени и быта, даром что столько вёрст и столько лет отсюда. Там дядька повторяет присказку, в которой нам, малышне, понятны только предлоги: «Бананы ел, пил кофе на Марти́нике, курил в Стамбуле злые табаки. Они по мне… они по мне… они по мненью моему горьки́. Они вдали от родины горьки́».
Любовь
Дома Олег оставил нетронутой тарелку с пончиками. Прилипнув губами к медному крану, жадными глотками напился холодной воды. Упросил-таки маму выдать ему кеды. И снова помчался во двор.
— Здравствуйте, молодой человек! — На скамейке под балконом дяди Лёвы сидел какой-то старик. Тёмный костюм, светлая рубашка застёгнута под горло. Редкие волосы кривой чёлкой свисали на лоб. «Адольф» — догадался Олег.
— Здрасьте.
— Здороваться со старшими первым вас не учили? Нехорошо. Папа ответственный работник, стыдно должно быть.
Откуда Адольф уже в курсе работы отца? Тот действительно был «ответственный работник». За что он отвечал, Олег не знал. Но отец всегда возвращался поздно, долго сидел насупившись, помешивая ложкой в стакане с чаем. Или читал книгу — в последнее время «Философский камень».
— Здесь у нас не анархия, — гундел Адольф. — А контроль и дисциплина. Придётся соответствовать.
— Извиняюсь, — пробурчал Олег.
— Сами себя извиняете? Надо говорить: «Извините, пожалуйста».
— Извините, пожалуйста, — по слогам произнёс Олег, глядя старикану в лицо и не мигая.
— Так-с, мы ещё и переговариваемся. Очень умные? Или очень взрослые… Ну посмотрим!
Олег развернулся и побежал к ребятам.
Пацаны уже собрались на брёвнах у сараев. Веник представил нового друга. Олег пожал каждому руку. Были два Лёшки, совсем мелкие. Толстый Игорь Корнеев, на год младше Олега. Диману и Серёге было по десять.
Девочки впятером чуть подальше прыгали через верёвочку, придерживая края платьев руками. Ира там тоже была. Иногда девчонки сбивались в кучку, шептались и поглядывали на новенького. Когда мальчишки уже собрались пошляться по крышам сараев, к ним приблизилась Олька:
— Давайте вместе поиграем.
— Больно надо, — протянул Веник. — Во что?
— Ну в штандер.
— Надоело в штандер.
— Ну или в пионербол.
— Надоело в пионербол.
Решили играть в «двенадцать палочек». Первым водил Димка, и Олег поразил всех, резко рванув из укрытия и разбив палочки, как только Димка отошёл. Играли долго, и всегда отличался кто-то из мальчишек или из старших девчонок. И только Ирке не везло. Девочка раскраснелась, запыхалась, злилась. Платье прилипло к спине. Но каждый раз она не успевала, её замечали и застукивали.
Когда водил Серёга, Олег решил спрятаться за трансформаторную будку. До него этого никто не делал — боялись, что может убить током.
За будкой он оказался не один. Ирка понеслась следом и, забежав в укрытие, взглянула на него исподлобья.
— Ты смотри с той стороны, я с этой, — шёпотом предложил Олег. Они заняли места по углам.
Серёга сначала ходил в другую сторону и уже застукал двоих. Теперь он направился к будке. Видя, как напряглась и попятилась Ирка, Олег понял — во́да близко и идёт с её стороны. Если он, Олег, сейчас рванёт, то точно успеет первым. И он уже было двинулся. Но оглянулся.
Ира смотрела на него, и в глазах были обида и отчаяние. Что делать? «Рыцарь не отказывает тем, кто просит о помощи». Он поманил девочку, за руку притянул к себе.
— Я отвлеку, а ты беги, — прошептал он ей на ухо. Для этого пришлось прислониться вплотную. Олег почувствовал её дыхание, разглядел волосики и капельки пота на шее. Его трясло. Не от страха, от чего-то другого. Выиграть вдруг стало очень важно.
Они поменялись местами. Вперёд! Он выскочил из укрытия и треснул кулаком по стене будки. Серёга опешил, потом заорал «Олееег!», развернулся… но Ирка уже летела впереди, и даже со спины было видно, какая она счастливая.
Война
После обеда парни забрались на крышу сарая, чтобы обсудить план диверсий против ставки Гитлера. Идей было много.
— А давайте сделаем штаб! — вдруг сказал Венька.
У всех загорелись глаза.
— Ух ты, штаб! — мечтательно произнёс один из Лёшек. — А где сделаем?
— Можно в сарае у Каравацких, они не пользуются, — сообразил Корней.
— А назваться можно «Рыцари правды», — предложил Олег. — Эх, знамя бы ещё…
— Знаю! — заорал Веник. — На школе два флага висят!
К школе отправились вечером. Олег с Серёгой стояли на шухере. Дождавшись, когда не будет прохожих, Корней подсадил Веньку…
Мальчишки неслись по Садовой, по очереди передавая тяжёлый флаг друг другу. Чтобы он развевался, как в кино, бежали быстро.
В сарае знамя закрепили на стене.
— Поклянёмся, что будем верны нашему делу, — произнёс Венька. — Клянусь.
— Клянусь! — отозвался Олег.
— Клянусь, клянусь, клянусь, — подхватили остальные.
Стемнело. Взрослые выползали из домов. Кто-то сидел на лавочках, другие за длинным столом под фонарём. «Стульчики!», «Дедушка!», «Барабанные палочки!» — доносилось оттуда.
Все умолкли, когда появились два милиционера в сопровождении семенящего за ними Адольфа. Они направились к двери Олега.
Через минуту оттуда выглянула мать: «Быстро домой!»
Отец сидел с нежданными гостями на кухне.
— Подойди. Кто придумал снять флаг?
«Нет для рыцаря вещи более отвратительной, чем предательство», — стучало в голове.
— Будешь молчать?
«Нет для рыцаря…»
— Ну?
— Я придумал.
— Марш к себе.
Олег, шатаясь, ходил по комнате и старался что-то расслышать. Хриплый визг Игоря Петровича был громче других голосов: «Дискредитация… государственный символ… рыцари правды, видите ли… партия… колония… фронтовик». Слышались спокойные вопросы милиционеров и тихие ответы матери. Отец молчал. И это было самое страшное.
Адольф вновь что-то затянул, но тут его наконец перебил чеканный голос отца. Теперь Олег различал каждое слово. «Я вас послушал. И вы послушайте. Дети играют — не в карты, не в домино. А в рыцарей. Это, по-вашему, плохо? Партию приплели. Вам самому не стыдно?»
Отец продолжал говорить. Но Олег уже ничего не слышал. Он присел на кровать, вцепившись в край матраца. Лёг на бок. Комната плыла…
В городе моего детства теперь не играют во дворах. Хотя там и сейчас ещё доживают век идущие под снос дома, низкие сараи-дровя́ники и покрытые ржавой жестью мезонины со шпилем. Там так же пахнет деревом в старых кварталах, а весной к двум рекам, как здесь к морю, по крутым спускам улиц в ручьях мутной воды несутся горелые спички и фантики от карамелек…
Олег очнулся, почувствовав руку мамы на лбу.
— Всё хорошо. Раздевайся, ложись.
— А милиция?
— Ушли. Вениамин флаг принёс. Переживает за тебя. Хороший парень. И девочки заходили. Одна тараторка такая. А вторая молчала. Красивая. Отдыхай давай, надёргались. Отец вон корвалол пьёт.
— Мам, что такое «философский камень»?
— Не помню. Папу спроси. Кажется, камень мудрости. Или он всё в золото превращает…
Мама ушла. Стало совсем тихо. Олег в полудрёме вспоминал свой бесконечно длинный день. Думал о том, спит ли сейчас Веник. Гадал, кто из пацанов мог оказаться предателем. Обещал себе ничего не бояться. И ещё обязательно раздобыть философский камень и подарить… его… Ир…
Ни отца, ни Веньки, ни Ирки уже нет. Да и вообще тот мой музей — исчезающий, в нём ничего не может прибавиться, может только уйти. Ковры и шифоньеры, знакомые лица, голоса друзей, дворы и палисадники. Учителя, не дождавшиеся слов благодарности. Мечты и книги.
Город-музей вытирается, пустеет. Перетекает в память запахов — самую стойкую и необъяснимую из всех. Ту, что может спать годами, а потом вдруг проснуться в старом стамбульском квартале и совсем растревожиться от криков босфорских чаек.