Это было тем летом, когда я впервые почувствовала себя взрослой. С тех пор я больше не была такой, как раньше.
В кармане еще оставались крошки маминого печенья, когда нас повели ко входу. За воротами огромное горячее небо опустилось на всех разом, и земля просела под нашими чемоданами. Все замолчали. Посреди асфальтового поля в волнах жара стоял санаторий. Он был совсем новенький, и деревца у него были крохотные. Здесь всегда дул ветер, он влетал в ухо и сушил в голове, исчерпывал, стирал, и тогда в горле неприятно поднывало. Два тополя у входа показывали острую тень-стрелку. От этого зрелища пот тек еще резче. Сквозь сетку забора, если встать на цыпочки и на руках подтянуться, было видно море, по-настоящему черное за гладким лиманом, усеянным чайками. Но тогда этого еще никто не знал.
Под лютым солнцем пусты ряды веранд, здесь почти всегда никого нет. Где же жители? Нас встречают деревянные гномы с круглыми глазами — богатыри-неудачники, ставшие лакированными карликами, в их почти настоящие уши можно шептать что угодно, только проверь, нет ли там осы. На плакате в столовой коричневые дети окружили Айболита, а он тянется к ним стетоскопом, похожим на вантуз. Доктору помогают коты и собаки в нарядных платьицах, в углу жмется крокодил с перевязанной головой. Две инвалидные коляски и один костыль ждут под крокодилом. «Десятый отряд, сердечники, все ходячие!» — весело кричат над нашими головами, и от этого все начинают знакомиться и задруживать. Санаторий называется «Надежда».
***
Одиночество — это чужие запахи и чужая нагота. И то, что ты должна спать в комнате с пятью другими, скрывая всю себя.
У одной девочки уже был лифчик. Когда все уходят, я наконец могу его рассмотреть — как же это некрасиво! как под ним жарко! наглая вещь… Она как будто заявляет: теперь я — твои новые правила жизни, нравится тебе это или нет! Застегни меня на три крючка, а потом терпи.
Я нарезаю пластырь ножницами на четыре одинаковых ленточки и приклеиваю по крестику на грудь, слева и справа. Выглядит это странно, теперь я похожа на батарейку с двумя плюсами. Очень чешется! На майку — футболку со львенком из мультика. Так больше ничего не заметно, и я снова обычная девочка, я как раньше.
Встает солнце, и мы бежим — серо-белые, в мятых рубашках, в неглаженных юбках, украшенные алой закорюкой галстука… у мальчиков из старшего отряда галстуки торчат из карманов, как языки кривляк. Вот тот, в прыщах, умеет курить. Дурак. Громкоговоритель управляет нашим дыханием, это гимнастика Стрельниковой — от астмы. У меня астма? Почему меня отправили сюда?
Разденься. Трусы-то оставь. Наклонись. Да спиной к нам наклонись. Сколиоз, видишь, какие кривые все пошли. Рот открыла. Широко! Тонзиллит, напиши. Зубы… Не надо меня за руки хватать, за руки она хватает. Зубы хорошо, пролечено все. Сейчас голову еще посмотрю, а то вшей везут. Рост 158.
С этой минуты я точка. Я сгусток жизни, далекий от совершенства, которого нужно подправлять и лечить. В кафельном подвале темно, стоят рядами заскорузлые ванны. Раздеться нужно еще у двери, чужие женщины забирают твою одежду, выдают песочные часы и резиновую шапочку. «Номер 17!». Тут я обычно вижу все сверху, словно лечу над собой шариком. Неприятно маленькая, я иду вдоль долгого ряда ванн под каплями с потолка. Они грохочут о резиновую голову: кап-кап. Ванна номер 17, хищно шипит хвойный концентрат. Мое тело становится красным и распухает. А вдруг сюда войдут мальчики?
Я долго лежу в остывшем еловом сиропе, свернувшись, как сухой листок или улитка. За мной никто не приходит, может быть, уже ночь. Кто же мне тихо шепчет — ты станешь удивительной и прекрасной? От капель на воде масляные круги.
«Бабуля, в четверг у нас кино и танцы. Мы смотрели фильм про Золушку, мне понравилась говорящая сова, на дискотеку я надела мамину юбку голубую, а она большая. Тут есть Витя, у него рука и нога в гипсе». Открытка чуть пахнет хвоей.
Все вокруг влюблены — в вожатого Шульгу или в Антона (тот, что курит). Влюбленные сидят возле них кружком и пискляво смеются, будто им на живот наступили. В нашей комнате висит перечеркнутый список, похожий на контрольную. Мне написали «плюс Витя Жук» (кто-то увидел, как мы сели рядом в столовой). Мне ни с кем не хочется говорить о нем, я рисую жука на обертке и прячу в подушку.
Мы играли в автомат «Морской бой», я стреляла за Витю, потому что у него сломана правая.
— Ты чего не танцуешь. Я вот упал с дерева. — И Витя потряс панцирем.
— (А у меня юбка на булавке, сейчас расстегнется, и я умру).
— Тебя от чего лечат? Ты в каком отряде?
— Я не знаю… Я от маминого завода. В десятом.
— В десятом? Тогда у тебя сердце.
Мы долго-долго поднимаемся на крышу. Вот в чем дело. У меня сердце — и оно вот-вот улетит, ему слишком жарко во мне! Туда, далеко-далеко, куда летят все птицы. Там море. Оно черное, но не бойся — это потому, что оно слишком далеко от нас. Мы поедем туда на катере, очень скоро, завтра!
Приезжают родители. Я выхожу с вещами. Папа делает несколько пасмурных фото: я обнимаю гнома. Гном и я смотрим в объектив круглыми глазами, и я будто вот-вот заплачу. Ветер раздувает стрижку каре, челка торчит вихром, то ли мальчишка, то ли девчонка, то ли лето, то ли осень — в мире, где нет еще деревьев.
Я забыла «жука» в наволочке!
Мы едем. Алое солнце бежит по степи за нами, а мы едем домой. Напоследок я купалась в лимане и вдруг впервые оторвалась от вязкого дна и поплыла. Я помчалась вперед, скорее, к темной кромке моря, по горячей воде, через камыши, мимо ужей, несущих добычу, мимо хриплых чаек с острыми крыльями, еще немного, и я узнаю море, его дивную прохладу, и мое сердце сможет отдохнуть. Витя Жук, лети со мной.
Вернулись в дождь. Выбежала бабуля, я уткнулась горячей головой в ее фартук, и мы с ней постояли тихонько.
Открытку прикрепили на зеркало в прихожей: дельфины улыбаются и пляшут в синеве у мыса. На пляж нас так и не свозили — на долгие дни пришла низовка1. В час отъезда наше несбыточное море пришло меня проводить и так и осталось стоять за сеткой «Надежды» всей своей полосой, не веря, что я больше не вернусь.
- Холодное течение на Черном море[↑]