Я бы не узнала, если бы мама не захотела ударить побольней:
— Ты настолько от нас отдалилась, что даже на похороны лучшей подруги не приехала.
Нас с Леной объединило лето в поселке, где мы целыми днями были предоставлены сами себе, мерились толщиной подсоленного куска хлеба, придумывали себе других родителей, перематывали карандашом кассеты и только однажды поругались, когда она выбрала Юру. Мы жили от лета до лета письмами и пятисекундными звонками, за которые не списывали деньги.
— Остановите, пожалуйста, в Крестцах.
— Там всегда пятнадцатиминутная остановка, не пропустите.
Я вышла на ошкуренном временем вокзале, сиротство которого пассажиры кое-как укутали в сигаретный дым и запах мочи. За десять лет с моего последнего приезда поселок некрасиво постарел и как будто смирился с неизбежностью умирания. Постояла на центральной площади, обрамленной Домом культуры, ритуальными услугами и зданием администрации, на стенде рядом с которым до сих пор на одной из фотографий можно найти сосредоточенно рисующую меня под заголовком «Художественная школа — гордость поселка». Теперь надписи на обветренном бетоне приглашают гостей посетить музей умершего здесь Велимира Хлебникова и фабрику елочных игрушек, занявшую здание городской бани, в которую мы ездили каждую субботу. Крестцы расположены на федеральной трассе Россия, поэтому хорошо устроиться здесь — работать на заправке или торговать пирожками.
— Вы Наташа? — спрашивает неопрятный мужик и бросает в лужу окурок. — Сразу видно, что неместная.
Мама договорилась с Лениным дядей, что он отвезет меня на могилу. Я быстро купила искусственные цветы из тех, что поживее, и села в ржавый «запорожец», подперев коленями подбородок. Мы проехали улицу Карла Либкнехта, где мама встречала меня со второй смены, пришкольный участок, где я веником ловила майских жуков, Московскую улицу, где расцвели чуждой поселку цветовой гаммой «Магнит», «Пятерочка» и «Улыбка радуги», улицу Фрунзе, Конева, Мира.
— Кладбище-то грязное, на каблуках таких не пройдете.
— Как вас зовут?
— Андрюха, Андрей.
— У меня с собой кроссовки, Андрей.
Кладбище начиналось могилами погибших солдат, раскиданными напротив ржавых мусорных контейнеров. Андрей открыл скрипнувшую с надрывом калитку и повел меня узкими дорожками между оградок.
— Тут лежит Прасковья Михайловна, учительница русского, хорошая была женщина, но всегда сердитая. — Аккуратно кладет на могилу две конфеты и печенье.
— Ее не забудешь. — Я почувствовала запах мокрой норки, которую она каждую зиму раскладывала перед собой на первой парте.
— А это батюшка Николай, царствие ему небесное, блядун был, но паства его любила. — Андрей с чувством перекрестился. — А рядом дочка его, повесилась, горемыка. Такой грех, господи помилуй. Положу ей сахарку. — Андрей деловито шуршит травой и закуривает. — Прости господи раба твоего, не могу без курева… Тут вот целая семья лежит, угорели все из-за утечки газа: бабка, мама, папа, четверо детей… Собака только и выжила, потому что в шкафу в тряпки забилась. Животина, а соображение имеет.
— Андрей, у меня автобус в семь часов.
— Мы и торопимся. — Бросает окурок на заросшую травой могилу без креста и открывает черную калитку. — А здесь брат мой Толя лежит. Здравствуй, братик, как ты тут? — Стучит рукой по памятнику и целует его скругленный угол. — У него сердце прихватило прям в уборной, пришлось дверь выломать. Давай присядем, девочка, надо помянуть по-людски. — Достает из-за пазухи початую бутылку водки, берет с могилы стопку, резким движением выливает из нее дождевую воду. — Выпьем помаленьку, чтоб ему хорошо лежалось. Давай-давай, так надо.
Выпиваю, и пустой желудок отзывается привычной судорогой. Тут же подставляю стопку, чтобы налил вторую. За кладбищем дремлет река, лениво отражая солнечный свет.
— Говорят, лицей-то ваш для одаренных в Подмосковье прикрыли.
— Не знаю, не интересовалась.
— Прикрыли, точно. Много у нас туда ребят уехали. — Сосредоточенно сопит, сдерживая слова, и смотрит на скудный болезненно-желтый лес. — Ох, Ленка дурная была. Казалось бы, живи с мужем, радуйся. Юрка хороший парень, не обижал. А ей все чего-то надо было. Детей же, если бог дал, надо принимать как дар. А она видишь чего…
— Чего она?
— Господи, помилуй. — Мелко крестится и отворачивается. — Спицами там себе пыталась, грех какой, а Юрка на смене был. У нас же тут все оптимизировали и роддом, и единственную поликлинику закрыли. А чтоб в Новгород ехать, надо деньги иметь. Скорая теперь какая-то областная служба единая, ездит с разных городов, и ждешь по часу… Коля, старший ее, позвонил, и я пошел к ним, а там она в крови, половики все собраны, дети бегают, мама, мама… И скорая только через сорок минут приехала. А, нахуй, давай еще помаленьку.
Я вспомнила ее простое скуластое лицо: широкий нос, крошечный шрам над бровью, спутанные кудри, которые я разбирала часами. Она носила огромные, недетские очки, и когда сильно раскачивалась на качелях, они часто слетали, и я подолгу искала их в траве. Мы украшали чердак бабушкиного дома плакатами из журнала Yes, когда она вдруг поцеловала меня и осторожно прошептала: «Ты такая неумеха и пахнешь хлебом».
— Вот какая красивая оградка, — с пьяной гордостью говорит Андрей. — Это мой знакомый сделал. Смотри, как Ленке тут хорошо под березкой лежится.
С серебристого оцинкованного памятника на меня насмешливо смотрит живая, большеглазая Лена, готовая в любую секунду лукаво произнести: «Только никому не говори».
— Хорошая фотография.
— Да, это мамка твоя выбрала, у Ленки ж тут никого нет. Юрка с детьми сразу уехал в Старую Руссу, у него там родители. Кошку Ленкину не взял, она уж два месяца бродит голодная по двору и орет дурным голосом. Я ее подкармливаю, да все равно собаки задерут или на трассе собьют.
— Давайте Лену помянем. — Достаю маленькую водки.
— Ты пить-то горазда, — одобрительно говорит Андрей и вместо закуски шумно вдыхает тяжелый запах нестиранного рукава.
Я вспоминаю, как звонила ей вечерами и убеждала, что нам вместе надо поступать в Москву, там свобода, и мы можем быть кем угодно. А она на фоне детского плача устало отвечала, что уже устроила свою жизнь, а мне пора взрослеть. Однажды она позвонила пьяная и сухо, как чужой, сказала: «Хватит, не дери мне сердце, давай все забудем». И совсем перестала брать трубку, когда забеременела вторым.
Над кладбищем отчаянно закричала ворона, и ее карканье эхом растворилось в холодном осеннем воздухе.
— Надо ехать, если хочешь успеть на семичасовой. — Андрей снова закурил.
— Отвезете меня во двор, где Ленина кошка? Я ее заберу.