Длинный палец изящно скользил по корешкам книг в поисках знакомой фамилии: Бротиган, Гандлевский, Милош, Тойнби. Юноша переживал, что на его полках она не найдёт ничего знакомого, но опасения оказались излишними.
— О, Бродский! Обожаю его. «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…», гениально! Какое стихотворение у Бродского ты любишь больше всего?
Он чуть было не закатил глаза, услышав эту банальность, но сдержался. Не из-за воспитания, просто надежда на то, что вечер закончится сексом, была слишком сильна. Он вытащил из рюкзака бутылку пива и стал оглядываться в поисках зажигалки.
— Если честно, я его не очень люблю. Скорее, для меня есть «болеющие» стихотворения у Бродского.
— Что ты имеешь в виду?
Он упал на кресло, закинул ногу на подлокотник, с хлопком открыл бутылку пива зажигалкой и с удовольствием сделал два больших глотка. Девушка аккуратно села на соседнее кресло, всем видом показывая, что ждёт ответа.
— Это было давно, ещё до переезда в Прагу. В старших классах я в первый раз по-настоящему влюбился. Насколько, конечно, может влюбиться семнадцатилетний дурак. Я тогда жил на окраине Москвы и, можно сказать, пребывал в бесконечном когнитивном диссонансе: дома родители-интеллектуалы, культ литературы, а вокруг — сплошное Митино.
Она достала сигарету, наклонилась к нему поближе, обдав запахом мускуса, и взяла у него зажигалку.
— И что же такое это твоё «сплошное Митино»?
Юноша проникновенно посмотрел в её глаза и медленно сказал:
— Источник огромной печали и бесконечной ностальгии одновременно, — потом, испугавшись перегнуть палку, уже быстро добавил: — Если серьезно, то это просто обычный спальник на окраине Москвы. Просто чувствуешь себя совсем чужим, когда дома читаешь Мартина Идена, а в школьной раздевалке дерутся футбольные фанаты.
Но, судя по блеску в её глазах, выдержать баланс между пафосом и искренностью удалось.
— А что со стихами?
— Да, точно. Девочку звали Тася. Она была как будто из другого мира: любила Дэвида Линча, знала по именам всех битлов, показала мне Вуди Аллена. Его тогда ещё не начали «отменять». Конечно, я её немного идеализировал. На самом деле она была очень странная, но мне казалось, что и я такой же.
Он встал, подошёл к столу и достал из первого ящика пачку сигарет.
— Я даже начал курить красный мальборо, чтобы нравиться ей больше. Мы встречались, наверное, пару месяцев, но по ощущениям это была маленькая жизнь. Потом она меня разлюбила и бросила.
Он вернулся в кресло, достал сигарету, спичечный коробок и прикурил. Девушка села на подлокотник кресла рядом с ним и хитро улыбнулась.
— И наш несчастный Юра вот уже почти восемь лет не может от этого оправиться. Бедняжка. Так что же с Бродским?
Он всем видом показал, что ему не нравится её ирония, но решил не говорить об этом.
— Ближе к концу отношений я чувствовал, как угасает её интерес. Тогда мне нравился Бродский, и я выучил для неё стихотворение «Как жаль, что тем, чем стало для меня твоё существование». Но так и не прочитал. Испугался. В последний вечер перед расставанием мы полчаса молча шли по улице. Я так и не смог набраться смелости. Просто молчал.
Она задумчиво запустила руки в его светлые волосы и начала играться с кудрями. Потом села к нему на колени, посмотрела в его глаза и тяжело вздохнула.
— Слушай, ты же осенью едешь на стажировку в Москву. Может, напишешь ей?
— Зачем?
— Вернешься в Митино, прочитаешь ей стихотворение. Закроешь, так сказать, гештальт. Вдруг и Бродского опять полюбишь.
— А ты не будешь ревновать?
— Мальчики с разбитым сердцем не мой типаж. Может быть, мы ещё пару раз увидимся, но не более того. Не обижайся.
Осень в Митино, как и в любом другом спальнике Москвы, бывает двух видов: либо приятная, тёплая и утопающая в золоте листвы, либо мерзкая, серая, превращающая упавшие листья в бесформенную массу грязи под ногами. Сегодня она была второго типа. Согревала только кружка дешевого и приторно сладкого кофе из Cofix. Она подошла тихо и незаметно.
Поначалу разговор не клеился, и они пошли гулять по лесопарку. Он рассказывал о переезде в Прагу, учёбе в Карловом университете и дипломной работе. Она говорила про семью, поездку к морю и о лечении биполярного расстройства. Было немного неловко, странно, но приятно. Они договорились встретиться опять, потом опять и опять.
Между ними вновь проскочила романтическая искра, на этот раз смешенная с глубокой нежностью. Хотелось заботиться о ней, быть рядом и помочь с недугом. Но первое было бессмысленным, второе — трудным, а третье — непонятным, и от этого немного пугающим. Стажировка длилась три месяца, после чего нужно было возвращаться в Прагу.
Закрыть Гештальт не получалось. Наоборот, он погружался в это всё сильнее и сильнее. Она красиво улыбалась, он терял голову и романтизировал каждый момент. Они пошли в киноцентр «Соловей». Выбор был символичным — это был один из первых кинотеатров, куда они ходили вместе, а теперь он закрывался навсегда. После сеанса они пошли гулять по дворам, он набрался смелости и поцеловал её. Она ответила ему на поцелуй. И в этот чудесный момент ничего не произошло. Ровным счётом ничего. Он рассчитывал почувствовать радость или грусть, прилив ностальгии, чувство освобождения — что угодно. Но почувствовал только тепло её губ на своих.
Они возвращались к метро, и он стремился заполнить странное ощущение внутри словами. Долго рассуждал на тему того, что вырос в Москве и России толком не видел. За время стажировки он успел съездить в Нижний Новгород и Казань, но этого казалось мало. Времени оставалось всё меньше, хотелось успеть посмотреть хоть что-то и желательно недалеко от Москвы, например, Тулу.
— Может быть, съездим туда вместе? Сама покажешь мне все места.
— Да. Поехали. Можем завтра сесть на утреннюю «Ласточку» туда и вечером уже вернёмся в Москву.
Тула оказалась противоречивым местом. Местами здесь было очень красиво, но всё казалось ненастоящим — Кремль был пустым и скорее напоминал двор, огороженный могучей стеной; красивая набережная смотрела на длинную красную стену. Зато в кафе были самые вкусные сырники из всех, что он пробовал. К этой поездке он подготовился тщательно, ему хотелось рассказать про Бродского, про стихотворение и наконец-то прочитать его ей. Казалось, что это должно замкнуть круг.
Солнце заходило за горизонт, а собраться с силами ему так и не удалось. Нужные слова не находились, а всё, что было в голове, казалось бесполезным мусором. До поезда оставалось ещё несколько часов, и, обойдя весь город, они вернулись к Казанской набережной. Нужно было скоротать пару часов, закатное солнце красиво отражалось в воде, и всё вокруг было окрашено в красно-золотые цвета.
Они сели на скамейку, обнялись и смотрели в небо. Он долго подбирал слова, чтобы начать рассказ про стихотворение, но не мог найти правильных. Посмотрел на неё, потом перевел взгляд на небо и внезапно понял, что их и не будет. А значит, в этом нет необходимости. Это его история, его стихотворение. Оно не принадлежит «им». Она внимательно посмотрела на него, отдалилась и внезапно начала читать вслух:
Мне жалко что я не зверь,
бегающий по синей дорожке,
говорящий себе поверь,
а другому себе подожди немножко