Татьяна Андреева
* * *
Он был очень красивым
После работы пил водку
Или лежал на диване
И ничего не делал
Не заводил друзей
И не любил общаться
Не ладил с женой и дочкой
Не думал о смысле жизни
Говорил, что все надоело
Говорил, что мечтает сдохнуть.
Потом вдруг стал очень старым
И перестал пить водку
А просто лежал на диване
Его быстро скрутил альцгеймер
Он пролежал два года
В конце стал худой и бессильный
И умер от пневмонии.
Его сожгли вместе с гробом
Пепел сложили в урну
Урну зарыли в землю.
Он никогда не был близким
Все наши с ним диалоги
Легко уместить восьмым кеглем
На одном листе А4
Но он мне протягивал руку
При встрече и на прощанье.
Когда он забыл мое имя
Как, впрочем, и все остальное
Он всё протягивал руку.
Кисть была невесомой
Но все равно красивой
А кожа приятной на ощупь
Сухой прохладный пергамент.
И он мне протягивал руку
Будто пергаментный свиток.
Я занималась насущным:
Как накормить человека
Когда он забыл как глотают
Как ему ставить уколы
При отсутствии мышечной массы.
А он мне протягивал свиток.
А потом пергамент стал пеплом.
А пепел прочесть невозможно.
Элизабет Бакусов
* * *
Смешные человечки
Решили полюбить.
Один — чтобы развлечься,
Другой — чтоб жизнь прожить.
«Роман их развивался»,
да зря страстей накал:
один не развлекался,
другой всё умирал.
Финал не удивляет,
Он тоже был смешной:
Один опять скучает,
Другой — опять живой.
Мария Баженова
пара
ему никогда не нравились её друзья
ей всегда нравились его друзья
у него было не особо красивое лицо
у неё было в меру красивое лицо
её друзья приходили и оставались допоздна
его друзья уходили не засидевшись
её голос отдавал хрипотцой и надрывом
его голос был мягок и тих как осенняя рябь на озере
её время куда-то спешило и торопилось
его время старалось сдерживаться и медлило у барных стоек с заказом
ему начали нравиться её друзья
она начала ссориться с его друзьями по одному
он любил обнимать её спящую
когда собирался на работу
она любила прижиматься к нему перед сном
у него на книжной полке громоздились непрочитанные любовные романы
у неё на книжной полке прятались фантастические путешествия
по мирам и между миров
он сливался с дверным глазком когда она уходила
она сливалась с дверным глазком когда он уходил
её друзья стали его друзьями
его друзья никогда не вспоминали о ней
падать на снег
двигать руками
изображать снежинку
чёрное небо вот-вот
гарантирует звездопад
остаётся .
только .
Ашад Бжегежев
Как отшить футфетишистку, если вы плохой поэт
Я вас любил: любовь ещё, ну, типа,
не то чтобы прошла. На всё готов для вас и…
Но этот кинк конкретно — мимо кассы.
Хоть кинки я люблю. Я в общем-то на них воспитан.
В каком-то смысле я и сам футфетишист.
Однако стопы я люблю в стихах: там ямб, хорей,
ну, знаете… короче, чтоб закончить поскорей,
в моём тяжелом случае совсем тернист
путь к удовольствию. Так вышло, что поделать.
И тропы я люблю, ну, не лесные, а там
метафора, эпитет, пафос и сарказм,
вот если б вы по ним прошлись босая, всё б запело
и заиграло… Ну, а так, с меня все взятки гладки.
И в общем дай вам бог любимой быть другим,
Открытым к новому, приколам всяким. Таким,
чтоб от него сверкали ваши карие глаза. И пятки.
Арина Буковская
Сеновал
Мы красивы для архива и живём неприхотливо,
Но недавно ты сказала, созерцая витражи,
Что тебя на сеновале никогда не целовали
И едва ли целовали лунным вечером во ржи…
Что вокруг тебя порхают эти как бы миражи.
Я встревожен и сконфужен: нам такой мираж не нужен!
Нам положен тихий ужин, Окуджава и вино
У балкона по бокалу, да и нет того накала.
И меня, того нахала, тоже нет уже давно.
Я, пока ты отдыхала, замотался в домино.
Наши взгляды стали мягки, стали тонки наши лица,
За волнистые туманы закатился наш июль,
То, что раньше пахло коркой апельсина и корицей,
Стало горько, пахнет горкой унизительных пилюль.
Растворится в небе птица, сколь её ни карауль.
Но, конечно, есть и плюсы: мы мудры и седоусы,
Мы с тобой друзья до гроба, да пребудет он далёк,
А сегодня за салатом я упомнил, как когда-то
Ты ещё ругалась матом и кружился потолок,
Сколько раз в лучах заката я домой тебя волок!
Мы любили и росли мы, чушь прекрасную несли мы,
Я тебя к обэриутам-стихоплётам ревновал,
Жизнь кружила карнавалом, было всякого навалом!
Упраздняет разве старость наши страсти, суперстар?
Просыпайся, доигралась. Мы идём на сеновал.
Где ещё тебя я не
целовал?
Ольга Дякина
* * *
Когда любовь превратится
В потухшую сигарету
На прикроватной тумбе,
Хромые мысли заполнят комнату;
Рассредоточатся звуки, и лёгкие
Забьются дымом утраченных чувств.
Когда любовь превратится
В последнюю ложку
Варенья сливового,
Размажь его по белому хлебу
И смакуй каждый кусок.
Когда любовь превратится
В колючие воспоминания,
Сорняками проросшими
Сквозь нежность,
Я вырву их, чтобы простить.
Когда любовь превратится
В белую чайку,
Она закричит навзрыд
У твоего окна.
Кира Егорова
Вопрос
Мы лежали в постели.
Вдруг взяли и полетели…
Ничего не боялись!
Внизу остались
Заводы, банки, города
И прочая ерунда.
Иногда пролетали птицы,
В наши смотрели лица
И удивлялись.
А мы не стеснялись
Своей небесной наготы,
Блестящей с высоты.
Летали… Застыли… Упали.
Мы снова на землю попали.
В незнакомой стране
Толкают все,
Кричат! Требуют паспорта?
Внутри тревога и пустота.
Мы документов не брали,
Мы просто над миром летали!
Не шпионы мы, не наркоманы!
И вот что мне кажется странным:
Зачем мы опять
Разучились летать?
Зачем мы, совсем не одеты,
Стоим посреди планеты?
Карина Кантор
* * *
Смотри: мы обронили что-то
Из ненадёжных карманов любви,
Затёрли пальцами ожидания,
Раскрошили на шершавый язык асфальта
В попытках не сбиться с пути,
В пристрастии кормить чужих птиц
В пёстрых скверах памяти.
Смотри: ползают мухи
По холодеющим пальцам батарей,
По бледным ладоням подоконников.
Смотри: раскалённые трамваи
Бегут по щекам опустевшего города
В неизвестном нам направлении.
Елена Киселева
Пизанское
Падает,
Падает,
Падает…»
У нас здесь всё время что–то падает:
Подпорные стены,
Мосты,
Экономика,
Новогодняя ёлка на главной площади,
/Снова/
Бабки на скользких сопках
/Каждую снегопадную зиму/
И когда ты упадешь ко мне в руки,
Вся в чёрном и кружевном,
Я скажу: «Дорогая,
Я не могу, потому что:
Падает,
Падает,
Падает…
Елена Королькова
* * *
Мне всё казалось таким ясным и простым,
Я так много смеялась с ним.
К каждой моей фразе ложилась его живая,
Что-то простое, про чай, прицепы, сестру, песню.
Он настоящий, это я хочу быть лучше, чем есть.
Он настоящий. У нас зима полвека,
Город завален по крыши снегом.
Чувствую, как плотно тело охватывает душу,
Так она разрослась, что немножко наружу
Выпрыгивает из меня.
Глаза и руки у него из огня.
На пасмурной, Богом забытой парковке
Возле ТЦ, где не бывает людей,
Только служащие бродят, как в Сайлент Хилле.
Жду его, и в середине груди стихия.
В середине груди, где отзывается эхом «Я-а-а»
Вдох-выдох, следи за тем, как воздух
Прохладно входит в тебя.
Как сводит живот. И хмурый он виден
Всегда, как за сотни миль,
Как из другого города.
Чёрная точка на карте,
Приближенная до головокружения.
Каждый вечер, приняв «Атаракс» ровно в двадцать три,
Я лежу и вынимаю его изнутри.
Он ложится рядом. Какой он?
Я очень много смеялась с ним.
Полчаса, и таблетка делает всё иным.
Неважным.
Мария Краснова
* * *
Моя любовь носит растянутую улыбку
в блёклый синий горошек.
Она не визжит от радости
и не бьётся в истерике,
она перестала требовать:
— Возьми меня!
Просто садится вечером у окна
и смотрит куда-то вдаль:
на город, на все эти огоньки внизу,
потому что звёзд всё равно не видно
и, значит, наверх смотреть
не имеет смысла.
Она не просит хлеба,
только воды из-под крана.
— Это всегда пожалуйста!
этого есть сколько хочешь,
может, ещё добавки?
Ольга Кручинина
* * *
Смотри, царапина на левом моём плече.
Под ней пульсирует ярче и горячей.
Я так однажды гуляла под звездопадом.
Глядела в небо, но град был неудержим.
Царапал крыши, башни и этажи.
И мне досталось этим колючим градом.
И кто б отметину эту ни целовал,
Один лишь раз заглядывают в провал
Ночей моих безудержных и бездонных,
Навеки помнят. И снится им всякий раз
Тот поцелуй. И нету отныне глаз
Черней моих, желаннее и влюблённей.
Ну что глядишь? Рубиновый этот след
Тебя влечёт? Приманивает к себе?
Вот прикоснёшься, и будешь вовеки помнить.
Но только в том скрывается вся печаль:
Как ни была любовь твоя горяча —
Ведёт царапина мимо, в густую полночь.
Марина Ланду
Десять раз
В первый раз я заплакала, когда проснулась. Назад в действительность. Ссоры не заканчиваются.
Второй — за кофе. Одиночество и беспомощность. Сквозь тучи пробивалось солнце.
В третий — от того, как заботливо мужчина придерживал свою внучку на сиденье вагона метро. Вспомнила дедушку. Пока он был рядом, он так же держал меня.
В четвертый — после разговора с папой. Он поздоровался и начал учить меня жить. Я попросила не давать мне уроков.
В пятый — когда читала предсмертное стихотворение Поля Валери. Он говорит о руке, которая чает нащупать родные колени в пустоте.
Стихи о любви и смерти слишком красивые. К тому, что любовь — это так больно, кроме Яна Кёртиса, меня никто не готовил.
В шестой — когда ждала свой поезд на красной ветке. Начинался путь домой. У меня больше нет сил на ссоры и разговоры.
В седьмой, восьмой и девятый раз я рыдала, упираясь лбом в дверь, раковину и мужа, потому что больше так не могу и не понимаю, как всё исправить.
В десятый — когда подпевала любимой арабской группе, после оргазма укутавшись в одеяло.
Александр Мартынюк
* * *
Исчезнуть бы с этой планеты,
забиться в межзвёздную щель
и больше не мучиться — где ты,
забыть о тебе вообще.
Там старый седой гуманоид,
дитя аммиачных болот,
печально вздохнёт, успокоит,
зелёного зелья нальёт
и, щупальце вверх поднимая,
прощёлкает, грустен и строг:
«Не парься! Такое бывает,
от баб все несчастья, сынок!»
Там море разумного студня
расступится, нежно обняв,
и волны, блеснув изумрудно,
качнут и утешат меня,
там твари всех форм и расцветок
с немыслимых звёзд и планет
надарят житейских советов
по части сердечных побед,
барьер отчужденья разрушив,
свои позабросив дела —
поймут мою нежную душу,
как ты никогда не могла.
Екатерина Морозова
* * *
Бежать,
чтоб не гаснуть
и не умирать с тобой
в этих комнатах.
«Я хочу, чтобы ты меня помнил»
звучит не избито и плоско,
а просто и подлинно.
Да, я нарочно.
Изгибами
Не перестану тебя
подначивать.
Во взгляде твоём
щенячьем
маячит,
корячится
улица.
Лучше я буду
умницей
с кем-то
другим,
а с тобой
обуглюсь.
А с тобой,
посмотри, —
я риск,
прыжки
в пропасть,
аттракционы!
Сердцем вместе со мной
гори!
Я хочу,
чтобы ты меня
помнил
Надежда Овчинникова
* * *
А в Африке, говорят, реки —
Вот такой ширины.
А у вас, говорят, небоскрёбы —
Вот такой вышины.
А у нас черепаха болеет.
И не ест ничего.
Ей с хозяйкой, ты знаешь, конечно,
Как-то не повезло.
Я давно уже ем, даже пью, даже сплю:
Столько лет — как не спать.
Всё прошло, и тебе уже даже,
Наверное, можно писать.
Вот пишу. Крокодилы у вас, говорят,
Вот такой вот длины.
А ещё, говорят, бегемоты —
Вот такой толщины.
Галина Рогалева
* * *
Когда я тебя любила,
Сердце моё занимало полмира.
И люди не понимали, откуда
тревожно замирающий стук:
лес рубят или
надвигается гроза?..
Когда я тебя любила,
будто два солнца
всходили над миром —
всю округу освещали мои глаза.
Когда
я тебя
любила!..
Дмитрий Усенок
* * *
Я же мучаюсь бессонницей, страдаю, почти не ем.
Как внезапно пойманная кефаль,
Бьюсь о морок линялых пут или стеклянных стен.
И не так уж охотно счищаю шкурки пожухлых слов.
Две картофелины в мешке вместо двух ледяных голов.
Досматриваю до титров забытый бездарный фильм,
Читаю великую книгу как производственный календарь.
Молчу о собственной жизни, словно мне сорвали теракт.
Терракотовый цвет обоев. Мелкий взрыв — сексуальный акт.
Сворачиваю резинку, бросаю салфетку в бак,
А после ложусь во мрак.
Когда ты исчезла, пришлось становиться смелей.
Заливая лицо смолой,
Ощущать её как елей.
Бодро кивнуть головой, принимая удар.
Я бы принял тебя без остатка, как принимают дар,
Без надежды на то, что ты способна спасти.
Ты вообще представляешь меня радикалом?
Родинки не считай. Сожми всё, что есть, в горсти.
Но, видимо, мне и того всегда будет мало.
Безвоздушное ледяное пространство,
Обжигающе-яркое и прекрасное,
В котором порой происходят такие невстречи.
Мы только принадлежащие потоку событий вещи.
Слишком много литературщины.
Возвышенные слова в моей тарабарщине.
Проколотый клапан сердца, которому нужно зажить.
Остаётся только гранату в руке зажать.
Так Эдичка стал нацболом в пустом Нью-Йорке.
Взрывная волна, и повсюду лежат осколки.
Александра Хольнова
* * *
Кто вернулся, кто окна без спроса открыл,
видел сон: вижу сон, чёрный дым;
ты не спал — я спала, я спала — ты смотрел,
над кольцом и округой (по кругу) летел.
Приходи, оставайся. Прогнулся карниз,
он не помнит гнезда, я не помню границ
пробежавшей над нами балтийской воды;
белоснежная смерть, это снег, это ты?
Говоришь: вижу сон — видишь сон. Это я.
Не летел, просто шёл, просто думал и был;
нарезая круги, корки хлеба ронял,
быстро шёл, а вернее на снег выходил.
Наталья Хухтаниеми
* * * (18+)
Это чувство твёрдое, как желудь
и гремит, как змея,
если нужно вспомнить, кто я
или зачем я.
И каким же оно бывает тяжёлым —
словно сама земля
меня ждёт
триста тысяч шагов,
словно воронка на снимке —
ожог
никогда не остынет,
каждое мое слово —
продукт третьего сорта,
словно смотришь в глаза собаке,
оставленной возле аэропорта.
Это чувство спрятано в мягкий,
влажный бочок.
Там оно всегда на краю,
его стережёт волчок.
Отраженный свет отражает синий зрачок.
Волк пускает слюну —
чует: мир готов хоть сейчас упасть
в черноту —
и захлопывает пустую пасть.
Это чувство — надёжный, удобный тыл.
Если мой пойнтер NULL,
я его достаю,
мастерю из него письменный стол и стул.
Если трудно идти, из него вырастает костыль.
Если нужна защита — доспех.
Когда уже невозможно дышать,
это чувство рождает смех.
Ты однажды скажешь:
«Тебе-то всё нипочём», —
а я выну его изнутри,
протяну на ладони, пожму плечом:
вот оно, мое чувство к тебе, смотри.
Ты возьмёшь, покачаешь его в руке —
тяжёлое, что ядро,
рельефное, как орех, —
постучишь ногтём.
«Послушай, да это яйцо!
Давай разобьём,
там, наверное, мягкое существо.
Любопытство не грех!
Я когда-то, мальчишкой,
хотел одну штуку на рождество…»
Станем бить по очереди, как в детской книжке.
Случать по столешнице, швырять о стену,
ебашить молотком,
пару раз — вдруг подействует — обольём его кипятком.
Будем бить, а оно будет целым,
шершавым, беременным, белым,
будто метель.
А потом между нами скользнула едва различимая тень.
Ты и сообразить не успел.
Ирина Цхай
* * *
Твои ладони
Так податливы
Позволь продлить
Линию жизни
Александр Шадрин
День сурка
Для болезни моей нету лекаря:
Сердце колет и рвётся душа.
Отпущу я усы, как у Меркьюри,
И уеду зимой в США.
Будет город там Панксатони,
В нём сурок нам пророчит весну,
А зимы белогривые кони
Пусть уходят. Когда я засну,
То наутро увижу всё снова:
Талый снег, который вода.
И тебе повторю слово в слово:
Я сегодня влюблён. И всегда.
В Дне сурка пусть Билл Мюррей тоскует,
А я рад, что мы здесь застряли,
Я люблю тебя. Вот такую.
Постареем зато едва ли!
Ты всё так же похожа на Одри
(В смысле Хепбёрн, а не Тоту).
Я курить буду вечно до одури,
Засыпать с сигаретой во рту…
Напридумывал я тут с три короба,
Проскакала уже мыслей конница.
Да, конечно, всё это здорово.
Но сначала давай познакомимся.
Марианна Яцышина
Бесценный
Хочу разогнаться и прыгнуть.
Без всяких сомнений
Прыгнуть.
Сделаться издалека ветром,
Свысока громом,
Молоком реки тихой.
Прошлогодней травой, шалфеем.
Щелканьем птиц полуночных,
Скрипом растаявших льдин.
Лишь бы не потревожить
Кратко цветущую сливу
Цвета слоновой кости.
Цвета моей надежды.
А чтобы без всяких сомнений
Прыгать в тихую реку,
Куплено платье для свадьбы
Оттенка безжизненной кости,
Тлеющей в горстке пепла.
Осталось дождаться момента,
Пока все угли погаснут,
И холодно так, вполоборота:
«Спасибо, бесценный был опыт».