Морозно. Дышать носом сложно, очень щиплет ноздри. Ртом дышать неудобно. Колючий шарф застревает во рту. Двигаться невозможно. Руки в этой черной цигейковой шубе торчат коромыслом в разные стороны: ни согнуть, ни пошевелиться. Маленькая Зина меховым кульком возлежит в маловатых для ее размера санках с шатающейся спинкой и смотрит в неприветливое небо. Она так туго и старательно завернута матерью в зимние одежды, что нет возможности смотреть по сторонам, где интересно. Только в небо над собой.
Зина решительно валится влево, перекатывается в снег. Так и лежит, не шевелится. Лицом уперлась в снежную кучу. Лижет снег, пока к ней бежит отец, поднимает ее, отряхивает, сажает обратно в санки и везет дальше.
Вот они подъехали к двухэтажному кирпичному зданию с унылыми коричневыми дверями. Зина вздыхает, начинает орать и извиваться в руках у отца, пока тот тащит ее через предбанник в раздевалку к голубому шкафчику с дырками для пальцев. Торопливо вынимает ее из капустных слоев одежды. Садится на корточки, заглядывается на любимое треугольное заплаканное лицо под кривой челкой, целует в лоб и убегает.
Ну вот и все. Зина вдруг ясно понимает, что он вот так просто и оставил ее навсегда в этой вони кислых щей, распиханных враскоряку чужих валенок, варежек, рейтуз и других свидетелей детской покорности.
Зина почувствовала, как от отчаяния, тоски и обиды сдавило горло, свело живот, ладони стали мокрыми и противными, пришлось протереть о колготки. Зина глубоко вздохнула, выпучила глаза от ужаса и задумалась. Она почувствовала, что даже кожа дыбом встала, тянущими пупырышками под рукавами. Вдруг кто-то заорал. Любопытно. Зина осторожно прошла в огромную комнату, откуда исходили детские вопли.
«Так вот они какие. Сироты. Фуф. Смотри-ка, тоже мне, играют, как какие-то младенцы. Сразу видно, что дураки. Ну понятно, сироты же». Зина пнула деревянного клоуна, подняла пластмассового одинокого зайца. Почувствовала поддержку.
«Ужасно. Нет, точно, это место не мое. Ну уж нет. Дудки. Нет, нет и нет. И эти коричневые колготки, зря мне мама их надевает. И платье это мерзкое как колется и натирает подмышки. Неужели она не понимает, что я не люблю это платье. Как же в нем неудобно. Ненавижу его. Неужели я тут навсегда. Как он мог бросить меня здесь, гад. Я что же теперь, сирота? Вот с этими вот я никогда не останусь. Хочу домой. Прямо сейчас. Не хочу быть сиротой. Не заплачу. Никто не увидит никогда моих слез. Надо наоборот. Надо же как-то выбраться отсюда. Думай, думай, думай, Зина, думай. А может, наоборот. Все точно ненавидят, когда я плачу. Вот сяду здесь и буду орать. До тех пор, пока меня не заберет отец. Точно. Буду орать без остановки. Отличный план».
Зина немедленно уселась поудобнее, обняла зайца покрепче, зажмурилась, вздохнула поглубже и зарыдала. Слезы лились из нее, как из-под крана. Рев, сопровождающий поток слез, выходил густой, откуда-то из самой глубины, из самых недр Зины. Такая крошечная, рыдала Зина профессионально, в одной ровной низкой тональности, на глубоком выдохе. Потом основательно брала воздух полной грудью и — заново. Дети прекратили свои игры, столпились вокруг в ожидании.
Утянутая в мутно-розовое платье воспитательница Людмила Ивановна с пегой башней из волос и недовольным лицом прибежала примерно на седьмой минуте Зининого рева.
— Ты Зинаида? А что ж ты плачешь, девочка? Разве тебе не стыдно? Вон, смотри, какой ты пример подаешь другим ребятам.
Зина, услышав ненавистное «Зинаида», разрыдалась еще сильнее.
— Нельзя так плакать, горло выскочит, говорить не сможешь больше никогда, — громким шёпотом подсказал ей кривоногий мальчишка с всклокоченными темно-желтыми волосами.
— Так, Ноздрин, не выдумывай, — строго осадила воспитательница. И успокоила рыдающую Зину: — Не волнуйся, не выскочит, но плакать надо перестать. Вставай. Дети, все завтракать, парами, как обычно, — скомандовала Людмила Ивановна.
Дети послушно построились парами и пошли в темный коридор. Зина испугалась оставаться одна среди всего хаоса и побежала за сиротами. Именно столовая оказалась источником вони кислых щей. Неприятное место. Совсем не хочется здесь находиться. Зина села за длинный стол, покрытый клеенкой в блеклую розовую клетку. Перед ней возникла тарелка с зеленой каемкой и сероватой манной кашей. Посредине безнадежно таял кусок сливочного масла. Алюминиевая ложка. Треугольный кусок серого хлеба. Детский сад. Все, что произошло в следующее мгновение, возможно, навсегда изменило всю последующую Зинкину жизнь.
Она возненавидела это мгновенно, как только увидела. Омерзительная, объемная, засохшая по краям, слегка жидкая внутри, где яркий желтый по краям от засохлости стал почти оранжевым и немного бурым с самого края, капля яичного желтка на грязно-белом халате детсадовской нянечки загипнотизировала Зину. Она остолбенела, не донесла кривую ложку с манной кашей до открытого рта. Глаза ее упирались чуть выше громадной, покачивающейся нянечкиной груди, в желтое неряшливое пятно.
— Эй, а ну, ты што застыла? Давай, давай, жуй, шевелись. Вон, все поели уже, копуша. — Няня кивнула на Зину. — Новенькая?
Зина в ужасе кивнула и промычала в ответ.
— Смотри-ка. Нерусская, штоля, или нямая? — няня незлобно заметила, расставляя перед детьми вареные яйца в разноцветных пластмассовых формочках. Дети радостно накинулись на яйца, стали биться друг с другом белыми кругляшками, радостно покрикивая, когда яйцо соперника трескалось. Зина покорно кивнула опять, давясь манкой.
— Умею, русская. Почти, — зачем-то добавила себе под нос Зина.
— Ты гляди, штоп кашу съела и яйцо. Почти. Зовут-то тя как?
— Зинаида Королева. Я яйца не ем. Ненавижу, — спохватилась Зина — высунула язык и изобразила, что ее сейчас вырвет.
— Я те блевану щас, смотри у меня. — Няня весело погрозила Зине громадным коричневым кулачищем. — Платье-то сыму твое красивое и им-то и вытру все. Да еще жопу надеру. А те потом с мамкой своей разбираться во весело будет.
Гремя тележкой с подносами грязной посуды, ужасная няня ушла в темный коридор, унося за собой запах мокрой сырой тряпки и настоящего земного кошмара.
— Да и пажаалста, — Зина возмущенно, громким шепотом бросила в спину уходящей громадины. — Я это платье ненавижу еще больше, чем яйца, понятно!
В этом дне было много странного. Был тихий час, когда зачем-то дети делали вид, что спят, а сосед Лешка с желтыми волосами тыкал Зину барабанной палочкой через сетку кровати. Было катание на горшках по кафельному полу наперегонки, где победил тот же Лешка. Он лихо врезался в кабинку, развернулся на горшке и победно заорал, гордо зыркнув на Зину.
Вечером, когда уже стемнело, неожиданно пришел отец, и Зина оказалась дома. Этот день закончился. Но почему-то, даже засыпая, Зина понимала, что завтра нужно будет бороться. Что все это только начало. Может, Лешку подключить? Вроде он толковый.