Константин Куприянов пришел на занятия в Creative Writing School, уже имея несколько публикаций и даже премий. Однако, заинтересовавшись жанром автофикшн, он продолжил свое обучение в наших мастерских. Год спустя Константин написал свой первый текст в жанре автофикшн — роман «Музей „Калифорния“», который вышел в 2023-м в издательстве «Городец». Об этой книге, а также о том, чем хорош автофикшн, мы и поговорили с писателем Константином Куприяновым. А также предлагаем прочитать небольшой фрагмент романа.

---

Как появился роман и о чем он?

— Роман «Музей “Калифорния”» посвящен моей эмиграции в Сан-Диего и шестилетнему (на момент написания книги) опыту жизни там. Идея пришла (как сейчас помню), в определенный момент — 6 апреля 2021 года. Я был в Питере, мы с другом готовили выступление на тему, что-то вроде  «Эмиграция: возможно ли (не)возвращение» («не»  была обыграна в скобках). Мой друг был из тех, кто вернулся из эмиграции, я — из тех, кто остался. Когда я начал готовиться к выступлению, то понял, что мою историю невозможно рассказать вкратце, даже если я опущу максимум юридических и технических нюансов. Колоссальные изменения, которые произошли со мной за шесть лет, — достаточный материал для романа. 

Про жанр автофикшн сейчас много говорят. Но многие начинающие писатели, создавая художественное произведение, и так опираются на собственный опыт. Где для вас проходит грань между автофикшном и художественной прозой?

— В глобальном смысле, конечно, любой текст может быть написан лишь из своего сугубо личного опыта. На то мы и являемся людьми, что способны воспринимать мир только через свою личность, и откуда бы ни черпали знание о мире — только наше восприятие выступает фильтром, а значит, работа через собственный опыт неизбежна. В этом смысле любое произведение, будучи продуктом субъективного взгляда на мир, на самом деле в широком смысле подпадает под определение автофикшна.

Тем не менее, в более прикладной плоскости под этим жанром определяется довольно специфический метод и набор подходов; одной из ключевых характеристик выступает желание авторов сфокусироваться на игре именно с собственным образом. Поэтому автофикшн очень располагает к постмодернистской игре (на уровне сюжета, конечно, и репрезентации текста), а также смешению жанров и видов искусства. Мне нравится думать, что автофикшн близко подходит к очень важной функции литературы: высвечиванию уникальной человеческой души и уникального опыта. Там, где более традиционные литературные методы стремятся к обобщению и воссозданию широкого мифа, автофикшн скорее склонен изучать преломление мифа в личной человеческой судьбе и искать изъяны в обобщениях, а значит, в определенном смысле, развивать и изменять существующий миф и архетип.

Другой важной особенностью, которая мне импонирует, является заведомо игровая форма. Игры, (само)ирония всегда полезны, а тут они становятся почти неизбежными, хотя бы в малых дозах, по их наличию в заведомо искреннем автофикшне можно многое сказать о мастерстве автора и его способности трезво судить о себе и своём творчестве. 

Можно ли ваш роман определить как детектив? 

— Роман определили детективом уже на этапе аннотации / анонсов издательства. Я однозначно не пытался вписать его в жанр. Если уж на то пошло, то изначально это должен был быть скорее краеведческий роман о Калифорнии. Необходимость придавать форму и динамику сюжету вынудила обрамить происходящее в формат условного детективного расследования. 

Описывая ваш роман, журналисты постоянно используют слово «эмоциональный». Как писателю добиться эмоциональности в тексте?

Что было самым трудным в работе над романом? Были ли моменты ступора, когда хотелось все бросить?

— Самым трудным было подготовиться и начать работу. По сути, подготовка к написанию текста заняла годы, и не было никаких ясных признаков, что именно итоговая попытка написать выльется в настоящий роман. До того, как он был написан, создана была череда черновиков и набросков, включая тот, что писался во время и после учёбы на курсе CWS, но и тогда работа застопорилась и остановилась на почти на год. Наконец, именно попытка весной 2021 увенчалась успехом. Работа шла очень быстро, можно сказать, в режиме приступа, и ощутить серьёзный ступор не довелось. Иногда рациональная часть мозга спрашивала: «Что мы делаем? Разве это куда-то годится?», но нерациональная продолжала усаживать и принуждать к работе. В целом, работа над черновиком была завершена за несколько недель. Редактура и доведение текста до более reader-friendly состояния — это уже отдельная тема, но там уже ремесленные навыки включаются, не так критично, если застрянешь. 

Как получилось опубликовать книгу?

— Благодаря моему питерскому другу (его зовут Илья Зыченко) год назад в издательстве «Городец» вышел сборник рассказов «Улица Некрасова». Илья выступил автором идеи и собрал несколько текстов, включая мой. Позже я снова обратился в издательство, предложил рассмотреть рукопись. Книгу одобрили и опубликовали.

Это не первая ваша книга. Меняется ли отношение писателя к публикациям с опытом?

— Это очень субъективно, сразу скажу. У меня однозначно поменялось отношение после череды публикаций и замера, скажем так, реакции на них. Если в начале «карьеры» публикация в толстом журнале виделась как самоцель, некий инструмент оценки / подтверждения статуса, то спустя 5-10-… таких публикаций встаёт вопрос: что, собственно, дальше? У нас устроено так, что публикации и даже премии в журналах мало влияют на доступ к широкому читателю. И даже публикация книги этот доступ не гарантирует. Убедившись, что можешь быть изданным, сталкиваешься со следующим слоем проблемы: как и в чём нащупать идентичность, обосновать самому себе необходимость дальнейшей работы. У меня это вылилось в эксперименты и поиски новых форм и смыслов на стыке литературного творчества с другими видами искусства и наукой; начал интересоваться вопросами соавторства, больше времени посвящал участию в «литературном поле», т. е. общению и самопрезентации; в том числе это вылилось в сотрудничество с CWS в качестве рецензента, а также создание небольшой творческой артели («Контекстный инкубатор», он же «КОНКУБ», где мы в сезоне 2021–2022 обсуждали ряд рукописей романов).   

Вы пришли учиться в CWS уже будучи автором с публикациями и даже премиями. Как литературные занятия могут помочь тем, кто уже пишет?

— В любом деле надо продолжать совершенствоваться, искать новые формы и содержания, не застаиваться — для этого следует соприкасаться с новыми людьми и иными подходами. Общение и обсуждение — инструменты, которые никогда не перестают помогать, и на все свои учёбы и курсы я приходил именно за этим. Только чувство собственной значимости (не самое полезное явление) может рано или поздно убедить автора, что ему не надо учиться или контактировать с другими, более «начинающими» писателями.  

Над чем вы сейчас работаете?

— После первого автофикшна у меня написан еще один роман. Наверное, его тоже можно подтянуть под автофикшн, только более специфический. Сейчас я пишу на регулярной основе, продолжаю творческую деятельность постольку, поскольку приходят силы и вдохновение. Работаю над фантастическим рассказом и над проектом романа, который, если удастся, напишем в соавторстве с коллегой.  

Что вы любите читать?

— Я стараюсь читать вперемешку нон-фикшн и современную литературу, с упором на российскую, чтобы быть в курсе, так скажем, трендов. Автофикшн, конечно, читал и читаю, когда появляется что-то новенькое. Из наиболее впечатлившего за последнее время (как раз в процессе / вскоре после работы на «Музеем “Калифорния”») — роман «Выгон» Липтрот. Из нехудожественного — прямо сейчас читаю «Взломать Дарвина» Д. Митцеля, чтобы быть в курсе современных тенденций в области биологии и генетики; из художественного прямо сейчас — «Нацию прозака» в переводе Оли Брейнингер, моей коллеги и вдохновителя сотрудничать с CWS.

Ваш совет тем, кто только находится в начале писательского пути и работает над своей первой книгой.

1. Много читать, даже если вдруг кажется, что уже начитался. 

2. Нащупывать своё, оригинальное, но не гордиться и не прекращать поиск и эксперимент, т. к. ничего подлинно «нового» не существует, требуется непрерывное движение и смешивание. 

3. Быть осознанным, т. е. буквально отдавать себе отчёт в том, что делаешь: как в самом широком смысле (грубо говоря, «зачем этому миру еще одна книга?»), так и в частном — на уровне техники, языка, приёмов и т. д. 

4. Работать последовательно и старательно, делать это на регулярной основе, не ожидая, что вдохновение снизойдёт, будто божественная субстанция. 

---

Музей „Калифорния“. Фрагмент

И я написал. Там, в Америке, я стал автором, действительно стал. Только еще не понял, не ощутил на языке это сладкое слово. Меня еще не рвало от парадокса, что главное, о чем можно сказать, всегда останется не названным, мои слова только очерчивают вокруг него формы-вместилища, тогда как то самое, ради чего все создается, не может быть поймано и уловлено… И максимум — на эту удочку можно ловить возвышенных девочек двухтысячного года рождения (в две тысячи шестнадцатом году — еще скучноватые, по-детски нелепые шестнадцатилетние, а сегодня уж самые лучшие взяты замуж или отданы в монастырь своему будущему), а я ловил женщину постарше себя. Даша была постарше, недели три не признавалась, я целовал ее, наугад, думал: хорошо я делаю или плохо? Смеялась — говорила только, что весьма нежно. Ну, значит, сойдет, для чего еще поцелуй? Нежностью следует гордиться, ей должна быть посвящена отдельная религия, когда-нибудь, когда будет больше жизненного пространства и меньше заботы о выживании; мы станем нежнее, мы построим алтарь богу нежности: пустую скамью, где любовники должны придаваться чувственному ласканию; нежность там будет священна, ею надо окружать то несказанное, что люди не могут поместить в форму, в структуру, в секс, требующий всегда насилия. Так и в доме — ценное только то, в чем существует человек, хотя человеку кажется, что ценное — это стены, предметы, картины и скульптуры или хотя бы жители. Нет. В пустой комнате я тщетно вспоминаю Дашечку и наши три попытки быть вместе. 

Трижды пытались. Она давно не здесь, давно ее вернула себе черноземная Европа, но, благодаря попыткам и искренней любви, так и осталась жительницей Сан-Диего, нимфой Оушен-Бич, героиней моей невинной не-зимы две тысячи шестнадцатого, где я остался мальчиком с ней, а она призналась мне. Увы, но настоящая попытка любить бывает у людей одна, дальнейшее — умственные подделки, желание выдать невозможное за все еще допустимое… 

Заблуждения всегда будут сменяться, да и дома не вечны, сами города, где были мы счастливы, нежны, влюблены, когда-нибудь уйдут под землю; мы заблуждаемся, что будет новая попытка, археологи будущего назовут их диковинными, когда за нами вослед спустя десятки тысяч лет прорастет уж два-три слоя реальности. Кстати, тут, в Сан-Диего и в Оушен-Бич, все очень любят сходить с ума по экологии. Думают, это поможет удержаться на плаву, не уйти так рано в небытие… Меня даже не запихнули чуть было в самом-самом начале в департамент по защите окружающей среды, но вовремя очухались: вся эта свистопляска насчет человека, уничтожающего природу… Понимаешь, если он что и может уничтожить — то это самого себя. И то займет целый lifetime — весь этот кусочек от общего пирога, который тебе отрезали вначале, его на саморазрушение и трать. Зачерпнешь сколько-то материи и потратишь ее всю на обуздание пустоты и пространства. Окружающая среда будет в порядке, заверил я полицейский участок, дайте мне лучше разобраться со смертью. Смерть — это очень противоестественно, а еще это самый важный образчик формы, на втором месте после рождения. Пустите меня к ее подножию. Так я оказался в своей позиции. А природа (махнул рукой) как-нибудь разберется. 

Природа невинна, в ней забываются вчерашние темные мгновения, вчерашняя ночь страсти. Да, боль зверя такая же настоящая, как и моя, но нет по ней рефлексии. Кстати, у меня был однажды ученик, я так ему и сказал: «Есть всего одна „настоящая“ вещь — это боль», — и потом я ударил его. 

Ударю, доведется, и свою Дашечку (не буквально ударит — примеч. соавтора-Д. — для современников-повесточников). Всегда встречается кто-то слабее тебя, и вы временно, очень ненадолго распределяете роли: учитель, ученик, любовник, проситель, жена, муж… Потом десять раз меняетесь местами, и когда все уроки выучены, расходитесь, как потухшие искры над огнем. Учитель не приходит раньше, чем готов ученик. Даша работала уборщицей на острове Коронадо, в доме, который стоит больше, чем все наши продовольственные пайки предков, вместе взятые. Помню вечер, когда я забрал ее с другой работы (как белка в колесе, крутилась между кучей работ и без устали, без ропота, скорее в шутку, приговаривала: «Зачем я все это делаю?..»), мы поехали на остров. Через синий мост, потом дорогой направо, в пустынный парк, оставили там машину и, взявшись за руки, забрались на задний двор дорогущего дома, внутри она смахивала пыль с никем не используемых часов, клавесинов, кресел, ковров, котов (из черного дуба) и так далее. Трудилась под строгим надзором глазниц видеокамер , выводивших изображение за тысячи миль отсюда, в бункеры и другие гостевые дома, где семейство старых денег коротало срок, а во дворе камеры давно ослепли: садовнику пожадничали заплатить, и листы магнолии закрыли глазки, и мы могли предаться страсти в тайне, ночью, невидимые, неслышимые. Там люди жили раз в году — один месяц между февралем и мартом, в сумме у них было двадцать четыре дома по всей Америке, треть из них здесь, в Калифорнии: в мегаполисах, в горах, в пустынях, на побережьях… и, говорят, тридцать или сорок домов в других странах мира, они даже по неделе в году не могли жить на одном месте — метались, как сумасшедшие, только бы заглотить побольше вещества перемен. 

А у нас с Дашей на двоих не было и одного дома — я жил на диване, угол мне принадлежал в стремном районе, зип-код (индекс) 92102, там тогда еще оставалось неблагополучие, не добралась лапа левацкой (благословенной) джентрификации; а Даша жила в трейлере, в трейлерном парке, у друга по секте, который страшно гордился, что ему принадлежит клочок грязной земли, воняющей бензином, и полтора раскоряченных трейлера, которые никогда уж не уедут из этой ямы — в них он вселяет трех-четырех работяг за сезон и тем кормится год от года, пребывая в праздном меланхолическом созерцании веры. У нас не было дома — нашим домом была странная влюбленность, которой я так и не доверился. И я ударил ее: «Понимаешь, с тех пор, как Женя предала меня, никому я больше не могу доверять». Понимаешь, любовь же не к человеку, любовь — это просто огромное сердце, которое заманивает тебя в лоно, и ты узнаешь эту душу и понимаешь, что точно есть душа. Все остальное — это как моя похоть к Ведьме: ярко, взрывоопасно, но пустотело и на исходе дня остаются только проклятия. Их нельзя не произнести, подобие исповеди, чтобы вычиститься и заявить, что я невинен, и ждать следующую Ведьму, и заново превращать, и заново превращаться. А в общем сердце, как в общем доме, не остается проклятий. 

Поцелуй похож на отдельный вид разговора, на самостоятельный язык, мы так и называли это — «наш язык» — и учились понимать, ласковыми, нащупывающими прикосновениями, мне хотелось ей объяснить: 

«Видишь ли, это первый мир, требуются огромные жертвы, и я на них пошел. Я думал, нельзя мне больше сидеть во втором мире. Россия — это вчера, в рамках превращения цивилизаций — отнюдь немало, но в рамках скоротечного меня, умеющего только языком плести узоры, — недостаточно и поздно, поэтому надо сбежать оттуда. Еще немного они похорохорятся, но история всех расписала, а другую мне жизнь не скоро доведется примерить, да и легче не будет. И я все бросил, включая родной свой язык, и поехал. Я очень мечтал о первом мире. В любом крупном городе есть в него лазейки: Интернет, финансы, язык, литература. Но все-таки то, где ты засыпаешь, гуляешь, влюбляешься — имеет огромную значимость, это и есть твой мир».

Убедительно… Но Даша не осталась. Надо было просить остаться для себя, а я по дурости плел ей: «Останься ради жизни в первом мире, а мне не доверяй, как я не доверяю никому». Я тогда еще не понял, что любимые так и станут уезжать отсюда постоянно. Я тогда еще был вшит в московское постоянство. Все-таки Москва — это предел русского мира, мозг и сердце, и отсюда крайне редко уезжают, это великий имперский город. Без шуток и пафоса, это так. Сюда сходятся колониальными придатками неизмеримые версты русских земель, но вся эта земля в целом никакое не государство, это метрополия Москвы-Петербурга, двух имперских городов, с окружающей их сочной зеленоокой пустотой, обязанной сделаться пустой, чтоб напитать последние города. А Сан-Диего, Калифорния — это ветер, человеческая фантазия, предельный край мечты Запада о бессмертии, вне своих лабораторий и секретных бункеров — один из множества полупровинциальных городков, с налетом пижонства, культом серфборда и косяка, научного таинства в спокойном сердечке, но можно прожить там и не прикоснуться к великим тайнам ни разу, не узнать, что ты у порога вечной жизни, разыскиваемой хозяевами мира, можно прожить в своем саду, на грядках, и на волнах прокачаться. Никаких проблем. 

Но мечтают люди недолго: час-два в день максимум, остальное — работа, способность твердо стоять на ногах; а Южная Калифорния не про это, тут тяжело дается труд, тут тяжело метаться и работать на трех работах, смахивать пыль с предметов, стоящих дороже, чем все твое состояние и состояние твоего рода за последние пять — пятнадцать поколений. Тяжело… И тут, я писал уже вроде, не даешь корней — здешние корни обречены расти десятилетиями и пасть жертвой очередной восьмилетней засухи, не дотерпеть… А Даша была любовью, ей незачем было жить там, где тяжело. 

Я понимаю, да и я ничем не позвал ее. Не сказал: «Пойдем со мной, пойдем в эту историю, ведь погляди на эти бесконечные цветы и цветения: цветет в саду этого дома, который мы теперь грабим своей любовью, розовый куст, и розовое цветение оплетает нас и остается на кончике языка». Я поцеловал ее в нижний край нижней губы, мол: «Позволь?» Даша была любовью, она склонила ко мне голову, у нее были широкие плечи и радостные большие глаза. Она была любовью.