Кажется, недавно, но уже двенадцать лет назад, когда мы возвращались с открытия первой биеннале современного искусства на Урале, моя подруга Лена сказала:
— Я — крёстная мать! Как крёстная, хочу, чтобы ты попробовала что-нибудь написать о том, как вы жили, как росла Алиса.
— Господь с тобой, Леночка. Что «как жили»? Как все мы жили, как дышали. Ты мне напомнила: «Я как мать говорю и как женщина».
И вот Лены не стало на белом свете. Теперь я могу с ней разговаривать или молча, или вслух, только через небо — тихо сам с собою. Мой муж часто посмеивался: как вы на своём тарабарском языке так легко можете объяснять друг другу — птичьи междометия, интонации, неочевидный вход в одну тему, а выезд в другую. И зять тоже как-то пошутил: вы обе очень любите Гоголя! Ну и хорошо.
Познакомили нас, когда я училась в десятом классе. Наша семья переехала из частного дома бабушки в новую квартиру: 60-е годы — строительный бум хрущёвских пятиэтажек. Нарядный дом из белого кирпича, толстые стены (папа говорил: в четыре кирпича), широкие подоконники. Несколько домов образовали большой двор. У родителей тоже наступило новое активное время — знакомства, походы в гости и новые дружбы. И как-то раз неожиданно мама приводит дочку друзей, у которых они были на празднике.
— Познакомьтесь, пожалуйста. Сидит эта барышня в другой комнате, книжку читает. Я говорю, пойдём, дорогая, я тебя познакомлю с другой читательницей.
И всё. Нам всегда нравилось делиться этой историей. Я говорила про пленение мягким взглядом её карих глаз — больше ничего не помню, а Лена — ещё про незабываемый мой халатик в синий горошек.
Теперь я одна в той же квартире. Из того же окна видна улица уже не с домами 19 века (основательный каменный первый этаж и деревянный второй, и у каждого — где простенькие, где глаз не оторвать — окна с наличниками), а высотки Екатеринбург-сити и Ельцин-центра. В солнечный день отраженные от огромных стёкол лучи проникают вглубь моей квартиры и рисуют свои весёлые картинки прямо на дальней стене. Вечером я часто не задёргиваю шторы. В сумерках высотки радуют меня жёлтыми полосками офисных окон, а в полной темноте — бесконечными танцами бегущих по ним ввысь огней. Люблю фотографировать луну, то висящую между зданиями, то прилипшую к одному из боков, то прямо над крышей, в короне из красных огоньков самой высокой башни.
Понимаю, что сейчас и мною повторяется бесконечная история сожалений: мало знаю подробностей из детства Лены. Но зато мы быстро поняли, что у каждой из нас золотое слово детства — бабушка. Лена родилась на Чукотке. И у всех первый вопрос: как вы там оказались? Там её папа служил в гражданской авиации на аэродроме, который в годы войны был запасным воздушной трассы для перегона самолётов из США в СССР по ленд-лизу. Оттуда её увезли маленькой, и до десяти лет Лена жила с бабушкой, дедушкой и прабабушкой в посёлке Курганской области. Эта украинская семья, как раскулаченная, за двадцать четыре часа была отправлена на север (что тут скажешь — родители моего папы из Сибири с детьми так же варварски были выселены, как он говорил, на какие-то болота). После реабилитации не все разъехались по родным местам, не всем было куда возвращаться. Это был посёлок, построенный бывшими заключёнными. Климат там помягче, чем на севере Урала, лето долгое, жаркое. Девочка Лена — вольный казак — в дружбе со всей живностью во дворе, огромными сладкими помидорами в огороде и полной свободой привольной жизни на природе. Лена говорила: мой рай на земле! Бабушка Леля — фельдшер, иначе говоря, круглосуточный работник в посёлке; внучка любила быть «хвостиком» и потом вспоминала, что кругом все — почти родня. Одним словом, ребёнку было хорошо, и многое он делал только по своему разумению.
Одну историю я помню хорошо. Родители — они уже переехали в Свердловск и решали вопросы с жильём и работой — привезли дочери-школьнице подарок. Тогда это был советский шик. Красный шерстяной спортивный костюм. У олимпийки отложной воротник с белой полоской застёгивался на короткую молнию и превращался в стойку. И самостоятельная школьница, никому не говоря, отправилась на лыжах, натянув эту красоту на голое тело в майке. Конечно, продуло, замёрзла, сильно заболела. Бабушка Леля долго её лечила. Когда родители забрали Лену, уже в 60-х годах бабушка с дедушкой вернулись на Украину.
Про своё детство я помню, конечно, лучше. До четырнадцати лет я жила с родителями и бабушкой на улице Щорса. В 50-х годах это была почти окраина, улица заканчивалась трамвайным кольцом — конечная остановка с депо. Бойкое было место, потому что за депо размещался рынок — бурлила торговой жизнью послевоенная «толкучка». Много деревянных рядов с разложенными на них кофтами, носками, резиновыми ботами, валенками, домашней старой утварью; прямо на земле или на газетах — картонные коробки с пуговицами, ещё чем-то цветным, рядом примусы. Много людей ходили туда-сюда с вещами, продавали или обменивали на те, в которых больше нуждались. У входа всегда один или два инвалида на деревяшках с подшипниками и железная кружка рядом. Детская боль из жалости и страха — скорей уходили. Мы бегали на «толкучку» за леденцами — любимые петушки на палочке. Но живых петушков, а также курочек, кроликов, голубей там тоже продавали. Мне казалось чем-то невозможно храбрым, когда моя двоюродная сестра Лёля, подросток, с подружкой взялись продать курицу бабушки и справились.
Родители работали, рано уходили, поздно приходили. Моё дошкольное детство — бабушка рядом. Встанешь — она уже во дворе, в огороде или на кухне: полуподвал нашего дома с двумя комнатами наверху, сенями, кладовкой, лестницами — вниз на кухню и выход на улицу. Зимой — печка натоплена, и в постели уже лежит тёплый лифчик с резинками для чулок.
У меня была чудесная бабушка, из тех, кто мал золотник, да дорог. Родом она из вятской деревни, глубинки России, где ещё до революции окончила только два класса церковно-приходской школы. Зато она обладала природной мудростью, не раз спасительным для нас здравым смыслом. Мой папа иногда приговаривал, что вот бы его тёще ещё и образование. Был у неё один персональный дар — всех наряжать. То самое искусство кройки и шитья, когда в 40-50-е годы приходилось из чего-то вырезать кусочки, сшивать, перелицовывать, и старое большое перешивать в новое, но поменьше. И бабуля моя, человек добрый, весёлый, дружелюбный, когда её приглашали в гости, задерживалась частенько на несколько дней, потому что надо было привести в порядок всё то, что оборвалось и обносилось.
В первый класс мама повела меня в школьном наряде, который тоже красиво смастерила бабушка. Моя родная школа-восьмилетка выглядела очень приветливо. Двухэтажная, желто-розового цвета, с большими окнами, стояла немного в глубине просторного, даже с тремя соснами, двора, поделённого на спортивный и садовый участки. Школа была недалеко, всего через несколько домов от нашего, на другой стороне улицы. Я любила из дома сразу переходить на школьную сторону. Дорога широкая: половина её разъезжена машинами, которых тогда было очень мало, в двух направлениях, а половина — пустырь. Там чудеса: камни, железки, какие-то палки — мы там рыться очень любили. Зимой вообще красота! И, если в это время моя ещё незнакомая Леночка топала в валенках в свою сельскую школу, я в валенках (как говорила бабушка — самокатках) любила медленно в ранней утренней темноте пересекать, вытаптывая тропинку, это снежное раздолье, и снежок, местами освещенный от фонарей с номерами домов, казался мне осыпанным огоньками бриллиантов из бажовских сказов.
Жизнь в этой школе — большой, безопасный, интересный, детско-пионерско-комсомольский мир, — осталась в 50-х годах.
Восьмой класс. 12 апреля 1961 года. Контрольная по математике. Было правило: написал, положил листы и вышел из класса. Иду тихо по коридору. Дверь учительской открыта, учителя машут: иди сюда, Гагарин! Помню, что дальше мы шумели, совсем сбитые с толку, ликующие и огорошенные уже всей школой. И в какой-то из этих эмоциональных дней бабуля рассуждала, что, конечно, Гагарин же бога не видел и по-вашему бога нет, а по-моему — пусть есть! Не сохранила я икону бабушки — небольшую, всю золотистую — теперь очень жаль. А Юра — мой муж, и он постарше меня, — рассказывал, что, когда в ЦУМе загремел голос Левитана, — он в это время покупал мечту, магнитофон «Днепр», — первое что пролетело в голове — война, а второе — у меня же деньги в долг.
Восьмой класс — выпускной в нашей школе. Уже несколько лет школьное фойе украшал огромный стенд: семилетний план химизации всей страны. Какова химия — такова жизнь! Яркие цвета каких-то жидкостей в колбах и узких пробирках, высокие трубы: мне нравилось всё это рассматривать. И уроки химии нравились. К концу года было решено — в новую школу пойду в химический класс.
И вот мы с Леной живём в одном дворе, а учимся в разных школах. Они, правда, рядышком, через дорогу, по одну сторону центральной площади города. Её школа №9, которой сейчас больше 160 лет, бывшая мужская гимназия — огромная, с шестью параллельными классами; наша школа №12 — традиционной советской конструктивистской постройки — бывшая женская гимназия. У нас в параллели было всего два класса со специализацией: химический и радиомонтажный. И как-то само собой к десятому классу сложилась компания навсегда любимых людей.
Всё бы жить, как в оны дни —
Всё бы жить легко и смело,
Не высчитывать предела
Для бесстрашья и любви…
Когда-то меня дочка спросила:
— Какое для тебя было лучшее советское время?
— Алиса, а ты помнишь в «Римских каникулах» с каким чувством ответила Одри Хепбёрн: «Рим, конечно. Рим!» Вот и я так же: 60-е, конечно, 60-е годы!
Во мне живёт то светлое время, тот многообещающий свежий воздух. Вспоминается, как в одиннадцатом классе в школе возник свой радиоузел, когда наша жизнь наполнилась, стала пронизанной звучанием Битлз и уже другой быть не могла; как в школе появился свой музыкальный ансамбль, и для нас он был прекрасен.
Мы поступили в разные вузы, но не потерялись. Лена давно уже стала общим другом в нашей компании. Нас можно назвать младшими детьми оттепели. Это время дружб и бесконечного чтения: кто что выписывал из толстых журналов — «Юность», «Новый мир», «Иностранная литература», а «Литературную газету» — каждый. Конечно, мы любили вместе собираться, потому что надо всё выплеснуть на своих, понимающих и разделяющих. Хрестоматийный пример: «Мастера и Маргариту» нам удалось прочесть сразу, в журнале «Москва» из рук в руки. Именно о впечатлении от этого романа как прочитанном о чём-то, во многом непонятном, очень важном и неотпускающем, и получается вспомнить в первую очередь. Мы ещё не подозревали, сколько там цензурных купюр и какой полный текст уже будем перечитывать как книгу. Но когда я передавала эти два журнала следующему в очереди бывшему однокласснику, я уже выписала себе в блокнот: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана…», чтобы иногда перечитывать вслух, словно это музыка. В те годы в городе открылся невероятный магазин «Поэзия». Это наша юность, но тогда я правда не помню равнодушных хоть к кому-нибудь: Окуджава, Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский, Евтушенко. Такое совпадение поэтов составило целое время.
Хочется самой себе напомнить, что это не только вольный воздух молодости. В целом, политический настрой в обществе — желание перемен. Папа с газетой «Известия» по вечерам и разговоры с обсуждением, как развиваются Косыгинские экономические реформы. И даже наш любимый гастроном на улице Вайнера: там мы часто обитали в кафетерии — натуральные кофейные и шоколадные запахи; нарезка «Докторской» колбасы — только тогда был неповторимый позднее, натурально качественный вкус; появились прекрасные мясные полуфабрикаты, и ещё, трудно поверить, но бывшие свердловчане заказывали по случаю привезти наши сосисочки в Москву — момент качества мясной продукции на Урале!
Мы с Леной завели моду и несколько раз ходили к друг другу на лекции, когда они читались потоку. Я к ней в пединститут на зарубежную литературу, она — ко мне в политехнический, на химфак. Увлеклись, но ненадолго. Была у нас и другая задумка. Пастернак уже забирал наши души:
Ещё кругом ночная мгла.
Такая рань на свете,
Что площадь вечностью легла
От перекрёстка до угла,
И до рассвета и тепла
Ещё тысячелетье
Надо самим оказаться на нашей площади. Родителям сказали, что хотим ночевать у Иры — одноклассницы Лены — надёжный человек, без телефона. Не боялись, перед рассветом отправились, прошли огромное расстояние; на площади оказались, когда серость уже меркла, растворялась и становилась прозрачной. Дошли по центру до УПИ: улица Ленина упирается в политехнический институт. И только там нам навстречу попались два рыбака со своими снастями. Обратно нас уже вёз ранний трамвай, а как появились дома — память сейчас не подсказывает.
Я постараюсь выполнить, не сразу, но по порядку, пожелание Лены. Попробую рассказать: как Лена работала учителем в деревне, как вышла замуж за Вову и как они жили в Монголии; как мы жили в другие годы; как росла наша Алиса и как Лена её любила, гордилась ею и называла «солнце моё незакатное».