— Посмотри, как я ем. — Бабушка отправляет в рот большую ложку, к которой присохла остывшая каша и сыр с белёсой коркой.
Бабушка в третий раз за утро приходит на кухню и пальцами смешивает всё, что видит на столе. Протыкает ногтями хлеб, раскладывает крошки по тарелкам. Если убрать еду в холодильник, она плачет и просит не морить её голодом.
— Вот так я ем, — повторяет бабушка и жуёт, не смыкая губ. Показывать процесс жевания — её новая привычка.
Не смотреть, как бабушка прессует беззубым ртом разноцветное месиво, нельзя — обижается. Пытаюсь улыбнуться, похвалить эту маленькую девочку, позабывшую себя и близких, свой город и возраст, но бесстыже выдаю отвращение. Лишь прилипшая ко мне ненависть помогает держаться. Опираться на любовь тут нельзя — сойдёшь с ума следом. Спрашиваю у родителей: что делать с бабушкой? Никто не знает ответа.
— Надо что-то делать.
— А что?
И кому решать?
Последний раз видела бабушку несколько лет назад: пришлось лететь двумя рейсами и отвечать на унизительные вопросы пограничников. Я не знала, удастся ли увидеть её ещё когда-нибудь, а потому снимала каждый момент. Бабушка осталась в моей жизни маленькой и худой, но не терявшей чувство юмора женщиной, желавшей в камеру телефона богатого жениха и крепкого здоровья. Теперь передо мной сидит незнакомая старушка с больным блеском в глазах. Когда они блестят, старушка видит во мне почившую мать, а иногда — жену своего сына. Поэтому лучше, когда глаза у бабушки не блестят, а безучастно смотрят в окно, пытаясь угадать знакомые фигуры.
Мне уже тридцать. За месяц до приезда к бабушке я разослала свадебные приглашения. Хочу всё бросить и уехать примерять платье в ателье вместо того, чтобы караулить на кухне газовый вентиль. Бабушку оставить больше не на кого, забрать её с собой нельзя: много сложностей с документами, да и не доедет бабушка — в этом я честна даже сама с собой. Как-то раз прямо так отцу и сказала, мол, не доедет бабушка, умрёт по дороге. Умрёт, как все люди умирают, что вы так смущаетесь? Как будто первый раз об этом слышите. Вон, пытались свозить её на анализы, так она на полпути открыла дверь машины — едва успела удержать её за кисточки шарфа. Но отец не хочет слышать про смерть, про немощь. Он сейчас сын, мальчик, убегающий к рюмке коньяка вместо игрушечной машинки, смотрящий на мать растерянными мокрыми глазами.
«Какие розы — эти или эти? И что там с начинкой для торта?» — приходит сообщение в тот момент, когда бабушка называет меня Оксаной и тащит за руку, чтобы показать, где спрятаны деньги. Я ОксанаЛенаОляНина — мне всё равно. Меня тошнит то ли от мысли о торте, то ли от запаха в квартире. Двор за окном вовсю цветёт вишней, но из окна её не видать, а воздух дома спёртый, какой бывает в больничных палатах для старых людей. И ещё так пахнет во всех городских и краевых лечебницах, которые я объезжаю в надежде найти приличный новый дом для бабушки.
— Вы не проветриваете? — спрашиваю робко усталых медсестёр, молодых девушек в белых халатах.
— Та ну, — отмахиваются медсёстры, — откроешь, а они сиганут ещё туда!
Дома проветривать тоже нельзя — сиганёт ещё туда. Открываю окно только тогда, когда бабушка просит проверить её тюльпаны под окном:
— Я вчера тюльпаны сажала, а эти гадёныши всё потоптали. Ты глянь, глянь, Леночка, всё вытоптали. А я только посадила. Ещё деду говорю — надо их прогнать. Ай-яй-яй.
Молча киваю. Деда мы похоронили неделю назад. Бабушка не помнит, где дедушка и уже больше месяца не выходит на улицу одна. С каждым днём стираются лица, имена, события. С каждым днём я принимаю на себя всё больше ролей. Я уже была соседкой, была матерью, была сестрой незнакомкой мошенницей воровкой дочерью племянницей врачом и только секундными вспышками — маленькой внучкой. Но поправлять в выражениях бабушку нельзя — она плачет и забивается в угол. Я больше не могу быть внучкой.
Время растягивается, затягивается в узел, не оставляя за собой концов. Уже сама не помню, кто умер, а кто жив, как давно я здесь. Когда бабушка рассказывает, как мы играли вдвоём, будучи детьми, я верю, что так и было. Вот если бы открыть окно, можно было бы зацепиться за майский запах вишен, но открывать окно нельзя.
— Мы поедем с тобой на море, потому что ты моя внучка, — говорит бабушка отчётливо, ясно, часто моргая, не давая глазам блестеть. — Меня все хотят обмануть, кроме тебя, — повторяет она по второму разу, когда я подвожу её к дорогой оборудованной машине с логотипом столичного пансионата.
— Мы просто к врачу — и домой?
— Конечно.
Бабушку аккуратно укладывают в подготовленное кресло. Машина просторная, со столом, подушками. Рядом с креслом — маленькая табуретка. На неё садится папа и кивает на прощание. Впереди его ждёт семь часов горьких мыслей, к которым он не готов. Машина укатывает через двор. Я оборачиваюсь на лужайку, ту, что под окном, — кто-то высадил красные тюльпаны. Бабушка их больше не увидит. Сглатываю и чувствую, как в горле застревает кусок стыда. Его не выкашлять, не проглотить, не запить водой. Он сухой и колется. Колется до сих пор.