— Славное море, священный Байкал!
Славный корабль — омулёвая бочка!
Ну, Баргузин, пошевеливай вал,
Плыть молодцу недалечко.
Долго я тяжкие цепи влачил…
— Ну заголосил, затянул свою заунывную! Детей разбудишь.
— А тебе-то что, баба, сиди тихо! Мне уж что, в своем доме и сказать слово нельзя?
— Да говори ты хоть всю ночь! Вон, можешь с хиузом выть на пару!
— Принеси-ка чекушку лучше! Что-то не спится мне.
— Что такое, Василий, что думаешь? Говори. — Лицо женщины, до этого такое мягкое, теплое, сразу напряглось и покрылось сетью мелких морщинок. Она знала своего мужа: выпивал он только по делу, на праздники, да и то немного. Соседки ей завидовали: ну и мужик достался Наталье — не пьет, не бьет, куркуль еще тот, хозяйство с каждым годом все больше, одних наемных работников шесть человек. Как так бывает? Везет же кому-то!
— Не темни, Вася. Думаешь, вернуться могут? Не хочу я их видеть больше.
— Могут и вернуться. Кто их знает. Прям тебя и спросят, приходить им или нет. — Василий зло улыбнулся, скорее оскалился.
— Хоть бы лето было, на заимку подались бы с детьми, и запасов полно, переждали бы спокойно.
— А про хозяйство ты не подумала?! Вот баба дура, или мне здесь одному остаться? Пока живем. Вернутся так вернутся. Пять лошадей увели, запасы оскудили. Проживем, сказал тебе.
В печке потрескивал огонь, в избе было тепло натоплено. На печке спала младшая дочь, поскуливая во сне, как щенок после долгих игр, трое старших мальчишек спали в дальней комнате. Дом был построен дедом Василия, который прожил девяносто пять лет и умер в этом доме. Василий любил этот дом — добротный, из сосны, непродуваемый в любой ветер и мороз. Любил, как поскрипывают половицы пола, когда подходишь в красный угол к иконе перекреститься, любил свое село; Ангару, куда ходил на рыбалку; тайгу, где охотился. От отца ему и его старшему брату досталось большое хозяйство со скотом, одних лошадей только было пятнадцать голов. Нисколько не разбазарил он то, что досталось, а только приумножил. Дальше Иркутска Василий не был нигде: ездил туда на ярмарку, местным купцам соболь сдавал по зиме, да и незачем ему было ездить далеко, и не хотелось. Был он мужик неглупый, но не понимал, что происходит сейчас, и когда это закончится, и чем, и главное — что делать-то теперь? Надо что-то предпринимать? Ну, ушли беляки из села, увели лошадей, поели припасы: по их разговорам Василий понял, что дело худо у них — бежит армия, бежит Колчак.
— Вась.
— Что тебе?
— Боюсь я.
— Ну, бойся! На то ты и баба, чтоб бояться! Иль пожалеть тебя? — Василий заулыбался, это было видно по глазам — рот его закрывала густая черная борода.
Они прожили с женой больше пятнадцати лет. Конечно, не было уже того, что по молодости. Вспомнил, как он ездил в гости в другую деревню к ней за несколько верст, свататься. Друзья смеялись, что в своем-то селе поди девок нет.
— За детей боюсь я.
— Детей не тронут они, но сиротами могут оставить.
— Жили хорошо, никого не трогали, пахали, сеяли. И нас пусть не трогают! Что они там удумали? Власть им та, да не та. Царь уже не царь! Пусть там в своих городах и меняют эту власть. А у нас своя власть. Что пожнем, так и поживем. Вот такая власть. Не ездили мы в их города и знать бы не знали туда дорогу. Так нет, сами заявились. И подавай им и ночлег, и запасы доставай, и наливай, еще и лошадей давай, а то своих-то загнали. А у нас свой царь — шаман, да соха в руки.
— Ну, запричитала. Не голоси ты раньше времени! Может, обойдется все. Мало мы пережили. Ладно, все, пошли спать, завтра утром в Тангуй поеду за дохтором, совсем Манька плохая.
Наутро, только первые слабые лучи розового мартовского солнца показались на востоке, Василий поднялся, подбросил дров в печь. Дома было уютно и тепло, Наталья собирала сытный завтрак: напекла шанег, заварила густой брусничный чай, поставила на стол плошку жирных томленых сливок. На душе у Василия было погано: предчувствие чего-то худого и непоправимого. Он пытался отогнать скверные мысли, но не мог. Не хотелось разговаривать с женой. Наталья почувствовала его настрой и не стала приставать с расспросами, она все поняла по вчерашнему разговору. Ей не спалось полночи, вспоминала детство и юность: как всегда быстро пролетало короткое сибирское лето, как с подружками бегали на Ангару, и ее чуть не унесло однажды течением, но вытащил ее Василий, оказался с братом недалеко, приезжал в их деревню к родственникам и услышал крики подруги. Вытащил он тогда ее из водоворота — сильный, молодой, завидный жених, еще и хозяйство у родителей богатое. Тогда подруга смеялась: ну, раз спас, значит, жениться надо. Он и нагрянул со сватами через месяц. Наталья успела к тому времени расстроиться, поплакать, уж больно он ей в душу запал, но не ехал, значит, не ее судьба.
Ей не хотелось думать о плохом, что может быть с ними, с детьми. Их жизнь была настолько устроена! Все у них было: жили в достатке, работали, пусть грамоте не обучены, зато как только в селе открылась школа, четверо их детей пошли туда. Она считала, что учеба эта и не особо нужна детям, живут же как-то они без азы-веди, но муж настоял, и она, как всегда, с ним согласилась. Старшие дети ей рассказали про алфавит, про то, как буквы складываются в слоги, а потом в слова. И как забавно у них все получалось и складно!
Отгоняя тяжелые мысли, она стала думать о каждодневных делах: их единственная кормилица, корова Манька, занемогла, никак не могла оклематься после отела. Василий уже хотел на мясо рубить, но она уговорила его съездить за доктором — жалко животину, плодовитая корова и молоко жирное дает.
— Вася, а карабин зачем берешь? Ты же не в лес.
— Надо, мать! Время такое. Не помешает.
Она накинула тулуп и вышла проводить мужа на улицу: хоть и конец марта на дворе, а весной и не пахнет, морозно, снега навалило за ночь.
На печке заворочалась младшая дочь, позевывая и потягиваясь, высунула из-под одеяла свое по-детски припухшее после сна личико. Любимица семьи, единственная доченька при трех старших братьях, Аннушка. Отец — как она ласково называла его, «тятька мой», — души в ней не чаял. А она забиралась проворно к нему на коленки, обнимала за сильную шею, дергала за густую бороду. Похожа она была на любимую бабку отца, которая его вырастила после ранней смерти матери. Кареглазая, остроносенькая, как лисичка, с густющими темно-русыми волосами. Не только внешне она походила на прабабку, но и характером: мягкая, податливая, но на своем настоит, по-тихому своего добьется, смекалистая была и везучая. Как ни возьмет ее отец с собой на рыбалку, так сразу пару-тройку щук поймает или ведро омуля на Ангаре. И на охоту пару раз брал на рябчика, из карабина научил стрелять. На зверя не брал — ребенок еще, только на птицу забавы ради. Но мать так ругалась, узнав, что дочь стреляла, раскричалась на весь двор, что отец решил: ну этих баб, пусть дома сидят.
Ей повезло, что она была четвертым ребенком в семье: трое старших были мальчики, братья, и на них легла большая физическая нагрузка, они помогали отцу по хозяйству. А ее берегли как могли. Ей одинаково нравилось помогать мамке печь шаньги и ходить с отцом на рыбалку. Но были и обязанности, которые требовали больших сил и не очень нравились Аннушке. Доить коров спозаранку. Так не хотелось слезать с теплой печки, высовываться на улицу, на мороз, когда ресницы моментально белеют от стужи.
В школу Аннушке ходить нравилось, буквы учить, в слова складывать, а еще очень ей нравился учитель Петр Петрович. Рассказывал он очень интересно про разные города, про жителей, что живут там, про царя, про детей царя, про Москву и самый красивый на свете город Санкт-Петербург, который сейчас называется Петроград. И уносилась Аннушка от рассказов Петра Петровича далеко, и не верилось ей, как же это люди в больших городах живут, где не двадцать домов, как в их селе, а сто двадцать, а может, и того больше. Рассказывал про войну и революцию, которая произошла в Петрограде, и рабочие свергли царя. Мысли Аннушки путались на этом месте, не все она понимала: а как же сейчас царь с детьми своими и где. Она пыталась как-то у тятьки все выспросить про революцию, но он так огрызнулся на нее, что она даже обиделась и ходила надутая на него долго.
***
Мамка, мама, мамка, быстрее бежать, еще быстрее, убежать отсюда, все-все забыть, уткнуться в мамкин фартук, домой, еще быстрее. Вот своротка и наконец-то мой дом, околица, калитка.
— Мама, мамочка моя, родненькая, спаси меня! Мамочка, ты где? Дверь закрюч, мама! Поспей!
— Доченька моя, что с тобой? Доченька, дитятко мое, скажи мне, тихо, тихо, на-ка водички выпей, или берёзовки дать? В погребе стоит. Пей давай, пей, да не захлебнись ты. Эка как тебя разнесло-то.
Аннушкин крик переходил в вой, стон и как будто мольбы. Еще немного, и девочка задохнулась бы от того, что сидело внутри нее и мешало говорить, плакать, дышать.
Наталья наглаживала темно-русые волосы девочки, утром туго заплетенные в одну косу, а сейчас взлохмаченные, мокрые от пота и слез.
— Мама, в школу я больше не пойду никогда. Нет школы, все. М-м-м.
— Как же, доченька, ведь ты уже читать умеешь, и буквы пишешь, и меня учишь. Как не пойдешь-то? — Наталья тяжело вздохнула.
— Мамка, все, нет больше ни школы, ни Петра, м-м-м, Петровича нашего, не-е-ет. Где карабин папкин? — И Аннушка опять зашлась в приступе нехватки воздуха. Она не могла выплакаться, горло сдавило изнутри.
— Ничего я не пойму, а ну-ка, говори мне, смотри ты на меня, кутенок, что там у вас? И где Алексей, Егор? Они в школе еще?
— Не знаю я, удрали они или нет, — всхлипывая, произнесла Аннушка.
— Анька, а ну садись, садись вот здесь-ка и давай говори мне все, а то пойду, кур пора кормить, некогда мне сопли твои утирать! — Наталья хотела наругать ребенка, но сомневалась, надо ли, уж больно бледной и испуганной выглядела дочка, которая еще два часа назад уходила в школу довольной и здоровой.
— Мама, мама, где папа? Он сильный, он поможет.
— Кому поможет? В Тангуй он уехал, Манька у нас заболела, поехал за дохтором. Так что в школе?
— Пришли дядьки в школу, много дядек, и схватили нашего учителя… — Девочка опять зашлась в приступе удушья.
— Да что ты, доча, что говоришь-то, господь с тобой! Какие дяди? Не те, что жили у нас два месяца? — Голос Натальи начал дрожать.
До нее стало доходить, что беда пришла в село: только от прошлых гостей оправились, два месяца как пожили, и опять! Холодок пробежал по животу, где зарождалась новая жизнь. «Господи, дай пережить это! Только дай пережить!»
Залаяли громко собаки, выстрел, одна завыла в предсмертной агонии. Дверь в дом громко распахнулась, засов слетел с петель, студеный воздух стал заполонять дом.
— Эй, есть кто живой? Народ? Встречай Красную армию! А кто против и не за нас, голова с плеч слетит!
Наталья высунулась из кухни, руки дрожали.
— О, баба! Ну давай, накрывай столы, хозяйка! Есть еще кто в доме? Где мужик твой? Заберем его к себе, будет с нами народ освобождать, а если против, пуля в лоб и концы в воду, ха-ха-ха! — зашелся в диком смехе парень лет двадцати трех, белобрысый, с белыми ресницами и неживыми светло-голубыми глазами.
Наталья сначала подумала, что он пьяный, а может, и был он пьян — его мотало из стороны в сторону. Он метался по всей избе, кричал, открывал двери пинком сапога, искал хозяина.
— Хорошая у тебя изба, светло и тепло, здесь остановлюсь и командиру нашему скажу. Доставай припасы! Да не смотри ты так, зенки вылупила, стоит как оглобля, под зад тебе дать, что ли, ха-ха-ха, накрывай столы. А ты вроде ничего еще бабеха, а ну, дай разгляжу получше.
И он стал надвигаться на Наталью сверху, как орел, нашедший себе жертву и парящий над ней, предвкушая вкусный обед, зная, что уже никуда она не денется, а она стояла как вкопанная и от страха не могла пошевелить ничем, в голове не было мыслей, пустота и тишина.
И вдруг звук, который прервал эту тишину в голове, и белобрысый красноармеец упал перед ней сначала на колени, посмотрел на нее с удивлением, как будто не мог поверить, что это он падает, а не она. Ухмыльнулся последний раз в своей жизни, и его долговязое тело свалилось на пол перед ней, и тонкой струйкой из спины потекла кровь.
Она увидела — наконец-то она смогла что-то видеть, слышать и понимать, — она увидела своего мужа с карабином, из которого шел дымок после выстрела.
— Собирайся быстро, не бери ничего лишнего. Дочь собирай, я за мальчишками. Уходим на заимку, спасаться надо!