Заехав в тоннель, поезд притормозил, дернулся и, напоследок лязгнув, остановился.
— Почему стоим?
— Когда поедем?
Фонарики телефонов беспомощно пытались осветить кромешную тьму. Неразборчиво заскрипел голос из динамиков, пассажиры засуетились. Проталкивались, кто из конца вагона в начало, кто наоборот. Сидевшие у прохода шумно возмущались, когда их толкали локтями и сумками. Хлопали двери межвагонных переходов. Наконец, в вагоне зажегся свет, и пожилая женщина у окна хмуро кивнула в сторону молодого человека на сиденье напротив:
— Разлегся тут!
Она покрепче прижала к животу потертую сумку и демонстративно отвернулась. Ее соседка, наоборот, смотрела на молодого человека сочувственно. Он лежал, скрючившись на боку, прижав колени к груди, обхватив руками голову и закрыв лицо. Она робко дотронулась до его плеча:
— Вам нехорошо? Хотите воды?
Молодой человек нечленораздельно замычал в ответ.
— Я — Люба, — представилась она, — а вас как зовут? Откуда едете?
Одет он был аккуратно, по-городскому: светлая джинсовая рубашка, полоска загара на голых щиколотках между узкими брючками и кедами. Типичный персонаж из Любиной прошлой, такой обыденной офисной жизни среди бульваров, хипстерских кофеен и модных молодых людей.
— Вы не волнуйтесь, раз плавно остановились, значит, ничего страшного, скоро поедем.
Люба гладила его по плечу и говорила без пауз, не дожидаясь ответа. Рассказала, что совсем недавно переехала в деревню, где вырос ее муж. Они решили растить своих детей в деревне, детям ведь на природе лучше. Любин голос журчал и успокаивал, и в конце концов молодой человек разогнул колени, сел и отнял руки от головы. Его звали Гриша. Наверное, они были ровесники, но бледный от ужаса Гриша выглядел совсем мальчишкой. Люба же, наоборот, в мешковатом платье и аляповатом, туго затянутом платке, казалась намного старше.
— Вам на какую станцию?
Оказалось, ему на ту же, что и ей. Оказалось, они соседи с Гришиной мамой. Гриша объяснил, что давно не навещал мать. Очень много работы. Он старался быть хорошим сыном, звонил раз в неделю и выслушивал ее тоскливые монологи, не перебивая. Присылал подарки на именины и праздники. Нашел бригаду, чтобы закопать старый колодец и провести на участок водопровод. Оплатил установку нового забора вместо сгнившего старого. Копил на ремонт дома…
Сегодня утром Грише позвонила соседка. Сказала, мать слегла и не встает. Пусть он бросает все, садится на поезд и приезжает. Он бросил и едет. Мобильная связь пропала в ста километрах от города. Сидя в застрявшем поезде, он даже не знает, едет ли выхаживать или хоронить.
— Такая милая старушка, — ахнула Люба и, смутившись, поправилась: — милая женщина. Очень помогала нам на первых порах, то советом, то инструментом. И за детьми присматривала, дети в ней души не чают!
Когда добрались до станции, Люба потащила Гришу за собой.
— Нечего вам ждать маршрутку и трястись в духоте. Меня муж встречает на машине.
— Крот! — завопил Егор, муж, едва завидев Гришу, и объяснил Любе: — Гришка-то наш в детстве свалился в заброшенный колодец. Всей деревней его искали, едва живого вытащили.
Гриша молчал на заднем сиденье. Вспоминал, как вскоре после падения приоткрылась крышка колодца и вдалеке забрезжил свет. Он набрал побольше воздуха в легкие, но, опередив его, раздался крик сверху: есть кто? Крик этот поскакал, отбиваясь от сырых скользких стен, заметался и загудел оглушительным эхом по черной трубе. Гриша зажмурился, зажал уши, язык его прилип к небу, и он не смог издать ни звука. Крышка захлопнулась.
Спустя три дня Гришу вытащили из колодца без сознания. Несколько месяцев он не разговаривал, потом потихоньку оклемался. Вырос, уехал учиться в город, стал вполне благополучным менеджером. Только темноты боялся до сих пор. Установил в квартире «умный дом», чтобы лампочки автоматически загорались при повороте ключа в замочной скважине — друг помог настроить. Он жил на восьмом этаже, работал на десятом и был в отличной физической форме: Гриша никогда не ездил на лифте. Не спускался в метро, не ходил в кино, театр или на вечеринки, никуда, где выключали свет. В темноте застрявшего поезда он снова стал маленьким мальчиком, задыхавшимся на дне колодца.
— Как ты там, крот, не укачало? — Егор лихо управлял машиной по тряской проселочной дороге, и голос его гремел, едва помещаясь в салоне автомобиля. Голос этот был под стать его широким плечам и тяжелому подбородку. Ему было тесно жить в городе, тесно в автомобиле, тесно везде. Уж он-то и часу не высидел бы в колодце, зубами бы стены грыз, но вылез!
На пороге материного дома Гришу поджидали соседки-кумушки. «Явился», — скривили тонкие губы, пожали плечами и разошлись. Гриша просидел с матерью всю ночь, держал за руку, прислушивался к ее сбивчивому дыханию и горячечному шепоту. За полночь она начала бредить, вспоминала дни, когда искали пропавшего Гришу. Почему он никогда раньше не задумывался, что она пережила тогда? Просто не приходило в голову. В сознание мать так и не пришла. Гриша уехал наутро, не дожидаясь похорон, под осуждающие взгляды соседей. Не мог смотреть, как закроется крышка гроба, как мать станут опускать в темную яму.
Гриша вернулся в город, продолжал работать менеджером, бояться темноты и избегать лифтов. Деньги на памятник и оградку выслал Любе. Она обо всем позаботится, пришел ответ. Ее родители похоронены далеко, глядишь, и за ними кто-нибудь присмотрит. Раз в год он получал от Любы фотографию ухоженной могилы со свежими цветами у изголовья.
На десятую годовщину Люба написала письмо: ее старшая дочь замечательно поет, мечтает учиться в консерватории. Нельзя ли Катеньке остановиться летом у Гриши, пока вступительные экзамены. Следом приехала Катя — шумная, смешливая, в Любиной цветастой косынке. Распевалась по утрам, наполняя тихие его будни то звенящей весенней кутерьмой, то бархатным шелестом пшеничного поля.
В консерваторию Катеньку не приняли. Он утешал ее, уговаривал остаться и снова поступать через год. Нанял репетитора, соврав, что мать прислала денег. Катя стала еще старательнее выводить по утрам свои трели и встречала его с работы сытным ужином.
Он ни на что не рассчитывал и не обольщался. Она была юная и хорошенькая, а он пресноватый и к тому же намного старше. Однажды после ужина она включила тихую музыку и зажгла свечи, но стоило ей приглушить свет, как Гриша резко вскочил, замахал руками и задохнулся неловким писклявым вскриком. Катенька посмотрела на него удивленно, фыркнула и ушла в свою комнату. Вряд ли он всерьез ей нравился, наверное, она просто тосковала в чужом городе, утешал он себя.
С того вечера она начала его избегать. Тихонько выскальзывала из дома до Гришиного пробуждения и так же беззвучно возвращалась поздно ночью. Он не навязывался, боялся спугнуть. Оставлял ей на кухонном столе мимолетные знаки внимания — нацарапанный на салфетке смайлик, букетик одуванчиков в стакане. Катя появлялась все реже и реже, и вскоре перестала приходить вовсе.
Ночи напролет он вслушивался, ждал скрипа двери, заветного шелеста шагов. Наказывал себя, выключал свет и лежал в темноте, сжавшись, закрыв лицо руками и задыхаясь. Вспоминал последние обрывочные бормотания матери, как, потеряв на закате третьего дня всякую надежду его найти, она пошла к колодцу топиться, как долго смотрела вниз, в черноту, пока не разглядела маленькую, неподвижную детскую фигурку.
Крышка его колодца вновь приоткрылась и опять захлопнулась.