Домой-домой, домой-домой, — укачивают колеса. Пахнет свежим бельем, покоем, сладким сном.
В Великих Луках вкатилась пыхтящая толстуха. Клетчатый баул «привет из девяностых», запах табака, вокзала, мокрой куртки. Извлекла из баула коробку от подгузников, намертво заклеенную скотчем, аккуратно убрала под полку, баул пнула туда же. Уселась, тяжело дыша, протянула:
— Хоромы.
Наклонилась, поправила коробку.
— Ты сама-то с Москвы?
— Допустим.
— Знаешь, где там Новая Третьяковка? Как доехать?
— Вам-то зачем? В смысле, знаю, конечно.
— Мне зачем? Я ж туда и еду, на выставку, выставка там у Пашки, завтра последний день и все, тю-тю, где его потом искать? В Амстердаме? Вот отгул взяла, обыдёнкой еду.
— Чем?
— Обыдёнкой, чем, за день управлюсь, ночь на поезде, потом еще на автобусе — и дома. Дотянула, что билеты за бешеные бабки. И к Дашке в психушку не успела, ну теперь уж как вернусь. Спальный вагон, — огляделась, — зачем мне спальный вагон, если я не сплю? Пить охота. И курить. Ты не куришь?
Вернулась с чаем, с запахом табака. Зазвенела ложкой в стакане.
— Ты мне напиши подробно, как доехать. Надежды мало, ну а вдруг! А то каждую ночь, каждую ночь, блин, перед глазами стоит. Я их со стены убрала вон в коробку, — мотнула головой, — а все равно, лежу, в потолок пялюсь. Все думаю, если бы я самый первый рисунок ей отдала, сразу, как из ящика вынула, что б тогда? Сошлись бы они, помирились? Лежу и представляю: достаю из почтового ящика газету, а с ней лист из альбома, рисунок. Я его беру, два пролета вверх — их дверь напротив моей — звоню, Дашка открывает, я ей, вот, мол, хахаль твой ящиком ошибся. Кабы так!
Тут мне совсем хреново делается, тащусь к холодильнику и жру все подряд. Каждую ночь такая фигня, каждую ночь. Если так дальше пойдет, до психушки недолго, к Дашке, в соседнюю палату.
Засмеялась, закашлялась. Отхлебнула. Помолчала.
— А что, поговорили бы. Я ж не поняла тогда. Да нет, вру, все я поняла, сразу, там, на лестнице, узнала ее на портрете, я ж ее с детства знаю. Такой был веселый лягушонок, рот до ушей, локти-коленки торчат. Карандашом нарисовано: Даша в окне стоит, тоненькая, руки подняты, шторы раздвигает.
Они в десятом классе учились, а мне-то уже под тридцатник было, перестарок. Стыдно сказать, завидовала им. Идут через двор, светятся оба. Мы в двухэтажном, соседи с Дашкой, а Паша напротив, в пятиэтажке, окна в окна с ней.
Что за кошка между ними пробежала? На обороте там «прости меня». Через день открываю — новый портрет, тоже в окне она, вниз смотрит, и на обороте, ну не важно, хорошо так написал. Я и его не отдала, себе заграбастала. Потом еще, еще. С работы чуть не бежала к ящику, будто он мне пишет и рисует, будто у меня прощения просит.
Последний — в тот день, как он в Ленинград уехал, в художку поступать. Они вместе собирались, а вот. Рисунок акварель: окно зашторено, посреди узкая полоска, из нее свет, из комнаты, значит. И на обороте «я буду ждать тебя всегда».
На другой день, говорят, скорая приезжала, вроде как Дашка травилась, я на работе была, не видела.
Закопошилась в полумраке, завозилась, поднялось и опустилось одеяло. Голос стал глуше.
— Да ничего я тогда не видела, как опоенная. Рисунки каждый вечер перебирала, письма наизусть помню. Мне девки в магазине — я в продуктовом работала — девки говорили, влюбилась, что ли, аж светишься вся. Рамочки для них купила деревянные, со стеклом. Дорого, кстати, обошлись. Повесила в спальне, против кровати. Представляла, что я там нарисована. Короче, крышак у меня тогда реально съехал.
Крышак-крышак, крышак-крышак, — лязгают колеса, раскачивают полку. Шипит радиоточка. Бьет в окно мутный свет чужих полустанков.
— Даша после школы на фабрику устроилась, к матери. Мать ее, Ольга, закройщица была, царствие небесное. Хорошая женщина, хоть и без мужа родила, и дочь назвала Аделаида. Ну что за имя? Все ее Дашей звали, а Паша писал — Адель. Есть у тебя знакомая Адель? Спишь? Ну спи, спи.
В девяностые швейную закрыли, обувную, завод туда же, городок маленький, работы нет. Народ тык-мык, кто уехал, кто запил. Пашкины родители сразу в Питер укатили. Тогда многие в Питер, мы ж в Псковской области, рядом, но были, кто и к вам, в Москву.
Мне-то что, я в магазине так и работала, а Дашке с матерью хоть вой. Я им в долг продукты отпускала, по-соседски. Про Пашку слух прошел, что за границу уехал, в Амстердам. Вот тогда она водку и стала покупать. Но тогда все, дети клей нюхали, взрослые бухали. Дашка стала с компанией ходить, веселая такая, дерзкая, глаза отчаянные. Когда мать умерла — она от сердца умерла, быстро, скорая приехала, а уже все — домой водить стала, пьянки-гулянки, мне ж через стенку все слышно. Через ту стенку, где картины висели.
Села, звякнула стаканом, чертыхнулась, ушла, вернулась с чаем.
— Скатилась она быстро, худая стала, глаза засинели от пьянки, мужики табунами ходили, а че не ходить за бутылку-то. Тогда и прозвище к ней прилипло, Адель-бордель. Сколько раз милицию вызывала, чтоб не убили ее там. Спишь? Ну спи, спи, а я пойду покурю.
Адель-бордель, Адель-бордель, — бьются на стыках колеса. Небытие, металлический лязг, деревни растворяются в ночи.
Пришла, поеживаясь.
— Я ее подкармливала горячим, она ж одной водкой питалась. В спальню не пускала. У меня в квартирке как войдёшь — зала проходная, за ней спальня. Раз не уследила. Дашка в спальню, я за ней, а уже все — увидела. Прям застыла. Повернулась, глаза такие, смотрит на меня. Потом опять к картинам. Закричала. Страшно так, ааа, ааа. Трясу ее, она каменная, глаза сухие, мимо меня. Ааа, ааа. От укола только замолчала. В скорую тихую вели, ну и в психушку положили, в Великие Луки, у нас-то нет. Езжу, передачи вожу, фрукты там, как положено. Больше некому, не алкаши же ей повезут.
Я тогда спать перестала. Могли ж они без картин этих помириться? Поговорить могли? Могли! Или не могли. Они ж дети были, хрупкие, как рюмочки хрустальные.
Замолчала надолго. Поезд дернулся, затормозил, снова набрал скорость.
— Я картины прям в рамках сложила. Пусть. Отдам, повинюсь, так мол и так, погибает Адель. Как думаешь, возьмет он ее? Столько лет прошло. Но написал же, что будет ждать всегда. Там бы ее вылечили. Как думаешь? А? Спишь? Ну спи, спи. Мне-то не уснуть.
Возьмет-не возьмет, возьмет-не возьмет, — пульсируют колеса. Столбы, платформы, черная вода, свет, тьма. Пустой стакан, ложка в нем звенит.