Я смотрю на мутные осколки в туманной лужице молока. Они мне что-то напоминают. Хлопок дверью — должно быть, ветер. Заскулила Лада. Поджала уши, прильнула меховым боком к моей ноге, и стало мокро на ладони от ее влажного теплого языка. Сегодня второе сентября. В этот день два года назад не стало дедушки: остановилось сердце.
Вспомнилось, как давным-давно, когда мне было четыре, я сидела на стуле посреди комнаты и слушала пластинку «Конек-горбунок», болтала ногами и зачем-то откусывала понемногу от пресной картонной коробки из-под пластинки, тщательно разжевывала и сплевывала на пол. В комнату вернулся дедушка — со стаканом, в котором чуть колыхалось молоко. Дедушка засмотрелся на разжеванные кусочки на полу, споткнулся о брошенную посреди комнаты игрушку, и стакан выпал из его руки. На деревянном полу растеклось белое облако, похожее на единорога… Такое же, как сейчас.
Теперь мне тридцать, и часто снятся сны, в которых я прихожу в пустую квартиру. Дверь не заперта, а значит, меня ждут. На плите только что сваренный грибной суп, на столе две горбушки, натертые чесноком, посыпанные крупной солью. Рядом под полотенцем еще теплый чайник, в стакане янтарный чай. Я часто разговариваю с дедушкой — мне хочется верить, что он просто живет в другом измерении, где нет телефона и интернета, куда доходят только мысли.
«Дедуль, на даче в твоей комнате осталось все так, как было — выбросить вещи не поднялась рука. На столе твои очки, газета с разгаданным кроссвордом, блокнот, мелко исписанный наточенным простым карандашом». На полке книги, а в чемодане старые журналы «Наука и жизнь» и «Знак вопроса». Потихоньку играет радио «Джаз». Дедушка часто повторял, что человек жив, пока кто-то помнит о нем. Написать о человеке повесть — значит сделать его бессмертным. Прошлое законсервировано, как огурцы в трехлитровой банке, которые дедушка, засаливая, ловко утрамбовывал вместе с чесноком и зонтиком укропа. Я часто возвращаюсь в воспоминаниях в детство: вижу голову деда, склоненную над шахматной доской — глубокая морщина на лбу и блики на толстых очках; помню его на даче, с лопатой — наблюдаю, как вздуваются на его руках мышцы. Дедушка говорил, что дачу он построил для меня: «Пусть это будет твое родовое гнездо».
Черно-белая, как старинная фотография, зима. Руки мерзнут даже в шерстяных варежках. Мы с дедушкой пришли в дачный сарай за елкой. Там пахнет сыростью, плесенью, а от дедушки веет теплом дыхания. Я подсвечиваю темноту электрическим фонариком, а дедушка встает на стремянку и осторожно вытаскивает старую, пожелтевшую от времени картонную коробку, туго перевязанную крест-накрест веревкой. Стряхивает с нее пыль, чихает. И вот уже коробка стоит на санках, мы собираемся везти ее домой.
Выйдя из сарая на улицу, ослепшая, щурюсь, привыкаю заново к солнечному свету. Долго с наслаждением вдыхаю пахнущий арбузом воздух. Снимаю жаркую варежку и ловлю снежных балеринок. Они падают на ладонь и тут же превращаются в капли.
«Дедуль, теперь, когда тебя больше нет, я многое поняла. Сначала мне была нужна просто твоя теплота, любовь, твое молчаливое принятие. А теперь… С каким наслаждением я бы сейчас поговорила с тобой о чем-нибудь умном и важном, обсудила бы рассказы Довлатова, стихи Евтушенко, композиции Чета Бэйкера… Я только теперь поняла, что с тобой можно было говорить про музыку, книги… А еще я попросила бы научить меня выращивать яблони и сливы. И мы растопили бы на даче печь, как тогда, помнишь?»
Выходной, восьмое марта. Мы пришли пешком на дачу — дедушка и я. Мне семь лет, и я впервые участвую в растапливании печи. Печь огромная, русская, сложенная из кирпича. Дедушка сам построил ее, так же, как и баню, как и летний деревянный домик, а еще кухню с терраской. В марте баня нужна для того, чтобы согреться и высушить промокшие штаны, носки и ботинки, в которых мы еще час назад шагали по лесным сугробам. Я стою возле поленницы. Березовые дрова, заготовленные еще летом, пахнут осенним лесом, сушеными грибами. Я беру дрова и по неопытности засовываю их в отверстие для золы. Дедушка смеется и машет руками:
— Ну что ты делаешь, а?
Он вынимает дрова и закладывает их в топку.
— Теперь понимаешь, что ты сделала не так? — спрашивает дедушка, ловко поднося зажигалку к кусочку старой газеты «Богородские вести».
Я молчу, медленно провожу пальцем по шершавому полену, смотрю на огонь. Газета горит в печи ярким пламенем, вот уже взялись и сухие дрова. Из печки уютно пахнет теплом и дымом.
— Это все равно, что засовывать мандарины не в рот, а себе в попу, — популярно объясняет дед и улыбается кончиками глаз так, как умеет улыбаться только он. Обнимает меня, целует, и его усы щекочут мне щеку. Я успокаиваюсь, чувствую себя под защитой, утыкаюсь носом в дедушкин свитер и вдыхаю аромат дубового мха.
После смерти бабушки дед сильно сдал, подолгу сидел на скамейке и смотрел в одну точку. Потом он внезапно приободрился, стал необычайно активен, затеял ремонт в квартире. Покончив с ремонтом, принялся сажать на даче яблони, сливы, свеклу и морковь. Как-то я зашла к нему в квартиру — забрать отремонтированную треккинговую палку, сломанную в одном из походов. Дед встретил меня на пороге — сгорбленный, покрытый морщинами, как шершавой корой. Бледно-серые выцветшие глаза с еще теплящимися угольками зрачков смотрели, как мне казалось, жалобно, с болью.
«Дедуль, помнишь, в тот день ты рассказывал о книге святителя Луки “Дух, душа и тело”? Да, я знала, что тебе важно поделиться со мной прочитанным. И я была единственным, с кем ты мог поговорить. Но мне не хотелось говорить о книгах, мне было не до того — я мечтала поскорее сбежать в поход, к ровесникам, шутить ниже пояса, пить глинтвейн и обниматься с Антоном в темноте у костра. Сейчас мне стыдно… А тогда я, не дослушав, просто забрала из твоих рук отремонтированную треккинговую палку и не оглядываясь убежала, перепрыгивая через две ступеньки. Прости меня…»
Вот так, по-английски, я ушла из дедушкиной жизни на несколько лет. По утрам были смерзшиеся ботинки возле палатки, будто намазанные сметаной вершины гор, морены, каменные реки, гречка с сублемясом на завтрак и сникерс, один на двоих, на обед. Были песни под гитару у газовой горелки по вечерам, крепкий чай с чабрецом, собранным по дороге, жилистые руки Антона. А по ночам не давал уснуть жар от соединенных спальников. Такой жизнью я упивалась бы и дальше, но однажды все изменилось.
Хорошо помню тот день в Северной Осетии: блестящий на солнце ледник, подрагивающие от усталости ноги и слабость во всем теле после долгого ходового дня. С каждым новым шагом рюкзак все сильнее тянет назад. Теряю равновесие — и срываюсь. Обжигающая боль, вид собственной крови на содранной коже. Тщетные попытки воткнуть ледоруб в непокорную глыбу льда и животный ужас — неужели я умру? Не умерла. Мне повезло — я успела забраться не так высоко и пролетела всего метров восемь. Я попыталась встать, оперевшись на крупный камень, но от боли выступили слезы. Вскоре спустились друзья. Антон ощупал мою ногу. Скорее всего, перелом. О продолжении похода не могло быть и речи. Ребята связали носилки из веревок и пенок, посадили меня на них и спустили в населенку. Антон был вежлив, ни разу меня не упрекнул. Но он избегал смотреть мне в глаза, и я чувствовала: злится, что я сорвала ему поход.
Пока срасталась переломанная нога, у меня было время подумать и пересмотреть многое в жизни. Ночами я не могла уснуть. Теперь, когда опасность была позади, я впервые всерьез задумалась о смерти. Становилось жутко при мысли, что так же будет за зимой приходить весна, и лишь меня никогда не будет. Чтобы не сойти с ума, я читала до утра книги святителя Луки. Меня успокаивали слова о том, что смерти нет. Страх приходил все реже.
Кроме мучительных панических атак, мне не давало покоя кое-что еще — Антон не поднимал трубку и на эсэмэски не отвечал. Перезвонил всего один раз, из Таганая, куда он почти сразу отправился в очередной поход. Разговор получился короткий — говорить нам было особенно не о чем. А потом он выложил на своей странице ВКонтакте фотографию в обнимку с незнакомой мне девушкой — у нее были необыкновенно блестящие глаза, похожие на только что вылупившиеся из кожуры каштаны.
«…И тогда я пошла за утешением к тебе — всегда любившему меня безусловно, просто так. Помнишь, дедуль? Я стояла на пороге дачного дома, почти убитая — с поникшими плечами, и, должно быть, у меня был очень жалкий вид. Ты взглянул на меня и всё понял. Твои усы горько дрогнули, а рука мягко легла мне на плечо. Ты налил чай в мою детскую кружку с грибком и пододвинул ко мне банку вареной сгущенки — когда-то это лакомство успокаивало меня лучше всего. Ты ни о чем не спрашивал, и потому, наверное, мне стало чуть легче».
В отличие от квартиры, до потолка заставленной русской и зарубежной классикой и скучными техническими справочниками, в которой даже пахло как в библиотеке — пылью и типографской краской, на даче я чувствовала себя рядом с дедушкой комфортно, как в детстве — под защитой всемогущего и всесильного взрослого. Дед был здесь настоящий хозяин, и его уверенность и спокойствие передавались мне.
Последняя наша встреча с дедушкой была в августе. Он уже давно не жил на даче, предпочитая прохладу первого этажа квартиры. Солнце нагрело кожаное сиденье, и оно обжигало сквозь шорты, пока я мчалась на велосипеде к подъезду. Звонила и стучала в дверь, дед долго не открывал. А я так спешила — привезла ему с дачи огромные розовые помидоры «бычье сердце». Он их очень любил. Наконец щелкнула щеколда, и неторопливо открылась дверь.
«…Осунувшийся, бледнее обычного, ты еле стоял, даже не пригласил меня зайти в комнату. Я заметила, что на твоей щеке появилось бурое пятно — такие бывают у глубоких стариков. Я знала, что тебя мучают сильнейшие аритмии, что болезнь душит тебя ночами, не дает спать. Я молча положила помидоры на табуретку в коридоре, но всё не уходила. Медлила. Чего-то ждала. Но выражение твоего лица, усталое от бессонных ночей, не менялось. Ты скрестил руки на груди и все поглядывал на дверь. Я тогда обиделась — мне казалось, ты хотел, чтобы я поскорее ушла. Потом только поняла: из-за физической боли тебе было не до меня. А может, ты не желал, чтобы я видела тебя беспомощным, слабым? Знаешь, дедуль… А мне так хотелось рассказать тебе про лето, про урожай белого налива, про чаек над прудом — про торжество жизни над смертью. Но я не рассказала…»
Садовые деревья, посаженные дедушкой на даче, в этом году усыпаны крупными плодами. Читаю у открытого окна и слышу, как вязко шлепнулась, стрекотнув сквозь листву, слива. Ночь свернулась калачиком и уснула в чашке с недопитым кофе. Лада дремлет у моих ног, положив голову на лапу.
«Ничто не исчезает, а только видоизменяется», — пишет святитель Лука. Дедушкино дыхание разлито теперь повсюду: в вечернем прохладном воздухе, в этой тягучей смеси запахов смородиновых листьев и августовской календулы. Оно живет в листьях и плодах сливы, которую дедушка посадил. Закрываю потяжелевшую книгу святителя Луки и чувствую, как комната наполняется знакомым с детства ароматом дубового мха.