В счастье ему всегда было тихо.
Лев рос в тишине, хоть и не стерильной, но своей, родной, редко нарушаемой житейским хаосом. Его так растили. Он занимал себя сам либо разделял досуг с дедом. Они вместе читали на разных креслах, иногда играли в шахматы, ходили по продуктовым и выгуливали пса по вечерам. В их квартире всегда было тихо — ни единой помехи от радио, соседей или телевизора, когда-то сломанного и беззвучного. С улицы никогда не раздавались вопли «детей или алкашей-друзей» — так сказал его дед однажды, и Лев запомнил фразу на всю жизнь.
Лев Львович, его дед, был человеком исключительно сложным. Про него говорили разное, но никогда плохое. Он и занимался воспитанием внука. Его родители погибли, и в пять лет он переехал к деду в трехкомнатную сталинку, когда-то полученную за военные заслуги. Лев Львович отслужил пограничником, что иронично — разговаривать он не любил, но приходилось. Про свою магию коллегам он не рассказывал не потому, что боялся, а потому что по сути своей предпочитал молчать. Вместо этого он слушал, много кивал и безостановочно курил.
Лев узнал, что его дед чернокнижник, спустя тринадцать лет после переезда, потому что так захотел его опекун. Он посадил внука на диван и поставил его перед фактом.
— Я чернокнижник, твой прадед — чернокнижник, твой прапрадед, который из Якутии, — чернокнижник. Ведьмовство по наследству передается, поэтому эта колдовская мишпуха, — так Лев Львович называл магический дар, — перейдет и к тебе.
Лев с шестнадцати лет видел чертей, поэтому его удивление было не таким триумфальным, как могло быть — во всяком случае, на тот момент у него имелось оправдание, что он не ненормальный. Тем не менее приступать к обучению он не захотел — магия требовала дисциплины и знаний, а учиться Лев не любил. Деду пришлось пройти четыре стадии горя и однажды даже исполнить танец с бубном, чтобы внук передумал. В ходе долгих переговоров они заключили соглашение: Лев-младший учится магии, если Лев-старший ежедневно совершает прогулку по району «для здоровья».
Так началось магическое обучение, ласково обозначенное Львом «образованием выходного дня». Молчаливый когда-то дед говорил в день больше, чем в прошлом за неделю. Он учил его читать заговоры с рукописного фолианта. Они ходили в церковь, на кладбище, ездили собирать травы за чертой города. Лев Львович даже составил карту, пометив, какое растение и где можно сорвать. Торопливость обучения раскрыла глаза Льву — его дед умирал. Он умирал и хотел научить внука как можно большему.
В девятнадцать лет Лев похоронил деда. Его отпели на кладбище, а на поминках вместо кутьи была шарлотка.
— Никакой кутьи! Мой труп — мои пожелания!
Лев Львович настоял на меню почти сразу же, как только подтвердил причину скоростного обучения. Он не сказал внуку ни одного поддерживающего слова — лишь выразил протест на кутью и подробно описал порядок похорон. После смерти деда Лев не сразу устремился в скорбь — он был слишком занят. Ему пришлось беседовать с ритуальщиками, администрацией столовой, которая вылупила глаза на пожелания шарлотки, и батюшкой в церкви. Он рассылал приглашения на похороны по списку, который заранее написали ручкой. Из десяти человек, которым Лев сообщил о смерти, похороны посетила ровно сотня — как и предрек его дед.
На сороковой день Лев Львович явился внуку во сне.
— Я перейду к делу. — Дед осип к концу слова, но быстро вернул былой тон. — Фолиант с заговорами найдешь в сундуке под кроватью. Выучи их и никому не показывай. Завтра в ночь приходи ко мне — будет полнолуние. Заберешь силу, и я отправлюсь на покой.
Лев проснулся на мокрой подушке. К обеду — уже был в квартире деда, где его встретила привычная тишина. Мирная и домашняя. Та, в которой он чувствовал себя в безопасности. Счастливым. Его детская комната была такой же, какой он оставил её год назад. Заправленная кровать и книги в стеллаже, выставленные в собственном порядке.
В юности перед сном он разглядывал выученный наизусть орнамент у ковра. Красного, советского, прибитого к стене дедом задолго до его рождения. Он вдыхал с него теплую пыль, рисовал по нему пальцем путь из лабиринта, который сам же придумывал, а затем засыпал без тиканья часов. Он не гулял с дворовой ребятней и не изображал пирата на детской площадке. Вместо этого они с дедом шли к речке, где летом плавали утки и иногда утята. Они заглядывали в булочную, покупали буханку, и Лев кормил уток, пока дед читал газету, закрывавшую половину его тела. В такой газете он однажды и вычитал, что уток нельзя кормить хлебом, и негодовал вслух непосильно долго для его характера — целую минуту. После этого они заменили буханку овсяной крупой.
Крупа всё еще стояла на кухне за стеклянным шкафом, ожидая неисполнимого вмешательства. Лев окинул её взглядом, нахмурился и двинулся в спальню к деду. Под кроватью нашел сундук, в нем — фолиант, свечи и травы. Он достал всё, обложившись колдовская мишпухой, и заметил на дне рисунок. Его рисунок. Всего лишь Соник из мультфильма, который когда-то смотрел без звука. Соник держал за руки его, маленького. За закатным оранжевым солнцем рядом с ним стоял дед с сигаретой в зубах. Лев вздрогнул.
В левом ухе зазвенело. Его дед, вечный сухарь, хранил детский рисунок в секретном месте, как драгоценность. Как волшебный предмет, с которым никому не позволил бы познакомиться. Был ли рисунок для него реликвией, почитаемой и глубоко запретной для чужих глаз?
«Магия, мой дорогой, это сокровенная роскошь. Рассказать о ней — всё равно что подписать смертный приговор».
Воспоминание исчезло, Лев всё еще держал рисунок. Звон в ухе прекратился, и его заглушила тишина.
Он вскочил и громко заматерился, пытаясь нарушить молчание квартиры. Он наступил на единственную звучную половицу в дедовой комнате, но та впервые решила удержаться от скрипа. Раскрыл окна, через которые не пели даже птицы. Включил радио, не заигравшее без батареек. Телевизор — десять лет как сломанный — не пустил звук. Он достал телефон, включив музыку, но песни не проигрывались — в квартире не было связи. Он поднял глаза к потолку и наткнулся на часы — всегда беззвучные.
Тошнотворную тишину прерывали неровные вздохи. Слезы испортили рисунок. Дед всё еще курил на бумаге.
Льву было тихо.