— Чего у нас тут? — спросил водитель, когда грузили в машину.
— Порыв юношеского максимализма. Марина, капельницу придержи. Ты в салоне, я в кабине.
— Ему реанимацию надо было, Александр Николаевич. Думаете, довезем? Он весь резаный-перерезанный.
— Нормально все, подлатали. Сейчас прокапаем, с остальным в четвертом разберутся.
— Ты, Николаич, так раскабанел, что теперь в салон с Мариной и жмуриками не влазишь, а? — водитель усмехнулся, заводя машину.
— Мы, Паша, по большей части с живыми работаем, а ты как будто все еще в органах. На Богатырском поверни, перерыли все опять.
Трясет так, будто везут уже покойника. От вида скучно-серого льна неба, перемежающегося черными деревьями, тошнит сильнее. Закрыл глаза. Когда основания для того, чтобы какое-нибудь возможное событие произошло в действительности, перевешивают противоположные основания, то это событие называют вероятным. Нежный мальчик в тонких шортах поверх толстых колготок — один глаз растерянно косит вправо, домашняя стрижка, веснушки даже на больших ушах. Мама плевала на ладонь, чтобы пригладить вихор на затылке, помогла втиснуть потные ступни в новые тапки, купленные, чтоб фотографии вышли поприличнее. Этот портрет пять лет висел на стенде «Соцветие талантов». В начальной школе прятался от одноклассников в женском туалете, жевал кусочки тетрадных листов, чтобы на уроках не урчало в животе, и как-то во время дежурства услышал разговор русички с директором: «Лена, ну как мы их должны одинаково любить, когда некоторые приносят духи, конфеты, вино, а бедняги типа Максимки Власова только готовые домашки». Закончил семь классов круглым отличником, получил стипендию и выиграл приглашение в интернат для одаренных детей. Мама сделала все тихо, чтобы не сердить отца: заплатила за общежитие с пенсии по инвалидности, каждую субботу присылала с машиной из села соленья и картошку, — все принимал и про себя стыдился этой суетливой заботы. В интернате превратился в сутулого нестриженного подростка с болезненными прыщами в бровях. Снова прятался в туалете, подолгу катался по кольцевому маршруту, решая в уме задачки, и решил закончить школу экстерном. Документы в два московских вуза и три питерских, в каждый — зачисление по математической олимпиаде. Мама расстраивалась, что ничего с собой не взял, плакала в рукав, и кусочки туши, плавающие в мелких морщинах, делали ее жалкой, отец материл жирных вокзальных голубей и прокуривал пассажиров в очереди на автобус.
— Вы с этим клиентом минут сорок проторчите?
— Быстрее управимся, думаю. Тут под кирпич давай.
— Николаич, спокойно. Ты ж не в операционной, чтоб так командовать. Пять минут и будем на месте.
Мерзнет переносица, стук в висках почти заглушает сирена. Еще когда шел на вписку, чувствовал обычную тревожность, поэтому в квартире сразу выпил три стопки текилы. Тогда еще так много не пил, поэтому проснулся на чужой кровати рядом со сваленными вперемежку куртками и пальто, пахнущими сырой шерстью. Пока путался в обрывочных эпизодах летней сессии и последнего экзамена по теории вероятностей, гости разбрелись по комнатам бывшей коммуналки: в гостиной одногруппники играли в Хейло, на кухне незнакомые девчонки, забыв о мокнущих на тарелках помидорах и сыре, раскуривали не первый косяк. Пошел на приглушенные смешки и сдавленный звук возни в конце коридора. Со сгорбленного, полуразобранного дивана, окруженного спинами со всех сторон, как-то неестественно свешивались девичьи ступни с синим педикюром. Некоторые снимали на телефон, кто-то смеялся и одобрительно кивал, кто-то ободряюще крикнул: «Давай, Макс, будешь следующим».
— А че ты в отпуск в декабре, Николаич?
— В запой уйду.
— Ты че, погонят же и со скорой. Говорят, ты хирург был от бога.
— Ну зачем ты, направо ж было быстрее.
— А куда твои поедут?
— Они уже не мои. Куда едут, мне не сообщали, вещи просила забрать, пока они в отъезде.
— Ну бросила и бросила, туда ей и дорога. Бабья полно кругом, всем что-нибудь надо. А что дети, так они ж ниче еще не понимают, купишь игрушку на компьютер какую или чего они там сейчас хотят, денег дашь — и будут любить тебя больше, чем маму.
— Спасибо за совет.
— В отпуск ехать — это хорошо. Я вот дальше Краснодара не ездил никуда, и не хочу. Хотя Крым надо бы посмотреть, конечно. У меня ж там дед родился и жил, пока не сослали в Норильск.
— За что?
— Да хуй знает.
В качестве вероятности выступает отношение количества исходов, благоприятствующих данному событию, к общему числу равновозможных исходов. По общаге быстро разлетелись новости, что Марина, которую он до той ночи никогда и не встречал, срочно взяла академ на год: шептались, что залетела. Кто-то даже говорил, что на вписке кое-что случилось, но студенты разъехались на лето и этот слух не успел обрести тело и стать сплетней. Самый правильный, задрот? Участвуй или вали. Тем же летом взял у мамы денег, снял квартиру и перевелся в другой универ. Медосмотр для военной кафедры, психолог гонит по идиотскому опроснику. Самое яркое воспоминание из детства: только одно? Подруга Аленка кашляет до рвоты, которую с пыльной дороги слизывают бездомные собаки. Будете принимать фенибут, чтобы спать, и вот здесь почитайте о золофте и решите, нужно ли вам, я, если что, выпишу рецепт. Таблетки напугали однозначностью проблемы, но нашел другой способ убаюкивать отчаяние. Несколько месяцев — и вот в пиве уже слишком много воды, и совсем нет эффекта, от говенного вина рвет быстрее, шампанского нужно минимум две бутылки, водка, водка, водка, до полной черноты. Шел в магазин с усталой предвзятостью: все уже пробовал, перестал различать вкус, но останавливаться нельзя. На кафедре дважды взрывалась банка пива в рюкзаке: глупо и заискивающе оправдывался. Максим, вы талантливый математик, вам нужно сосредоточиться на проблеме. Научился пить во время рабочего дня: большой глоток, зажевать ментолом, большой глоток, запить горьким чаем, от которого приятно немеет язык, большой глоток, большой глоток, большой глоток. Чтобы утром встать с кровати, трясущейся, не своей рукой открывал недопитую бутылку, которую с вечера поставил у дивана. И вдруг понял: зачем вообще куда-то идти? Неделями не открывал шторы, лежал внутри себя на кровати, с математической увлеченностью изучал жизнь соседей: за стеной справа приглушенно плакал ребенок, слева шумно и сбивчиво то ли дрались, то ли любили друг друга, под окном подростки с интонациями одновременно мудрецов и профанов обсуждали жизнь. Смотрел в зеркало на подчеркнутые двумя мазками нехорошей синевы серые глаза с приспущенными веками и смеялся в лицо отражению над тем, насколько до убогости одинаково развивается любая болезнь.
— Надо работу менять, Николаич. На бумаге смена девять часов, а на деле — все пятнадцать. Денег никогда нет. Обложили со всех сторон, санкции, хуянкции. Никто нас не любит: Байден этот, пердун, поляки че-то там опять начали, Финляндия стену строит. Уже лук по семьдесят рублей килограмм, оборзели в конец. Боярышник один кругом, делом заниматься никто не хочет. Короче, думаю, в новые регионы зарабатывать поеду, там зарплаты по двести тысяч обещают.
— Обещают, но не факт, что выплатят.
— И ты бы ехал грехи свои замаливать. Там и хирургом, может, обратно возьмут.
Из комнаты стали пропадать предметы, двигались сами собой, обнаруживались в непривычных местах. Откуда-то шел сладковатый запах гнили, было сложно найти чистую одежду, ключи, слова. Появлялись и прятались цветущие холодной гаммой синяки, хаотично нарисованные кем-то по всему телу. Из жизни исчезали целые куски, и на их месте оставались только неясные очертания ничего не значащих переменных и формул, написанных будто чужой рукой на запотевшем стекле. Но ноги наизусть выучили дорогу между домом и магазином и каждый день носили туда-обратно тяжелое тело. Математика интересовала все меньше, да и не удерживалась в голове: иногда, лежа у заблеванного унитаза, повторял в уме центральную предельную теорему с доказательством. Все нарушалось и приобретало новый порядок: те же стены, зеленоватые обои со следами кнопок, но тусклый свет уроненной на пол лампы, дотронувшись до мебели, придал ей зловещие очертания. Сырая от пота простынь нарочно вцепилась в ступни, подушка неприятно холодила щеку пятном слюны. Сил не осталось, и наконец осознал, что готов расстаться с собой.
— Удивляюсь я тебе, Николаич. Все ж было, сиди и кайфуй.
— Ну вот четыреста тысяч и сидят, но не на диване.
— Столько лет учиться, работать в этих вшивых больницах, чтоб потом подписать какую-то фигню в интернете и все просрать. И нахрена? Че-то поменялось, Николаич? Мир не спас и жмуров теперь не спасаешь.
— У нас с тобой, Паша, подходы к жизни разные.
— Ты себя лучше других-то не считай. Белое пальто не жмет? Все мы этим дерьмом замазаны, и ты не меньше остальных.
— Давай хоть одну смену без политпросвета.
— Да ты сам начал.
Случайное событие, которое никогда не реализуется в результате эксперимента, называется невозможным. Однажды все-таки нашел Марину во ВКонтакте: светлые жиденькие волосы, смотрит в камеру уверенно, хотя позирует настороженно, тоже олимпиадница из провинции. А она все-таки закончила, стала медсестрой. И теперь как будто у самого его лица шепчет: «Мне тебя не жалко, слышишь?» Хочется рассмотреть, какой она стала, но сложно сфокусировать взгляд и уловить выражение ее лица. Поэтому закрываю глаза и одними губами говорю: «Давай».
— Биатлон вчера смотрел?
— Не смотрел. Вот ты говоришь, по пятнадцать часов на смене, откуда время на телевизор?
— Скучный ты мужик, Николаич. Непонятно вообще, за что тебя люди любят.
— Александр Николаевич, у него, кажется, остановка сердца.
— Блядь, тормози. — врач выскочил из машины, с силой открыл дверь салона, — Блядь, как так-то? Пульс, дыхание? Двигайся, двигайся, Марина. Массаж сердца, быстро.