Автор музыки неизвестен, стихи, как спустя много лет нагуглилось, Лядовой: «Мама, мама, глянь, как мы тут подстригли твою чернобурку!» Что такое чернобурка нам было непонятно, но жгло какое-то веселье: припев этот мама пела как-то особенно звонко, когда была в хорошем настроении, щекотала нас, обнимала, сдувала с лобиков челки. По утрам в выходные она будила нас со словами: «Какие ангелы, когда спят зубами к стенке», — и выходило у нее это нежно, воркующе. Чернобурки, как мы потом уже поняли, у нее не было, зимами ходила в осеннем пальто, утепляясь оренбургским платком, подоткнутым в юбку, но о шубе, как и прочем достатке, не мечтала, радовалась малому, как птица радуется пшену.
«Мама, мама, глянь…» Строчка из песни всплыла случайно и остро кольнула. Воспоминания о несуществующей чернобурке потянули за собой и другие. Как я уронила младшую сестру в снег, тряся коляску у входа в магазин «Молоко», где мама с синим номером на запястье стояла в очереди, огибающей угол нашего дома. Сестра упала лицом в сугроб, но даже не проснулась, и мама кинулась первой не к ней, а ко мне, ревущей, что уморила ребенка. Из этих же зимних сцен всплывала та, где я на лыжах поднимаюсь на наш пятый этаж — крепление примерзло и лыжи не снимались. Подтягиваясь по перилам, я зло одолевала этот зиккурат. И та, где я лижу лед из морозилки, надеясь заболеть, после того как русичка выгнала из класса за чтение на уроке под партой. И, конечно, маята и страх, который сжимал горло, когда зимними вечерами мы с сестрой стояли у окна и ждали маму из ее института: на темной заснеженной улице прохожие шли редко, часы двигались медленно, меня преследовали картины жутких преступлений, о которых тогда писали газеты… И еще из тех же дней — самое главное, когда стало понятно, что кончилось детство.
Отчим купил маме чернобурку. Темно-муаровая, волосатая, она сидела на ней, как валенок, колом, мама выглядывала из нее, хлопая ресницами и как будто стыдясь свалившегося богатства, воробышек в оперении попугая, спешила поскорее снять… В тот вечер они вернулись с работы одновременно, зашли в дом, мы с сестрой бросились из комнаты навстречу. И сестра ничего не заметила, наверное, это озарение придет к ней потом. А для меня представшая картина рывком по краю холста отрезала мое детство, в котором мама с отчимом были небожителями, колоссами, людьми, обнимающими мою вселенную. Мама стояла чижиком в своей дурацкой шубе, отчим — в нависавшей над бровями ондатровой шапке, и ничего более не было иного, понесся по заведенной обычный вечер — ужин, ванна, но что-то невидимо изменилось. Вместо небожителей в тот вечер зашли в дом два уставших взрослых человека, такие маленькие в своей судьбе, такие беспомощные, хотя все болезни, вся старость были еще за очень далекими горами.
Мне кажется, мама что-то поняла про меня. Не помню, чтобы после она пела про чернобурку и говорила про зубы к стенке. Это не они постарели. Это я выросла.
И когда спустя тридцать лет я поймала такой же разочарованный взгляд на себе — бежала под снегом встречать своего любимого подростка из лагеря, спешила и ждала объятий, в огромном неповоротливом пуховике, — еще издалека меня встретил этот знакомый мне по собственному детству взгляд: мама, неужели это ты… Моя дочь, в том же возрасте, что и я когда-то, смотрела на меня отрешенно и отдельно. И дело опять было не в шубе или в пуховике, что-то сместилось в мироздании, неуловимый сдвиг, когда ребенок становится взрослым, а взрослый — начинает свой отсчет в сторону конца… Я пыталась шутить, тормошила дочь. И видела, как она, растерянная, все не может примериться к новой расстановке сил. Хотелось кричать, но я знала, что меня никто не услышит. Мамы больше не было. «Посмотри, как мы подстригли твою чернобурку…»
Время нужно было как-то остановить.
Дома я достала из шкафа шубу, подаренную мужем и служащую «на выход». Ножницы были кухонные, туповатые, но мех стригся легко, до самой высушенной кожи. Как будто это не шуба была, а я.