9/XII (29 кислева1), среда
С начала месяца не удавалось сесть за дневник. С работы возвращаюсь поздно, засыпаю не емши. Мира обижается, что зря готовит. Мама обижается, что не зажигаем ханукальных свечей, что не говорю ни с ней, ни с Мирой, ни с Эськой. Эська обижается, что не получила до сих пор своих хануке-гелт и что в этом году мы без пончиков, поскольку не смог нигде достать масла. Все обижаются — я же совершенно выжат и не могу никого видеть.
Работаем вторую неделю со служителями культа. Предложил Тугоухову вербовать их в спецосведы, а то у нас сеть такая, что хоть плачь. Рабочие да крестьяне всё. Пишут исправно, по два-три листа за раз, но такие разведут каракули, что глаза сломаешь, пока продерешься через все это. И везде у них контрреволюция да злостно террористическая деятельность против соввласти, а где везде и кто террорист — поди разбери. В общем, толку что от козла молока. Попы хоть пишут без ошибок и клякс не сажают. Скучны, правда, до безобразия. Будем, мол, сотрудничать, только церкву Божию не закрывайте. Тьфу. И главное, все на одно лицо. Вспомнил, мама рассказывала, что она, когда маленькая была, не могла брата Изю среди мальчишек на улице отличить: все ей одинаковыми казались — идут из хедера друг за дружкой, все рыжие, с пейсами, лапсердаки черные, не по размеру, по земле волочатся, бывало. Так и эти в рясах своих.
А сегодня попался один любопытный. Звать Пётр Здоров. Такая странная фамилия, с ударением на первом «о». Из бедных крестьян, сирота. Отдали его на воспитание в Покровский монастырь. Тот самый, где сейчас дом инвалидов. Тугоухов предупреждал, что, мол, энергичен, развит, ненавидит советскую власть — хитрый и сильный враг. А этот враг взял да и заснул у меня в кабинете, пока я протокол писал. Тоже небось с людьми работает да еще не ест ничего. Предложил ему Мириных латкес — отказался. Пост, мол, у него. Строгий. Чудак-человек. Живот уж к спине подвело, а все в свой опиум верит. Уговорил-таки немного латкес для дочки взять. У него дочка младшая как наша Эська, осенью в школу пойдет. И еще старших двое. Тоже небось не видит их, а жена обижается. Жена у него — сестра того Архангельского, которого мы вели по делу епископа Палладия. Тугоухов всё говорил, сильная контра. Только он и про этого Здорова говорил, что сильный. А оказался тот ещё шлимазл. Даром что два метра ростом и в плечах широк. Голос у него красивый, густой. Должен петь хорошо. В деле написано: начинал регентом. Интересно было бы с таким потолковать запросто, не по работе. Может, удастся еще?
Надо заканчивать: глаза слипаются, завтра рано вставать, да и керосина в лампе почти не осталось.
Не забыть оставить Эське хануке-гелт!!! (Подчёркнуто красным карандашом).
22/III (14 адара2), вторник
Сегодня такое было!
С утра, только успел раздеться и за стол сесть, влетает Тугоухов, весь красный: «Едем, — говорит, — на дело!» Оказывается, среди ночи к нему на квартиру вломился Зрячих с очередным доносом. (И ведь специально проскакал тридцать верст в темноте, по такой погоде, и обратно столько же, чтоб только никто не догадался, какая у него важная миссия! Идиот, прости господи. Хоть бы клячу свою пожалел). Сообщил с особой секретностью, что, мол, у них в деревне у церковной сторожихи Лыковой тайно хранится контрреволюционная книга с черной магией, в которой-де предсказана смерть т. Сталина и полный разгром Советского государства. И он, Зрячих, мол, взял у Лыковой эту книгу якобы почитать на один день, и книга эта теперь у него в избе в сенях в старом валенке запрятана. Тугоухов тут же решил устроить у Зрячих как будто обыск, книгу обнаружить и изъять, а Зрячих допросить и по его показаниям раскрыть контрреволюционную церковную организацию, которой мы нигде в нашей глуши найти не можем, а отчитываться в конце квартала как-то надо. В общем, поехали мы в Вудоры. У Сылвы завязли в грязи — ни туда ни сюда. Спасибо, Здоров рядом оказался (ходил в соседнюю деревню по какой-то своей поповской надобности) — вытащил нас. Все-таки сила у него медвежья, даром что поп. Угостил нас жаворонками. Сегодня у него сорок мучеников — жена напекла к празднику. Вкусные! Я хотел оменташей в ответ дать (Мира была бы не Мира, если бы не завернула мне втрое больше, чем нормальный человек может съесть за обедом) — не взял: скоромные, говорит, — нельзя. Чудак-человек.
Взяли его в машину, все равно по пути. Тугоухов сразу за работу: «Что вы, товарищ Здоров, можете сказать о церковной сторожихе Лыковой? Не ведет ли она подпольной террористической контрреволюционной деятельности?» Здоров как услыхал, давай хохотать: «Это тетя Груша-то террористка? Подпольная? Ха-ха-ха! Да она в подпол к себе уже месяц залезть не может: боится. Крыса у нее там завелась. Я ей крысоловку поставить предлагал — отказалась. «Что ты, — говорит, — батюшка, крыса-та, она-ить Божья тварь! Пусть уж живет себе, раз пришла, а я как-нибудь обойдусь помаленьку. Все равно еды никакой в подполе почти не осталось». Все подъели к весне-то, это верно. Кабы не пост, не знаю, как и жили бы. Вот она какая у нас террористка-то, тетя Груша!» Мне тоже смешно стало, а Тугоухов нахмурился. Он Здорова моего недолюбливает почему-то. Зря, говорит, связались с попом этим — не будет от него толку.
В общем, доехали мы до Вудор, попрощались со Здоровым и прямиком к Зрячих. Провели обыск, все как положено, вещи на пол побросали, покричали громко, чтоб на улице слыхать. А в валенке обнаружили… «Протоколы сионских мудрецов»! Я думал, придушу на месте этого Зрячих. Едва сдержался. Он бы еще сказки Афанасьева туда положил, деятель.
Домой вернулся весь мокрый, грязный. Хорошо, вспомнил про оменташи — съели их с Тугоуховым, пока ехали обратно. А то б Мира убила меня, наверное.
20/IV (14 нисана3)
Весь день места себе не нахожу.
С утра принесли почту. Как всегда, три страницы каракулей от Зрячих, еще пара писем от спецосведов с завода, одно с лесозака — ерунда полная. Внизу смотрю: конверт от Здорова. Обрадовался: давно не писал он. Открываю, а там… «Каноны (правила) церкви не позволяют мне…»
В общем, нет у меня больше спецосведа по фамилии Здоров. Каноны ему не позволяют, видите ли, совмещать службу церковную и мирскую. На вопросы же о жизни церкви и смысле Писания, если таковые у меня возникнут, он, душка, отвечать всегда готов.
Всегда готов, понимаете ли! А к Тугоухову на ковер он, случайно, идти не готов? Нет, конечно! Зачем ему это мирское развлечение? К Тугоухову Фрейлах пойдет. И будет выслушивать, какой Тугоухов у нас революционно бдительный и какой он, Фрейлах, шлимазл, что пригрел на груди эту злобную контру в рясе, хотя Тугоухов его предупреждал, и не раз предупреждал: не будет от попа толку. Но Фрейлах выслушает, ему что? У Фрейлаха же канонов (то есть, прости господи, правил) нету — он же не церковь, ему все нипочем.
Да черт бы с ним, с Тугоуховым, тем более, у него ангина, и он еще с неделю проваляется дома, если не больше. Что я с тобой-то, дорогой мой товарищ Здоров, делать буду теперь? Ты думаешь, письмо написал — и свободен, да? Согрешил — покаялся — прощен? Так, дорогой, только у вас в церкви бывает. А соввласть, она не твой господь Саваоф: она не простит такого письма, это ты понимаешь, дурья твоя башка? И угадай, кого пошлют за тобой, когда придет время? Правильно, Фрейлаха пошлют. Потому что Фрейлах — ценный работник и верный ленинец, а только верные ленинцы могут доехать до Вудор и не завязнуть в вечной присылвинской топи. И Фрейлах поедет, и будет в глаза тебе смотреть, и привезет тебя, куда следует, и станет допрашивать со всей строгостью протокола революционного дознания. Ты обо всем этом подумал, отец Петр, когда письмо свое идиотское писал? Нет? Зачем тебе эти мирские заботы, а? Что тебе до Фрейлаха? Ведь его в каноны твои записать забыли, он даже не твоей веры — чего с ним церемониться, да?
А что я переживаю, спрашивается? Знаешь, иди ты к черту, дорогой товарищ Здоров, вместе со своими канонами. Знать тебя не желаю больше. Все вы одинаковые. Добрыми хотите быть. Только чтобы добро в мире было, кому-то надо злым стать. Иначе придет настоящее зло и оставит от добра рожки да ножки. Испачкаться надо ради добра-то. Иначе никак. Только тебе, товарищ Здоров, этого все равно не понять. В канонах твоих такого не пишут небось, а?
Мама говорит, Песах сегодня. Вот ведь как совпало-то…
2/X (2 тишрея4), воскресенье
Сегодня выходной. Отоспался. Мама с Эськой притащили с утренней прогулки кленовых листьев и сушили их утюгом на букеты. Запах этих листьев меня и разбудил. Хорошо!
Завтракали поздно и совсем по-новогоднему. Мире пациентка очень кстати принесла вчера корзину антоновки и горшочек меду нового урожая. Мама счастлива. Ворчала, конечно, что опять без халы: мы извели за месяц всю муку, и сахара не осталось ни крошки, — но чинно макала кусочки яблок в мед и жмурилась от удовольствия. Даже Эську не ругала, хотя та сначала разнылась, что яблоки кислые, потом вся измазалась в меду и наконец набила рот так, что едва могла жевать.
После завтрака Мира подозвала Эську и тихонько напомнила ей, что первокласснице не подобает так вести себя за столом. Эська кивнула, покорно пошла в угол и отстояла там почти час, пока я не велел ей выйти и сесть за уроки.
Вечером сочинял справку в спецотдел по делу Здорова. Их у нас обычно на всех Тугоухов пишет, но я упросил его здоровскую мне отдать: хотелось поубедительнее составить, чтобы там сомнений не осталось ни у кого, что этот поп, несмотря на все письма его идиотские, представляет особую ценность как осведомитель — надо только к нему подход найти. А мы нашли же! Составил. Хорошо вышло! И дело толстое получилось, красивое. А Здоров, умница, все подписал-таки. Завтра передаем в Коллегию. Ближайшее совещание у них 10-го как раз. Дадут, скорее всего, три года лагерей. Год-полтора посидит, а там, глядишь, досрочно освободят за хорошее поведение и ценные сведения, которые будет доставлять, — и опять к нам вернется. Лучший ведь был во всей нашей горе-сети. Единственный нормальный человек, прости господи. Даром что поп. Поймал себя на том, что буду, кажется, скучать по нему. Эх…
31/XII (2 тевета5), суббота
Сегодня ночью мы арестовали Тугоухова.
Кто бы мог подумать, что такой человек: верный ленинец, герой Гражданской, непримиримый борец с контрреволюцией — окажется в прошлом меньшевиком? И ведь ни слова об этом никогда никому не говорил: боялся, видно.
Странно: работали мы вместе не один год, а дома у него я ни разу не был. Живет он совсем по-рахметовски, только что на гвоздях не спит. Он, кстати, не спал, когда мы пришли. Сидел одетый, с собранным чемоданом. Я подумал было: раз с чемоданом, значит бежать решил, да не успел. Небось за границу, к своим. Недаром, значит, в шпионаже обвиняют его. Потом понял: он нас ждал. А в чемодане, кроме пары белья, теплых носков и зубной щетки, у него ничего не было. Сам описывал.
Только бы не мне дали это дело вести. Не смогу я. Мира говорит, мне лечиться пора от нервов уже: ничего не помню, и руки трясутся, как у алкоголика. Чашку любимую сегодня разбил. Чуть не заплакал. Правда что ли попросить бюллетень?
А мама чуть не спалила дом сегодня. Достала где-то в церкви (sic!) свечей, проводила Миру на дежурство, меня на задание, уложила Эську и зажгла-таки ханукию, пока никто не видит. Зажгла, а сама заснула. Хорошо, Эська услышала запах гари — проснулась, схватила чайник со стола и залила всё. А то беда бы случилась.
Устал я что-то. Глаза слипаются, да и керосин беречь надо. Спать пойду.
Рецензия критика Валерии Пустовой:
«Получился очень интересный рассказ-погружение. Особенное его достоинство мне видится в том, что в рассказе нет явной интриги. Исторический контекст позволяет достроить будущее рассказчика и других героев. Ощущение их обречённости преследует с самого начала. Нет тут и какой-то тайны, которую надо раскрыть. Напротив, есть пародия на нее: арест коллеги героя как меньшевика. Герой погружает нас в рутинное течение рабочих дел и домашних.
И в то же время рассказ захватывает. Тем, что автору особенно удается: атмосферой времени. Именно атмосфера времени создаёт в рассказе напряжение. Время искажает слова, быт, связи. Сначала нам кажется, что все просто и ясно. Но постепенно нарастает ощущение смещения, угрозы, лжи. Скажем, рутинная занятость отца семейства или банальный запах листьев, собранных бабушкой с внучкой, противопоставлены в композиции рассказа свечам из церкви, которые бабушка пытается использовать для не христианского обряда и едва не сжигает дом. И в рабочем пространстве героя то же. Сначала он кажется хозяином положения. Он видит, кто чего стоит, управляет отношениями со священником, дурным коллегой на коне, соратником Тугоуховым. А потом все смешивается. И вот он ставит симпатичного ему священника под гарантированную угрозу ареста. И отрекается от бывшего соратника. А в сцене ареста Тугоухова очень эффектно — но ненавязчиво — звучит антиутопическое «мы». Герой-рассказчик именно в этой сцене сливается с системой, теряет свое «я».
Рассказ не показывает никакого разрешения ситуации героя. Но показывает, что он на грани слома как личность. Человеческое в нем не выдерживает требований системы. Благодаря сочетанию домашних и рабочих эпизодов, дневник выглядит очень живым. Обаяния добавляет и то, что рабочие сцены напитаны атмосферой деревни, глуши, где люди могут контактировать близко и попросту, где есть клячи, крысы, грязь, старые бабы, последние в приходе попы. Получается, что система в лице героя постоянно сталкивается с человеческим: сон от утомления, непролазная грязь, жалость к крысе, религиозная тихая убежденность священника. Герой поначалу восприимчив к человеческому. Но постепенно оно начинает выбивать его из равновесия. Поэтому кульминацией выглядит его внутренняя мольба, чтобы ему не давали вести дело бывшего соратника. Он не выдержит столкновения с человеческим в таком масштабе, его личность расколется.»
Рецензия писателя Романа Сенчина:
«Казалось бы, о 20–30-х года в Советской России написано всё, но автору удалось сказать нечто новое, свое. Наверное, это «нечто» — герой. Он еще не совсем прописан, но угадывается интересный персонаж. Как и его Мира. Не силен в терминологии и вообще религиозных вопросах, но эти персонажи явно из ортодоксальных евреев, герой, по крайней мере, не атеист. Но вот приходится бороться в том числе и с православием, и не как еврею, а как атеисту. По-моему, стоит проработать этот сюжет. Может быть, в будущем увеличить объем рассказа, усилить остроту. Сейчас сюжет зыбкий. Здоров только намечен. Чем он полезен (чекистам?)? Деятельности как осведомителя я не увидел. За что ему грозит срок? За отказ? Не думаю, что за это была статья. На Здорова мог кто-то озлобиться и фабриковать дело — такое вполне возможно, да и было в порядке вещей… Не понял я, почему герой пишет в дневнике еврейские месяцы? Воспитание, традиция, привычка? Но ведь он старается порвать с еврейством… Сноски — плохо. Автор должен пытаться объяснить всё в ткани текста, а сноски ставить это дело редактора. В общем работа хорошая, но по-моему, это только набросок рассказа или повести.»
- С 25 кислева евреи восемь дней празднуют Хануку. В этот период каждый вечер зажигают специальные свечи, детям дарят хануке-гелт — мелкие монетки. Еду на Хануку принято готовить в большом количестве масла — в память о масляном светильнике, который горел в течение восьми дней. В масле жарят ханукальные пончики. Также ашкеназы готовят на Хануку картофельные оладьи — латкес.[↑]
- В этот день евреи празднуют Пурим. На Пурим принято веселиться, дарить друг другу сладкие подарки и напиваться так, чтобы не отличить Амана от Мордехая. Пурим в ашкеназской культуре во многом напоминает европейский карнавал. Традиционное пуримское блюдо — оменташен, или оменташи — уши Амана. Это сладкое творожное печенье с маковой начинкой в виде сумочек-ушек. На Пурим оменташами принято было угощать друг друга.[↑]
- 14 нисана — начало Песаха. В этот день евреи вспоминают исход из Египта и освобождение от рабства.[↑]
- В первые дни тишрея евреи празднуют начало нового года — Рош ха-Шану. Праздничные кушанья должны быть сладкими, тогда и грядущий год будет сладким. Среди традиционных новогодних блюд на стол подавались круглые сладкие халы, яблоки и мед. Рош ха-Шана — также является своего рода преддверием Судного дня (Йом-кипура), который наступает 10 тишрея.[↑]
- 2 тевета — последний день Хануки. В этот день зажигаются все свечи ханукии — специального праздничного подсвечника.[↑]