Вы когда-нибудь проводили на дереве целый день? Под убаюкивающий шелест листвы и ласковое прикосновение ветерка? Я здесь уже десять часов. Откинулась на удобной ветке, лежу и смотрю в небо. Внизу отец до сих пор что-то кричит, а может, цитирует любимые строчки Шевченко:
«А сестри! Сестри! Горе вам…»
Когда я была маленькой, то часто видела, как он сидит во дворе на потертом коричневом чемодане. Мне было жаль его. Раньше. Я ничего не помню из раннего детства, ничего. Мама. Папа. Ничего не значащие слова: ни тепла, ни привязанности — так сложилось.
Заурчал живот, предатель. Соскальзываю вниз, срываю красные, спелые, теплые помидоры и вгрызаюсь в мякоть. Сок течет по подбородку. Отворачиваю вентиль крана, жадно пью, заодно умываюсь. Мне нравится звук льющейся воды. В солнечный день зажмешь отверстие пальцем, разобьешь струю на брызги — засияет радуга. Когда же он угомонится? Заночую-ка я на тополе. Укроюсь небом звездным. Цикады споют колыбельную. Про сказку со счастливым концом. Я что, плачу? Это всего лишь синяки — не первые, не последние.
Радостный лай Руськи, значит, увидела. Прикасаюсь к холодному, мокрому носу и тут же чувствую горячий язык. Длинные уши, удлинённое тело, короткие лапки — чёрно-коричневый окрас, гладишь — бархат. Шумная, шустрая, любопытная — это я в собачьей шкуре. Мы обе раздражаем отца. Присаживаюсь рядом, высовываю язык и шумно дышу, ей нравится.
Люблю наш круглый стол — настоящее дерево — и белую скатерть с тюльпанами в бледно-голубых квадратах. У отца сегодня зарплата. Он довольно улыбается, глаза лучатся предвкушением, а на мои любимые тюльпаны падает бумажный кулёк, в нём — конфеты. Каждый раз одно и тоже. Это — приманка.
Так как отец пьян, трогать их нельзя, это знание вбили в меня кулаками. Он уже час кружит и ждёт. Пьяного отца я боюсь до чертиков, хотя отчаянно делаю вид, что это не так. Боюсь даже дышать. Недавно нашла письмо от маминой подруги тёти Майи, где красивым почерком написано: «Милая, не принимай поспешных решений, он любит тебя и пропадёт, если потеряет семью». Какая трогательная забота. Мама до сих пор надеется. Не могу понять, не могу принять, не могу простить.
Всё ещё слышу крик сестры и вижу залитое кровью лицо мамы. Она запретила, но я всё же решила вызвать наряд милиции и рванула к таксофону на углу — не работает. Еще один только через два квартала, бежать придется в полной темноте, и я бегу, а меня пожирает страх. Боюсь темноты, боюсь, что они опоздают, боюсь, что он убьёт её, поэтому обратно тоже бегу, хотя сил совсем не осталось.
Мама с сестрой сидят на ступеньках крыльца, рядом суетится соседка, прикладывая к голове матери лед. Я стараюсь восстановить дыхание и поглядываю на дверь. Соседка шепчет:
— Не дрейфь, мой парень отправил твоего папаню в нокаут. Только не упоминайте его, скажите — прохожий.
Не стала говорить этого вслух, но я сомневаюсь. Слишком яркая картинка — мать ударила отца по голове бутылкой шампанского, почти пустой. Помню, как брызнули темно-зеленые осколки. А он остался стоять на ногах. Только волосы отряхнул. Шум колес по гравию. Приехала милиция. Мы вместе с ними поднимаемся в дом. Вокруг разгром — стулья, книги, скатерть, осколки вазы, помятые ирисы, одежда — всё разбросано по комнате. Среди этого хаоса стоит мой отец — Павел Васильевич в парадно-выходном костюме. На груди сияют награды. Только ссадина на лице и разбита губа.
Он застенчиво, слегка виновато улыбается, а ямочки на его щеках умоляют о снисхождении. Милиционеры растерялись: перед ними ветеран Второй мировой войны. Повисло тягучее молчание.
Наконец, один из них прокашлялся и задал вопрос:
— А кто ударил Павла Васильевича?
Я не могу отвести от него взгляда и искренне недоумеваю. Какая забота! Отца слегка пожурили, добродушно похлопали по плечу и пожали руку. Широко улыбаясь, он пообещал больше так не делать. Милиционеры делают вид, что верят. А нам остается лишь укоризненный взгляд. Я не могу на это смотреть и закрываю глаза.
Запах прелых листьев возвращает в детство. Перед глазами возникают синие первоцветы — мы называем их подснежниками и собираем, продираясь сквозь колючий кустарник, несмотря на царапины, рваные куртки и грязь под ногтями. Они прячутся в старых спрессованных листьях и среди серо-бурого уныния кажутся настоящим чудом — зелёные листики и яркая синева.
Я люблю место, где родилась — бесконечные фруктовые сады, овраги и старый колодец. Каменный круг, и вода такая высокая, что можно коснуться кончиками пальцев. Сидеть на тёплом камне, любуясь игрой воды и света, можно вечность.
Здесь, у оврага, недалеко от колодца мы собираемся, приносим из дома пару картофелин и спички. Хворост — благо сухих упавших веток полно, бумага для розжига — и вот уже весёлый огонёк проснулся, заплясал и пыхнул красными искрами. Мы лопаем печёный картофель, жалеем, что никто не захватил соль. На всю округу звенит смех.
Вы любите дождь? Представьте: справа шумит и грохочет сильный ливень, а слева светит яркое солнце, птички щебечут, бабочки суетятся, а мы опускаемся на траву, подставляем ладони под хлесткие капли и вдыхаем густой, влажный запах дождя. С радостными криками ныряем в него и кружимся, кружимся, кружимся. Толкаемся и падаем.
У меня на бедре шрам. Он заметный и всегда спрашивают, откуда он взялся. Кто меня знает — думают, что отец. Нет. Мама занималась домашними делами. Вечерело, уютно горел свет. Я прыгала на отцовской панцирной кровати, как на батуте. Всё выше, выше и выше, почти к потолку, а потом вниз — на пятую точку — это так здорово. Я забыла про ножницы. Они пропороли мне бедро, и мы с сестрой никак не можем остановить кровь. Сестра принесла полный таз воды: в нем мы полоскали красное от крови полотенце, прижимали к ране, опять полоскали. И так по кругу. Вода в тазу стала такой красной, что мама, вошедшая с вопросом: «Зачем вам таз?» — потеряла сознание. Ну и влетело же нам!
Сестра сказала:
— Знаешь, ты заноза в заднице!
Мать, накладывая бинт, её поддержала:
— Ты моя головная боль! Отец после твоего рождения начал пить.
Я поставила любимую пластинку Аллы Борисовны, “90 Сонет Шекспира”, врубила на полную громкость и несмотря на крик сестры: “Выключи эту истеричку!” — дослушала до конца.
Отец — вот кто настоящая головная боль. Благодаря ему я сижу под крыльцом, запрокидываю голову и пытаюсь остановить кровь. Неужели того, что я родилась девочкой, достаточно, чтобы разбить мне нос? И как прикажете завтра идти в школу? Самое паршивое, что придётся ждать, пока не вернется мама. А она сегодня во вторую смену, поэтому появится только к полуночи. Сколько сейчас времени? Может, он уснул? Была не была. Поднимаюсь на крыльцо, осторожно открываю дверь, прислушиваюсь — в комнате тихо. В окно бьет свет уличного фонаря, можно даже разглядеть очертания мебели и скользящие тени. Свет включать не решаюсь и на ощупь достаю фонарик.
Вот и дверь в соседнюю комнату. Задерживаю дыхание, на цыпочках пробираюсь в темноту — ни звука. Включаю фонарик, в его свете вижу, что отец и вправду спит — расслабленный, безмятежный, беспомощный. Сбросил одеяло — ему жарко. Сукин сын. Ненавижу. Уже не таясь, иду на кухню, достаю из своего тайника нож.
Вынимаю из ножен и застываю, завороженная. Широкое, прочное, обоюдоострое лезвие с желобком посередине заканчивается острым концом — таким наверняка можно убить. Провожу пальцами по гладкой прохладной стали и представляю, как вонзаю его отцу в сердце по самую рукоять. Тут меня разбирает смех. А есть ли у него сердце? Включаю воду и, поглядывая в зеркало, смываю с лица кровь, раздеваюсь и ныряю под одеяло. Нож кладу под подушку.
Ночью мне снится синее небо, расчерченное чёрными линиями электрических проводов и серые громадины зданий. Они тянутся ко мне, словно живые, и закрывают небо. Я с трудом, на пределе своих возможностей рвусь вверх, стараюсь избежать столкновения и падаю. В полной тишине. Крик заперт. Словно рот зажали ладонью.
Резко просыпаюсь. Взгляд на часы, черт, проспала. Школьная форма закрывает колени — это мама постаралась. Ну что ж, сегодня я скромница. А вечером отрежу раз и навсегда. Хватаю портфель, сбегаю с крыльца и застываю. На последней ступеньке лежит расстегнутый Руськин ошейник. Чужого она бы не подпустила. Вот подлец, значит, все-таки решился. Бросаю портфель — найти собаку важнее. Прохожу улицу за улицей, квартал за кварталом, спускаюсь к оврагу, осматриваюсь и прислушиваюсь. Вокруг зеленое безмолвие, даже ветер стих.
Весь день сдерживаю ярость, кажется, ещё немного и меня разорвёт в клочья. Бросаюсь на отца — скотина, сволочь, лучше бы ты сдох!
Мне всё равно, что он навеселе, заношу руку для удара, как кошка, сгибаю пальцы и бью, оставляя красные борозды на его лице. Ощущаю под ногтями его кожу. Он шарахается от меня, теряет равновесие, заваливается назад и падает. Высота нашего крыльца — полтора метра.
Следующие две недели провожу как во сне, все мысли только о Руське. Сегодня проснулась, ощущая на губах поцелуй — что-то произойдет. Что-то хорошее. В приподнятом настроении останавливаюсь перед мальвой, любуюсь ярко-красным цветком, уже подняла руку, чтобы погладить упругие лепестки, но замерла.
Появился светящийся шар величиной с крупное яблоко и медленно поплыл над моей протянутой рукой. Ветра нет, а он движется, словно живой, и где-то в его глубине еще дышат остывающие угли. Шаровая молния. Я знаю, что она опасна, но как же хочется прикоснуться, оказаться внутри и стать ею. Я провожаю ее взглядом, пока она не сворачивает за угол, закрываю глаза и пытаюсь представить себя огненным шаром.
Скрип калитки заставил меня вздрогнуть, я обернулась, увидела маму, за ней — мою Русю. Я подхватила её на руки, прижалась к горячему тельцу — как же приятно ее целовать. Она облизывает мое лицо шершавым языком, а из её круглых карих глаз катятся слезы. Я впервые вижу, как плачет собака, и плачу вместе с ней. Будто издалека слышу мамин голос:
— Я увидела её из автобуса, вышла на следующей остановке и повернула обратно. Скорее всего, он увёз ее на машине, бросил где-то в районе Рышкановки. Она прошла через весь город.
Я ничего не ответила, только ещё крепче прижалась к Руське, стараясь не думать о дорогах, машинах, автобусах и таких разных людях.
Равнодушно наблюдаю, как мама устало поднимается на крыльцо, время замедляется, останавливается и идет вспять.
Светящийся шар свернул за угол, приблизился к окну. По стеклу пошла кольцевая трещина с небольшими сколами, и на подоконник упал стеклянный круг размером с крупное яблоко. Я едва уловила движение света. Отец ещё стоит, но ладонь раскрылась, и мелочь звонко запрыгала по полу. Я вижу его удивленные глаза. Он падает, рука зацепила вазу с одинокой веточкой мальвы, она опрокинулась, выплеснулась вода, и ярко-красный цветок летит вниз. Кап, кап, кап.
Я испуганно смотрю, как мама устало поднимается на крыльцо и входит в дом. Хочу ее остановить, но тело не слушается, словно я очутилась внутри кошмара.
Отец лежал навзничь, раскинув руки, а на ладони — ярко-красный цветок мальвы.