Дмитрию Борисовичу никогда не везло в любви. Даже когда он был тромбонистом в ансамбле Песни и Пляски Генерального Штаба, а тем более теперь, когда он стал нью-йоркским нищим почти безо всяких друзей и знакомых, не считая разве что Константина Сергеевича, тоже ныне нищего, а когда-то секретного ученого в одном закрытом московском НИИ. Новых знакомых Дмитрий Борисович завести не мог из-за своей стеснительности и плохого английского. Не говоря уж о его теперешней, так сказать, профессии.
Не считая нынешних холодов, затруднений с гигиеническими процедурами и опять-таки привычной невезучести в личном плане, Дмитрий Борисович вел довольно сносную жизнь. Он даже мог позволить себе мобильный телефон, которым он обычно пользовался только для того, чтобы поговорить с Константином Сергеевичем. При свете дня они встречались редко — всё-таки нищий должен выглядеть одиноким, ведь люди так легко находят причины, чтобы не помогать другим, думая, что раз уж вы тут сидите вдвоём, то поддерживайте друг друга как-нибудь сами. Тем более, в такую погоду, когда холодно снимать перчатки и лезть за мелочью в кошелёк.
Сегодня с утра светило яркое солнце, и при этом шёл снег, очень мелкий, и на землю сыпалось множество белых точек. Люди торопились, прятали в воротники розовые от холода носы, но глядели весело. Дмитрий Борисович был одет в самую толстую, какую смог раздобыть, куртку, две шерстяные шапочки, два свитера, строительные ботинки и две пары толстых носков. Всё, конечно, старое, но вполне ничего.
Даже тогда, когда Дмитрий Борисович был тромбонистом в ансамбле Песни и Пляски Генерального Штаба, его наивность и упрямый идеализм мешали ему в его отношениях с женщинами. Сегодня ему исполнялось пятьдесят семь, а ведь ещё до недавних пор женщины представлялись ему этакими ангелоподобными существами. А потом он вдруг разом многое в них понял, но это его новое видение так и осталось чисто теоретическим знанием, так как в его возрасте и при его занятии было уже поздно что-либо менять.
«Я ведь как думал, — говорил себе Дмитрий Борисович, сидя на покрытой снегом 46-ой и провожая взглядом прохожих, — я ведь думал, что они настоящие ангелы. Мог ли я помыслить о том, чтобы такого ангела ухватить, положим, за попу? Как тогда это небесное создание на тебя посмотрит? Я ведь тогда полагал, что в подобной ситуации возможны только два варианта развития событий. Вариант первый — тебя за низкие, а ведь они, безусловно, низкие, страсти оскорблённый ангел хлестнёт по щеке и навеки обольёт презрением. Либо, вариант второй, по какой-то невероятной удаче это неземное существо тебя вдруг полюбит, снизойдёт к тебе, простит тебе твою подлую животность и позволит… приобщиться к своей красоте».
На этом размышления Дмитрия Борисовича были прерваны звонком Константина Сергеевича.
— С днём рождения тебя! С пятидесятисемилетием! — сказал Константин Сергеевич.
Дмитрий Борисович был тронут.
— Запомнил? — радостно сказал он. — Спасибо!
— Запомнил, — подтвердил Константин Сергеевич. — Вечером отметим? Поедим пиццу. Раздавим по баночке.
— Спасибо, — снова сказал Дмитрий Борисович. — Но ты же знаешь, я сегодня, наверное, не смогу.
— Не каркай ты, мечтатель! — рассердился Константин Сергеевич. — Накаркаешь!
Была у Дмитрия Борисовича одна блажь — он полагал, что доживёт ровно до пятидесяти семи лет. Почему именно пятидесяти семи, он точно не знал, но с годами в нем крепло убеждение, что так оно и будет. Прежде он, правда, думал, что и пятидесяти пяти будет достаточно, но постепенно остановился на пятидесяти семи и в последние годы своего мнения больше не менял. Человеческую жизнь он рассматривал как небольшую мелодию — в его собственной, например, было незатейливое вступление, затем основная, немного затянутая и, откровенно говоря, трагикомическая часть, потом несколько лет тихих размышлений — спокойные, как оказалось, годы, и вот теперь самое время для завершающего финала, этакого Па-Па-Па-Па точно в назначенном месте, и всё, пора и честь знать, и всем зрителям большое спасибо.
Константин Сергеевич подобных мыслей не одобрял, и Дмитрий Борисович с ним давно не спорил, держал своё мнение при себе. Вот и теперь, чтобы перевести разговор на другую тему, он его спросил:
— Ты сколько раз был женат?
— Как я тебе уже докладывал, два раза, — сказал Константин Сергеевич. — Между прочим, только вторая ушла от меня, а от первой я ушёл сам.
— Почему? — спросил Дмитрий Борисович.
— Чтобы посвятить себя науке, — сказал Константин Сергеевич.
Дмитрий Борисович знал, что Константин Сергеевич посвятил себя науке, что-то там такое секретное даже открыл, а потом в его жизни началась некая инфернальная кутерьма, вышвырнувшая его в Нью-Йорк, разбитого, как остаток какого-нибудь кораблекрушения, и о которой он не желал вспоминать.
— Ну да ладно, — проворчал Константин Сергеевич. — Если не гигнешься, не преставишься, встретимся вечером. Договорились?
— Договорились, — сказал Дмитрий Борисович.
Он вообще не любил спорить, а тем более с Константином Сергеевичем — тот во всём оказывался прав. Пусть будет прав в чём угодно, только не в этом. Па-Па-Па-Па. Ну не то чтобы Grand Finale, но все-таки последний штрих, несколько чудесных завершающих нот в самом конце бессмысленной жизни и как бы ей вопреки. Точнее, вопреки её кажущейся бессмысленности. Небольшое упрямое чудо в конце. Дмитрий Борисович улыбнулся.
Проходившая мимо женщина наклонилась и положила ему в коробку маленькую шоколадку. Отчего-то сегодня ему подавали в основном женщины. Дмитрий Борисович осторожно развернул серебряную фольгу, и она вдруг зазвенела, даже загремела, словно литавры из прежних времён. Коричневая шоколадная плоть пахнула теплом, чьим-то домом и чьей-то любовью, и мысли Дмитрия Борисовича вернулись к прежней теме.
«Теперь я понимаю, как был неправ, — думал он, — тысячу, миллион раз неправ. Женщина существо земное, но, без всякого сомнения, с элементами небесного в душе».
В чем-то она проста, она желает, чтобы ее водили по разным интересным местам или в гости, чтобы её куда-нибудь приглашали, чтобы за ней ухаживали. Несомненно, она хочет быть любимой, иначе она теряется и чувствует себя уязвимой.
«Возвращаясь к хватанию ее за попу, — думал Дмитрий Борисович, — вовсе не обязательно гнев обуревает женщину в такой момент, а скорее волнения и размышления: для чего он это сделал? что он хотел этим сказать? Возможно, он намекает, что нам пора перевести наши взаимоотношения на более серьезный уровень. А вдруг он думает, что я такая, что меня можно хватать за попу, когда заблагорассудится? (Здесь она может и разгневаться). Хорошо, что я надела именно эту юбку, и так далее. Такие мысли десятками успевают вспыхнуть в её прекрасной головке и все это крайне мило, нет, в самом деле, мило и беззащитно…»
Снова позвонил Константин Сергеевич. Он был явно обеспокоен.
— Слушай, ты только сам там ничего с собой не сделай, — сердито сказал он. — Из-за своего идиотского упрямства.
— Да что ты! — возмутился Дмитрий Борисович. — Ни за что. Я же почти верующий.
— Видал я и верующих, и неверующих в таких местах, что тебе и не снилось, — вздохнул Константин Сергеевич, и Дмитрий Борисович понял, что он опять думает о своих приключениях.
Константин Сергеевич даже теперь не сомневался, что за ним охотится ФСБ. Дмитрий Борисович думал, что жизнь что-то жестоко сломала в его крепкой рассудительной натуре, и теперь его ум слегка повредился.
— Я тебе торжественно обещаю и клянусь, — как только мог твердо сказал Дмитрий Борисович, — ничего с собой я делать не собираюсь. Наоборот, мне даже любопытно. Допустим, я ошибаюсь и мне изменяет чувство гармонии. Хотя всё-таки я музыкант, пусть и бывший, не забывай. Допустим, не сегодня, как казалось. Но почему именно не сегодня? И если не сегодня — когда? Сегодня самое время. Последние такты. Должно получиться красиво.
— Тьфу ты. — сказал Константин Сергеевич. — Ну прекрати. Подумай лучше о пицце.
Он звал Дмитрия Борисовича в дешёвое, но вполне сносное место. Там можно было за три доллара купить два ломтя пиццы и банку колы. Пиццу можно было сколько угодно посыпать пахучей итальянской травкой, сухим чесноком и чёрным перцем. Всё было бы ничего, но что-то такое они там клали в тесто, что, если все основательно не запить, у Дмитрия Борисовича непременно случалась изжога.
— Скажи, — сказал Дмитрий Борисович, — почему ты ушёл от первой жены?
— Ревновала, дурёха, — сказал Константин Сергеевич, — думала, изменяю.
— А ты? — спросил Дмитрий Борисович.
— Практически нет, — хмыкнул Константин Сергеевич. — У меня на это практически не было времени.
Дмитрию Борисовичу показалось, что это прозвучало цинично.
— Ты её любил? — строго спросил он.
— Любовь-морковь, — отшутился Константин Сергеевич. — Не морочь мне голову. Пора нам работать, а то, если будем все время трепаться по мобильнику, кто нам даст денег? Останемся без заработка и без пиццы. Вечером, понял?
— Понял, — сказал Дмитрий Борисович.
Ему стало немного грустно. Сегодня он на всё реагировал слишком тонко, словно превратился в скрипичную струну.
Приблизился полдень. На улице стало больше людей, и выражения лиц у них теперь были неуловимо другими. Многие шли в поисках обеда.
У Дмитрия Борисовича был для этого времени припасён бублик в промасленной бумажке. Он достал его из кармана куртки и приготовился есть. Конечно, это был не настоящий обед — в такой холод бубликом не обойдёшься. К бублику прекрасно пошло бы горячее, например, кофе.
Он вдруг вспомнил, как лет тридцать тому назад в одном театральном буфете он стоял со стаканчиком кофе в руках, а ему навстречу шла необычайная красавица, наверное, актриса. Как она ему тогда улыбнулась! Теперь читал эту улыбку, как книгу, и всё понимал, и точно знал, что за эти короткие секунды, когда скрестились их жизни, он ей в самом деле понравился.
Теперь он точно знал, что, идя ему навстречу, она улыбнулась открытой, задорной улыбкой, которую она уже недели две до того репетировала перед зеркалом как раз для таких случаев. При этом она успела увидеть, что он смущён, что его рубашка помята, успела даже заметить, что в его кофе налито необычно много молока, с удовольствием это заметила — так как она тоже любила, когда много молока, а потом шла и думала — кажется, я ему понравилась, эта моя новая улыбка одними уголками губ, и он даже не видел, какие у меня ямочки на щеках, встретить бы его ещё раз и по-настоящему улыбнуться.
Всё это казалось Дмитрию Борисовичу трогательным и красивым.
Крылатое и очень высокое, размером в несколько этажей, существо появилось напротив, на крыше небоскреба Макгилл Пресс. Оно стояло, как бы одетое в солнце, которое оно собой слегка прикрывало. Разумеется, никто, кроме самого Дмитрия Борисовича, не мог его увидеть.
— Привет, — сказало оно Дмитрию Борисовичу.
Никто, кроме Дмитрия Борисовича, его не услышал. Разумеется.
— Привет, — сказал Дмитрий Борисович.
Чудо, его собственное чудо наконец-то совершалось в его жизни.
Жидкий солнечный свет обтекал фигуру, превращая её в тёмный силуэт, и это был определенно женский силуэт.
— Красивая, — удовлетворенно пробормотал Дмитрий Борисович.
Уже через мгновение она оказалась рядом с ним. Не такая уж она была и огромная, просто высокая. Она взяла Дмитрия Борисовича за руку.
— Если бы ты знала, как надоела мне моя жизнь, — сказал он.
— Я-то знаю, — сказала она и улыбнулась, — что не так уж она тебе и надоела.
«В самом деле», — подумал Дмитрий Борисович.
Она села рядом с ним, и он положил голову ей на колени. В её руках появился гребень, и она принялась расчёсывать его волосы.
— Ты права, с недавнего времени я начал любоваться всем этим, — сказал он. — Но всё-таки, почему столько боли, столько болезней, все эти бесконечные раздоры…
— Ш-ш-ш… — сказала она.
Он затих и даже начал было засыпать, но вдруг встрепенулся.
— Подожди… я могу ему позвонить?
— Конечно, — сказала она, продолжая расчёсывать ему волосы.
Он набрал номер.
— Слушай, — сонно сказал он Константину Сергеевичу. — Она тебя любила?
— Кто? — спросил Константин Сергеевич.
— Твоя первая.
— Любила, — сказал Константин Сергеевич.
— Так почему же… — начал было Дмитрий Борисович и зевнул.
— Ты сегодня странный, — холодно сказал Константин Сергеевич. — Ты там, часом, не замерзаешь? Иди погрейся.
— Нет, что ты, ты же знаешь, какая у меня тёплая куртка, — сказал Дмитрий Борисович.
— Ну-ну, — сказал Константин Сергеевич.
— Пока, — сказал Дмитрий Борисович. — Спасибо тебе.
— Да пожалуйста, — буркнул Константин Сергеевич.
— Это удивительно, — сказал Дмитрий Борисович, глядя в её глаза. — Они любили друг друга… Как было бы прекрасно, если бы с самого начала люди знали, как хорошо всё устроено.
Она улыбнулась.
— Как именно? — спросила она.
— Ты же знаешь, — сказал Дмитрий Борисович.
— Я знаю, — сказала она, — но ты всё равно расскажи.
— Сейчас я думаю о том, как непохожи мужские и женские роли. Вот душа мужчины — такая крепкая, почти грубая, всё-то он знает, но там, где он перестаёт себя видеть, а это выше, чем он сам — там он уязвим, словно пятилетний мальчик, — там начинается женская душа.
Она поправила его куртку.
— А тебе не холодно? — спросил он.
Она тихо засмеялась.
— Так вот, — продолжил он, — в этих высотах царствует женская душа. Все говорят, что она живёт чувствами, это уже звучит банально, на самом деле она творит среди чувств и ими правит, как королева. Она их призывает, повелевает ими, разрешает им быть и подчиняется им — если хочет. Но её царство всё-таки меньше и ниже неба, оно где-нибудь, да кончается, и там снова начинается её нерешительность, неуверенность, даже страх. Там, ещё выше, правит мужская мудрость. В тех краях мудрость похожа на золото.
— Продолжай, — сказала она.
— Дальше идёт мудрость, — говорил он сонно, — Солнце. Золото. Но когда-нибудь даже такая мудрость понимает, что она только ступень к чему-то более великому. Мудрость понимает, что смысл не в ней, и что дальше должна быть любовь, мудрость видит её в высоте, восхищается ею, но сама не смеет ею стать. Дальше — голубизна, любовь…
— Говори ещё, — сказала она.
— И это — опять женское — сказал он, — там такая нежность, такая кротость, такая чистота…
— А дальше? — спросила она.
— Дальше я не могу себе представить, — сказал он. — Там, наверное, опять золото. Или нет, наверное, красный цвет. И там звучит музыка.
— Хочешь увидеть, что будет дальше? — спросила она.
— Да, — сказал он.
— Я тебе покажу, — сказала она.
Снова зазвенел телефон. Глаза у Дмитрия Борисовича совсем слипались. Он с трудом вытащил телефон и протянул ей.
— Да, — сказала она. — Извините, Константин Сергеевич, он не может сейчас говорить. И… вы не волнуйтесь за него.
— А вы кто? — сердито спросил Константин Сергеевич.
— Он же вас предупреждал.
— Как? — взволнованно сказал Константин Сергеевич. — Вы и правда его забираете? Куда?
— Сопровождаю, — уточнила она. — Не туда, где побывали вы, Константин Сергеевич, не беспокойтесь о нём.
— Но вы же понимаете, о чём я спрашиваю, — настаивал Константин Сергеевич.
— Я понимаю, — сказала она. — Всё для него теперь будет прекрасно.
— Спасибо, — сказал Константин Сергеевич.
— Вот именно. Спасибо, — повторила она.
— Признаться, я успел к нему привязаться, — пробормотал Константин Сергеевич.
По белой улице медленно ехала снегоочистительная машина и брызгала во всё на свете тёплым, блестящим на солнце розовым перламутром.