Платье стало мало уже в конце июня. Бабушка злилась: купить новое в их деревне под Можгой было почти невозможно, мать заберет Машку в Москву только перед самым девятым классом, а шить бабушка за всю жизнь так и не научилась.
— И в кого только такая рослая уродилась? — хмуро спрашивала она, рассматривая Машкину фигуру: выпиравшие квадратом плечи, длинные нескладные руки, ноги в синяках и ссадинах. — Где теперь тебе одежду покупать? И на какие шиши, главное? Союз-то они развалили, а что за три года сделали? Да ничего! Даже ребенка не одеть! — продолжала она ворчать, глядя, как внучка убегает с подружками на улицу.
Деревенские над Машкой всегда чуть подтрунивали, но в компанию принимали.
— Вот это москвичка вымахала! Каланча! — громко прокомментировал Колька Сидоров, когда она в первый раз за это лето пришла с Ленкой «на костер».
Костер жгли в овраге.
Огромный столп огня вздымался высоко в небо, и Машка не знала, что обожгло ее больше — летящие вверх искры или Колькины слова.
Он был ниже ее на целую голову, а может, и больше, хотя в конце июля ему исполнялось восемнадцать. Колька давно рассекал по пыльным проселочным дорогам на старом отцовском уазике и каждый месяц встречался с новой девушкой.
— Здорово, Манька-облигация, ну проходи! — протянул он, завидев Машку в следующий раз. К нему прижималась очередная девица в джинсовке и салатовых лосинах.
— Кто такая Манька-облигация? — шепотом спросила Машка у Ленки.
— Ты че? Не знаешь? — удивилась Ленка. — А еще в хорошей школе учишься!
Шепнула на ухо — всего одно слово, и Машка расстроенно опустила голову: наверное, платье и впрямь было коротковато.
Каждый раз Колька придумывал для нее новые прозвища.
Иногда Машка ловила на себе его насмешливый взгляд и, отворачиваясь в другую сторону, думала о том, почему же она уродилась такой дылдой. На Ивана Купалу, прыгая через костер, она загадала перестать наконец расти.
На свой день рождения Колька приволок самогонку. Потом запекали картошку в золе и играли в «бутылочку». Машка ещё никогда ни с кем не целовалась и не сводила глаз с горлышка. Кажется, оно показало на всех, кроме неё.
— Колька, а ты служить-то пойдёшь? Или откосишь? — спросил кто-то из толпы, пока крутилась бутылка.
— Конечно, пойду. — Колька вдруг очень посерьёзнел. — Я думаю, кто в армии не служил, тот не мужик! Кто ж, кроме нас, баб-то защитит? — сказал он и почему-то посмотрел на Машку. Бутылка докрутилась, и остановившись в двух сантиметрах от Машки, указала на него и на Ленку.
В начале августа бабушка сказала Маше:
— Колька Сидоров послезавтра в Можгу едет. Права получил, и мать ему поручений надавала. Поедем с ним. Купим тебе из одежды что-нибудь. Пенсию вчера дали.
Но в ночь перед поездкой она слегла с давлением, и когда Колька с утра постучал и Машка впустила его в дом, бабушка даже с кровати встать не смогла.
— Езжай без меня, — слабым голосом сказала она Машке. — Большая уже, выберешь сама. А ты, Николай, — бабушка перевела взгляд на Кольку, — следи там за ней! И смотри! Не соврати мне девку!
— Не сворочу, — буркнул тот и, поняв, что сморозил что-то не то, насупился еще больше.
До города ехали молча. Машкино сердце прыгало на ухабах и, казалось, бьется прямо об зубы. Колька высадил ее у рынка и коротко обронил:
— Приду через час.
Часа Машке не хватило. Она бродила между рядами не в силах понять, что ей нужно. Наконец, присмотрела футболку на два размера больше и замерла у прилавка с кислотными лосинами.
— Ну нет, — вдруг произнес за ее спиной Колька. — Пошли. — И потащил ее куда-то за руку.
Остановились у палатки с китайскими платьями. Колька молча перебирал вешалки, пока не выдернул из кучи тонкое хлопковое платье: синее в белую клетку. Протянул его Машке:
— Меряй.
Продавщица натянула тряпку в углу, чтобы та могла переодеться.
Платье Машке шло. Доходило почти до середины икр, придавало плечам округлость и мягко струилось по ногам.
— Хорошо вам как, девушка! — затарахтела продавщица. — Ну просто высший класс! Берите! Хороший вкус у вашего молодого человека!
Машка не ответила. Молча расплатилась и также молча дошла с Колькой до машины.
— А я тут книжку одну начал читать, — сказал он вдруг в середине пути. — «Мастер и Маргарита». Интересно, знаешь. Мне нравится.
Машка долго и мучительно придумывала, что сказать в ответ, но так ничего и не сказала: язык, точно скованный льдом, совершенно не ей повиновался. Остаток пути проделали в тишине.
— Спасибо, — сумела выдавить она из себя, когда Колька высадил ее у калитки, и не оглядываясь пошла в дом. Бабушка платье одобрила.
В августе Колька почти не приходил «на костер» — Ленка сказала, что он устроился работать помощником электрика, а вечерами помогал матери с урожаем. Появился он только перед самым Машкиным отъездом, молчаливый и серьезный. Пробыл недолго и, уходя, подошел к Машке и сказал, глядя прямо в глаза:
— До свидания, Маша!
Она снова почувствовала, как стягивает язык знакомыми пластинами льда, и пробурчала в ответ что-то невразумительное.
По осени она еще какое-то время переписывалась с Ленкой. Перед самым Новым годом та рассказала, что Кольку призвали в армию, что он темнит, где будет служить, и они все боятся, как бы это был не Грозный.
Весной переписка заглохла: Машка готовилась к экзаменам.
К бабушке она приехала в только в конце июня. Взяла с собой новые джинсы, блузку, две футболки и любимое синее платье. Оно было еще как раз — желание, загаданное на Ивана Купалу, сработало.
— Ну, как вы тут? — спросила Машка у Ленки, наконец встретившись с ней. — Как ребята? Колька-то где служит? Отпустят его на побывку?
Руки у Ленки затряслись, и она долго не могла достать сигарету из пачки. Наконец, прикурила и, глубоко затягиваясь, стала молча смотреть в небо.