Милый мой дружок,
Опустел наш дом, облетел. Снова не топят, форточку в кухне то и дело забывают закрыть, так что сижу я у себя в отцовском кабинетном кресле, завернувшись в мамину fourrure. Помнишь? Только так и называли мы ее — фурюр, — и название это принадлежало ей, как мяуканье кошке, так мне казалось в детстве. Смешно, соболь до пола и ворот из черного песца, а служит почти что домашним халатом, но куда теперь ее наденешь? А мама, бывало, выйдет в ней на заснеженный двор, и мы с тобой тотчас бросим санки и пойдем втроем гулять по проспекту. Идем, она разглядывает огромные витрины и ловит тайком свое отражение среди гравюр, книжных стопок, шалей, граненых флаконов. Я провожу по скользкому рукаву, на котором не задерживаются даже снежинки, и мне хочется быть как мама: высокой, легкой, нарядной, — как же сердил меня тогда любимый в другие минуты детский кукольный мир! Темный мех воротника лоснится, мама ведет по нему щекой, вдыхает уже почти растворившийся в морозном воздухе аромат фиалковых духов.
Как неожиданны избираемые памятью образы! Помнишь, как забирали отца? Я забыть не могу. И отчего-то не лица помню, не слова, а только беззвучную картину прощания, и снова мама была в своей фурюр. Кажется, они куда-то ездили в тот вечер и не успели еще раздеться. Помню, отец прижал маму к себе, потом исчез за дверью, и я увидела, как еще на миг сохранил черный мех след его сильных пальцев. Теперь, бывает, запущу руки в широкие рукава, сяду в кресло да и положу ладонь на то самое место, и так хорошо, и так больно! И маму с тех пор я помню почти всегда с накинутой на плечи фурюр, как будто не желала она расставаться с последним папиным прикосновением. Под ней же она умерла в ту страшную зиму.
После войны стала я ее чистить и в ворсинках под воротником нашла маленький голубой кружок из папиросной бумаги. Вспомнила: елка у Горбуновых! Ты тогда неделю уже лежал с воспалением легких, а меня повели. Я тебе из жалости не рассказала, но что за праздник устроили они в тот год! Зал весь был убран. По гардинам бежали ручейки стеклярусных бус, в сверкающем хрустале светильников дробились бордовые и фиолетовые шары, под потолком летали ватные ангелы и снежинки из золотой и серебряной фольги, а елка… В два человеческих роста, густая, пахучая, вся горит разноцветными огнями! Той ночью, засыпая, горько плакала я о тебе — так мне хотелось, чтобы и ты увидел елку. Зачем я не сохранила тот кружок?…
Все прошло, нет уж со мной ни родителей, ни родного моего Сашеньки, ни тебя, любимый мой Ника, да и мне недолго осталось. Молюсь за всех вас и смиренно надеюсь на встречу.
Твоя Аня
31 декабря 1991 года