В детстве я любила рыться на верхней полке деревянного шкафа, где бабушка хранила свои вещи. Нижние полки с цветастыми халатами, шерстяными джемперами и пестрыми платками были не так интересны. Как только баава выходила из дома, я, выждав некоторое время, выскакивала за ней. И затем, стоя на нижней перекладине калитки из штакетника, наблюдала, как она медленно, опираясь на палку, удаляется. Убедившись, что она идет к своей приятельнице, живущей на нашей улице через три дома, и с которой они любили поговорить от души, я бежала обратно, торопливо скидывала сандалии и устремлялась в ее комнату. Привычно взбиралась на стул и нашаривала в глубине полки спрятанную жестяную банку.
На этой старой потертой вещице с надписью «Индийский чай» был нарисован слон с острыми бивнями и длинным хоботом, изогнутым дугой. Его ноги были похожи на толстые бревна, а хвост, наоборот, на тонкую палку. Верхом на слоне, вытянув руку с пиалой, сидел волшебник в высокой чалме. Крышка банки каждый раз открывалась с щелчком, слишком резким в тишине дома, и я невольно вздрагивала, затем настороженно прислушивалась, не идет ли кто, чтобы успеть замести следы.
Я осторожно доставала предметы один за другим, по-шпионски запоминая, как они лежали. На самом верху в выемке крышки гнездились выцветшие желтоватые фотографии. Вот молодая женщина в дэгэле1, у нее такие же длинные волосы, как у бабушки, но в отличие от нее заплетены в две косы. На другом снимке — костлявый мальчуган с забавными кудрями уверенно сидит верхом на лошади. Большая фотография улыбающегося лысого человека сложена пополам, у него необычное одеяние, через левое плечо свисает драпированная накидка, а на обороте мелким ровным почерком написано всего два слова — «Дуу басагандаа»2. Но об этих людях в нашей семье почему-то молчали, а спросить я побаивалась, ведь тогда все узнали бы о моем тайном исследовании.
Под снимками хранились изорванные по краям лекала рукавиц (для кого-то явно младше меня), намотанные на огрызок карандаша остатки шелковых ниток, блестящие пуговки-гирьки, завернутая в старую газету лампадка с запахом топленого масла, а на самом дне был спрятан круглый серебряный футляр, украшенный чеканным узором. В нем на кусочке белой ваты лежала миниатюрная глиняная фигура Будды размером с коралловую бусину. Позже я узнала, что это была старинная амулетница гуу, которую носили женщины для защиты от злых духов. Но когда баава умерла, мама передала ее в дар дацану3, и я до сих пор сожалею, что не отдали ее мне.
Зато остались в наследство сандаловые четки. Крупная коралловая бусина с хвостиком из нитей испещрена мелкими трещинами, остальные сто восемь бусин древесно-коричневого цвета источают едва уловимый аромат трав. Также пахло из деревянного сундука, расписанного красочными орнаментами. В нем хранились дэгэлы, которые бабушка шила. Летом она доставала их, отряхивала от пыли и развешивала на заборе. Под солнечными лучами крупными вишнями пузырились коралловые пуговицы, сочные узоры на парче переливались радужными цветами, а золотые нити тесьмы сверкали яркими бликами.
В этом же сундуке бабушка прятала «Алтан гэрэл»4. Внушительная кипа продолговатых замасленных по краям листов была зажата между двух тонких дощечек и завернута в несколько слоев цветной шелковой ткани. Священная книга принадлежала старшему брату бабушки — Содном эмчи-ламе5. На фотографии он во время обучения в Тибете. Вернувшись в родной край, лечил людей травами, вправлял вывихи, предсказывал будущее. Баава рассказала о нем, когда я поступила в университет на факультет бурятской филологии. В годы репрессий, когда разворовывали и уничтожали дацаны, сжигали и даже использовали в качестве папиросной бумаги буддийские тексты, Содном-лама успел передать свою книгу сестре. Говорят, в то время вся степь была покрыта белыми листами словно снежным покровом. А тем, кто особо отличался в борьбе с «классово-враждебной литературой» выдавали по двести кирпичей в день. Тысячи буддийских монахов попали в лагеря ГУЛАГа, кто-то успел бежать в другие области, где их никто не знал, многие были убиты. Брата бабушки вместе с другими схватили и увезли на телегах к подножию горы, где их заставили выкопать себе могилы, а затем расстреляли. В этом месте было убито несколько сотен лам. А теперь в Ламской пади почти все лето цветет улаалзай6.
В советские годы многие семьи от греха подальше старались не упоминать о родственниках-монахах. В школе твердили, что вера — это плод невежества, а ламы как пиявки сосали кровь необразованного народа, и я порой разъясняла бабушке, что нет никакого бурхана7, и что учитель поставил мне «5» за эту тему, в ответ она ворчала себе под нос: «Ямар тэнэг басагаан бээ!» («Какая глупая девчонка!»)
А в 90-х годах началось возрождение религии. Были реабилитированы имена жертв репрессий. Люди достали из чуланов алтари, вернули бурханов на почетное место, в открытую зажгли лампады зулаа. Тогда же в июле 1991 года приехал в окружной центр Далай-лама XIV. Баава готовилась к поездке несколько дней. Каждое утро брызгала молоко, усердно перебирала в правой руке четки, купила себе новый ситцевый платок.
В тот день мы выехали рано утром. От нашего села до поселка ехать три часа, и бабушка все волновалась, что опоздаем на молебен, тем более дороги были размыты из-за ливней. Но чудесным образом дождь сразу прекратился, как только вертолет Далай-ламы приземлился на Агинской земле. Народу собралась тьма вокруг дацана. Милицейские соорудили ограждение из рам металлических коек и сдерживали натиск желающих посмотреть вблизи на живого бурхана. Нам с бабушкой удалось встать рядом со входом в дацан. Дальше произошло невероятное. Далай-лама, проходя мимо нас, вдруг остановился, улыбнулся нам, пожал руку бабушке, растрепал мои короткие волосы и расхохотался. Баава тут же шлепнула меня по спине: «Нарана, поклонись!» И я, улыбаясь в ответ, запоздало сложила руки перед собой и поклонилась ему вслед. Бабушка была так счастлива в те минуты и долго еще рассказывала всем, как Далай-лама пожал ей руку, и как он погладил меня по голове, а слушатели восхищенно цокали и качали головами. Какая хорошая карма! У внучки будет счастливая жизнь!
***
В прошлом году на международном фестивале «Алтаргана», который проводился в поселке Агинское, я познакомилась с троюродной сестрой Эрдэнэ из Монголии. Оказалось, что женщина с двумя косами на той старой фотографии — ее бабушка Субади, старшая сестра баавы. Она была замужем, а муж служил в конной дивизии барона Унгерна. Во время гражданской войны они с маленьким сыном бежали в Монголию. Но там в тридцатые годы начались репрессии. Муж и сын-подросток были расстреляны в числе десятков тысяч бурят. Уцелели только те, кто сумели изменить имена и скрыть свою национальность. Субади осталась с маленькой дочкой. Она сменила имя и позже вышла за монгола, родила двоих сыновей. Но дочери она всегда рассказывала о своем младшем брате-ламе и сестренке, которые остались в России, и мечтала увидеться с ними, но не успела. Эрдэнэ приехала на праздник, на который съезжаются буряты из России, Китая и Монголии, по просьбе своей мамы, чтобы найти потомков сестренки бабушки. Вот так я узнала о непростой жизни Субади и о кудрявом мальчугане-всаднике, который прожил так мало…
Я часто вспоминаю, как бабушка доставала «Алтан гэрэл», надевала очки и, водя крючковатым указательным пальцем по вертикальным узорам старомонгольского письма, медленно читала вслух, а я садилась рядом и слушала протяжную, похожую на заунывную песню, молитву. Эта молитва мне слышится каждый раз, когда поднимаюсь на сопку возле родного села и вдыхаю душистый аромат полыни и ая-ганги8. Степной ветер тут же игриво треплет волосы и, зачерпнув звонкую прохладу с вершины Алханая, брызжет мне в лицо и так напоминает своим задиристым характером бойкого мальчишку. То вдруг приносит предзакатную черемуховую негу с берегов Онона и, в конец расшалившись, высыпает из сундука воспоминаний румяные ранетки из сада отчего дома, задорное тявканье Тюпы, утреннее треньканье умывальника, нетерпеливое ржание коня, заждавшегося отца, солнечного зайчика на покрашенном желто-коричневом полу, прошмыгнувшего сквозь обледенелое окно. То вдруг обдает меня жаром шершавой побеленной печи, за дверцей которой томятся в нетерпении запеченные картофелины, местами с уже обуглившейся кожурой. А в следующий миг слышу старческое шарканье ног за окном, и я по привычке спешу вернуть хранимое на прежнее место.
Степной ветер стихает и время от времени небрежно касается моих волос. Закрыв глаза, ощущаю всем телом, что воздух пронизан мириадами невидимых нитей, соединяющих меня с прошлым и с будущим, с далеким и близким, с мимолетным и вечным…