Город К. говорит городу В.
К.:
— На фотографиях со мной она кажется такой маленькой! Черная фигурка на белом фоне, лица не разглядеть. Такая уж у меня особенность — растворять в себе любого: в кадр обязательно должны поместиться горы. И снег, разумеется. Горы снега.
В.:
— А меня нет почти ни на одной ее фотографии. Можно только догадываться, что она снималась на моем фоне — по брызгам центрального фонтана или по куску железного Белого Бима с позолоченным ухом.
К.:
— Она уезжала, не оглядываясь. Играла со словом «навсегда», как с леденцом, гоняла во рту, пробовала на вкус. Увозила с собой коллекцию вкладышей и кукол. А то, что не поместилось в чемодан, казалось неважным: отметины роста на дверном косяке до цифры 13, запах жвачки в ящике с игрушками, жужжание лампы над кроватью — читай хоть всю ночь.
В.:
— Я встретил ее снегопадом. Немыслимый апрельский подарок. Хотел, чтобы она почувствовала себя как дома. Но она сразу меня раскусила. Снег таял, едва коснувшись земли, превращался в грязь и пах сыростью. Она замерзла.
К.:
— Я не пожелал ей счастливого пути. Не попрощался. Кажется, она до сих пор лежит в теплом снегу, руки — крылья ангела. На лице тают обжигающие искорки. Метель пишет в небе неровным почерком о чем-то важном. Странно, она не помнит, что почти все время было темно. Полярная ночь опускалась с гор вместе со снегом, укутывала меня полупрозрачным пуховым покрывалом, сотканным из белой и черной нитей. Я зажигал розовые фонари. Они горели всю ночь, а потом весь день.
В.:
— Ты испугался, что она тебя забудет. Не был готов отпустить. Ведь тогда тебе пришлось бы полюбить кого-то другого. Это невозможно эгоистично с твоей стороны — оставить у себя часть ее души! Поэтому она так и не смогла меня разглядеть. Она смотрела на небо, на воду, на птиц. Но не на меня. Она говорила обо мне, как о ком-то постороннем: он становится чище, красивее, удобнее. Она говорила: возможно, я смогу когда-нибудь его полюбить. Она знала, что врет.
К.:
— Помню, как она забиралась по ледяному боку горы до той точки, с которой меня можно было увидеть целиком. Прямоугольники пятиэтажек как детали конструктора, рассыпанные на ковре в ее детской. Она чувствовала себя птицей. И ничего не боялась. Позади были горы.
В.:
— Ничего не боялась? Со мной она годами тряслась от страха. Ее пугали темные подворотни, дорога в школу вдоль длинного забора, грязный подъезд, дребезжащий лифт. А еще липкое внимание прохожих. Она ужасалась поголовной привычке грызть семечки и кидать шелуху на пол. Черные ночи, чернозем. Она научилась опускать глаза, не издавать звуки, надевать неприметное, носить в кармане смешной перочинный ножик. Я почти ничего не мог с этим поделать.
К.:
— Я послал ей вдогонку духов гор. Они нашептывали по ночам: как далеко ты ушла от дома! Я напоминал о себе белыми уютными снами. Каждый раз, просыпаясь, она думала о тебе: ты мне чужой. Ворон, нож. И оставалась мне преданна. Сквозь тысячи километров на моей стороне.
В.:
— Я надеялся, она привыкнет. Шли годы, но она все никак не решалась дышать полной грудью. Я развернул ее окна на закат, чтобы она училась любить горизонты. Показывал парки, где она ступала босыми ногами на живую землю. Приводил к ней тех, кто умел быть рядом, не смущаясь. Летом ей становилось легче.
К.:
— А каждой зимой она вновь думала обо мне. Ты говоришь — годы. А годы стирали колючие воспоминания. О скрипучей двери из подъезда, за которой ее, сонную, всегда ждал тоскливый утренний холод. О постоянно скрюченных от холода пальцах в обледенелых рукавицах. О бесконечно долгом ожидании первого солнечного света. В ее памяти я безупречен. Навсегда.
В.:
— Ты теряешь волю над ней, засыпаешь, убаюканный своими же колыбельными. И видишь девочку во сне. В этом сне она тоскует по своему детству. Словно еще можно вернуть. Влезть на гору и стать птицей.
К.:
— Я смотрю на фотографию и не могу разглядеть ее лица. Она же здесь улыбается, да?