Яковлев тупо уставился на экран планшета. Яркими буквами светилось название его домашнего задания. «Готический костюм борща».
«Сволочь! — чертыхнулся Яковлев. — Это ж надо такую хрень придумать. Готический костюм борща. Без свеклы. Илюшенко, дорогой мой гений кулинарии, возомнивший себя новым Бобби Флаером, что ты куришь, когда придумываешь эти названия? “Я убью тебя, лодочник” без морского, речного и синего, “Собака мордой вниз” может быть белой, но не сладкой, а мне так хотелось приготовить Павлову и перевернуть ее. Без свеклы. Ты знаешь, что у меня в голове? Пус-то-та».
Яковлев не понимал, зачем ему вообще это надо. Денег хоть жги, дом в Испании, билет на Бали с открытой датой, но нет, приспичило же ему на старость лет стать поваром. Тьфу. Этих поваров как собак нерезаных. Все, словно сговорившись, лезут в коучи, астрологи, блогеры и повара. И он туда же, дурак набитый.
«Нет, я ж взрослый осознанный чувак, вовсе я не обиделся на твою первую оценку. Совсем нет. Черт, кому я вру? Конечно, обиделся. Еще как! Так зацепило, что до сих пор не отпускает. Как вспомню, так убить тебя хочется. Не за то, что правду написал, а за то, что крылья обрезал. Под самый корень, а раны зеленкой не замазал. Потому что зеленый цвет и алкоголь использовать нельзя. Сволочь, ты, Илюшенко. А как хорошо все начиналось».
Яковлев легко принял решение пойти учиться к Илюшенко, ведь этот кулинар был реально крут, наш герой уважал его, несмотря на то, что считал сволочью. Самой настоящей сволочью.
«Сколько планов я построил после первого задания, сколько ожиданий. Дурак набитый! Всю жизнь учил своих подопечных и детей не верить ожиданиям, не строить иллюзий, а тут на тебе, получи фашист гранату! — злился он на самого себя. — Первое задание. Такое легкое. Сколько вдохновения. “Сиреневое лето”. Я летал. Сколько вариантов блюд. Ограничения — не использовать зеленый цвет, муку, соль и масло любого вида, без Италии и Тайланда — полная фигня. Главное, ты не запретил цветы! Мои любимые анютины глазки. Боже, какие роллы я придумал. Совершенные. Морскую капусту заменил на тончайший рисовый пергамент. Упругий рис сдобрил рисовым уксусом с каплей жгучей ванили. Сливочный крем смешал с иранской куркумой, поженил с ярко-оранжевым лососем — идеальная пара. Идеальные роллы. А потом эта пара исполнила танго: тонкие усы моркови и желтого перца, карамельная паутина, шоколадная патина и вишенка на пироге — съедобные анютины глазки. И жидкий азот. И угольная тарелка с алмазными брусками изо льда.
Но ты, Илюшенко, все обосрал. Меня обосрал и мои глазки обосрал. Анюта закрыла глаза и тихо сдохла. Естественно, я ждал восторженных отзывов, какой ты, мол, Яковлев молодец, ну и что, что фамилия у тебя на последнюю букву алфавита, на самом деле ты — первый. Первый среди первых, лучший среди лучших и однозначно талантливый. Ну, есть какие-то недочеты у тебя, Яковлев, но талантище, его ж не скроешь, не закопаешь, не пропьешь. Ого-го, в общем».
Однако, ого-го не случилось. Пришло Яковлеву что-то типа неплохо-неплохо, но могло быть и лучше, ничего сверхгениального, тут косяк и тут непонятно, что тут такого сиреневого. И вообще, при чем тут анютины глазки? Как причем? Ты что, Илюшенко, совсем ку-ку? Они ж самое что ни есть послание из лета. Сиреневое послание. Короче, Илюшенко Яковлева не понял, и наш герой сдался. Пропал энтузиазм, решительность. А самое главное, Яковлев недоумевал: лет в двадцать скажи ему так, он бы всех порвал, надорвался, но доказал, что может, а сейчас сидит, смотрит на экран планшета, и — как это в «Бывших» поется?
«Понимаешь, Илюшенко, ты такое задание придумал, ну это как фотографу сделать снимок без камеры или писателю написать яростный диалог неодушевленных предметов, когда ты и в помине не знаешь, что такое ярость. Так что, мой друг Илюшенко, по ходу я пас. Простите и прощайте. Буду готовить для себя и кормить готическими борщами и анютиными глазками свою большую семью, которая ждет не дождется, когда папаня перестанет дурью маяться и увезет их на Бали».
Продолжая чертыхаться, Яковлев открыл холодильник, достал бутылку красного вина, черную икру и листья салата лолло россо. Через час надо отправить задание на проверку. Через час.
Прошло ровно две недели.
Яковлев спал уже вторые сутки. Тревожным сном, отягощенным входящими телефонными звонками, разговорами детей, ворчанием жены и своей полной беспомощностью. Накрывшись с головой одеялом и занавесив окна плотными светонепроницаемыми шторами, Яковлев рефлексировал. Рефлексировал и одновременно проклинал Илюшенко. «“Отчаянье бланманже”. Чувак, ты совсем рехнулся? Как ты представляешь отчаявшееся желе? Нет, я понимаю, что ты у нас кулинарный гений, но по мне, Илюшенко, ты больше кулинарный идиот, чем гений».
Как же он ненавидел его и себя. Ненавидел его тогда, когда он беспощадно раскритиковал его «Сиреневое лето». Ненавидел и после получения восторженной рецензии на его «Готический костюм борща».
Яковлев ворочался с боку на бок и, чтобы заглушить собственные мучения, больно щипал себя, отчего из спальни с завидным постоянством доносились стоны. «Тряпка, тряпка, немощный, стыдобище, соберись! Какого черта ты не можешь собраться и сделать хоть что-то? Оторви уже свою задницу от кровати и топай до кухни. Изобрази на хрен это чертово бланманже! Давай, чувак, ты ж знаешь, что делать! Желатин и крахмал заменишь рисовой мукой, сливки — миндальным молоком, плеснешь каплю синего красителя, и получится небо в облаках. Желеобразное небо. Потом парой окрашенных рисовых чипсов добавишь тучки, золотую молнию из патиновой карамели и мелкие капли дождя прозрачной мастикой. Небо в отчаянии. Боже, как это отражает мое нынешнее состояние! Паскуда ты, Илюшенко, со своими бланманже, костюмами и лодочниками. Ну вот, знаешь же, тогда вставай! — мысленно уговаривал себя Яковлев, но стоически продолжал лежать и щипать себя за ляжки. — А авторский сет, черт бы его побрал. В голове пус-то-та! Создать от злости и обиды костюм — это одно, а воссоздать его — это другое. Особенно когда экспериментальный образец сучка-жена сразу же спустила в помойное ведро, а ты ничегошеньки не помнишь!»
Нет, кое-что Яковлев, конечно, помнил.
Помнил, как получил от Илюшенко превосходную рецензию на «Готический костюм борща», сделанный в порыве злости и обиды на своего наставника. Помнил, как трижды перечитывал ее, пару дней ходил в состоянии победной эйфории, распираемый от гордости и чувства превосходства. Помнил и статью на англоязычном сайте, где его винно-икорное произведение было упомянуто как нечто новое в кулинарном искусстве. Правда, без упоминания его имени, но разве это важно. Помнил Яковлев и то, что уже на третий день распознал у себя раннюю стадию умеренной депрессии.
Сначала он чем только не занимался, лишь бы не выполнять домашнее задание. Яковлев покрасил стены в гараже, высадил 20 кустов малины и 15 смородины, сходил на две встречи, готовил, занимался спортом и даже гладил постельное белье. Занимался чем угодно, лишь бы не делать домашнее задание, которое он в конечном итоге к назначенному сроку не сдал. Выпросил у Илюшенко отсрочку и вошел в новую неделю с новым заданием и старым долгом.
Новое задание спихнуло Яковлева на следующую стадию депрессии. Теперь он меньше двигался, больше ел, сидел перед телевизором, тупо уставившись в экран. На все попытки жены вернуть его в реальность, Яковлев отмахивался, просив ему не мешать создавать очередной шедевр.
— Шедевр? — усмехалась жена. — Ну-ну.
— Нечего тут нунукать, — упрекал ее Яковлев. Он еще живо помнил, как она, взглянув на его «Костюм борща» долго и пронзительно смеялась, а потом одним движением руки спустила желеобразную красоту, напичканную дорогущей черной икрой, в мусорное ведро. Громко задвинула ящик, а потом язвительно так, что Яковлев в тот момент ненавидел ее пуще Илюшенко, процедила: «Иди спать, горе-кулинар! Кто ж такую “красоту” (тут она сделала характерный жест пальцами, изобразив кавычки) есть-то будет? Совсем вы там на своих курсах с ума посходили».
С каким же удовольствием и этаким надменным превосходством позже показал он жене ту самую рецензию, вывернувшую его душу наизнанку, а желудок — в унитаз. Вот, мол, дорогая, посмотри, ты смеялась, а Илюшенко меня оценил, еще как оценил. Кто бы мог подумать, что это желейное чудо из рыбьих яиц и хвостов красного салата произведет на шефа такое впечатление.
«Яковлев, Вы — гений. Я знал, да-да, я знал, что Вы умело скрываете свой талант. Да не талант, а талантище». — Послание от наставника было написано эмоционально, пестрело восклицательными знаками и изобилием слов типа «гений», «талант» и «превосходно». «Создать шедевр из трех несочетаемых ингредиентов — на такое способен только гений! Вы, мой друг, сумасшедший! Представляю, как Вы сейчас возражаете, мол, на вкус это, возможно, “Г”, но поверьте мне, чтобы произвести бум на кулинарном поприще, не имеет значения, какой вкус, главное, как выглядит блюдо. Я отправил фото Вашего костюма рестораторам, и уже от троих получена обратная связь. Сколько характера в Вашем костюме! Они в таком же восторге, как и я. Хотят авторский сет. Таких же сумасшедших блюд — десерт, закуска, салат, все что угодно, — но с таким же сумасшедшим подходом. Яковлев, Вы покорили меня! Я вижу Вас в финале. Жду следующих работ и авторского сета минимум пять блюд, дружище, минимум пять!
P. S. Костюм надо приготовить еще раз, чтобы дать попробовать. Вдруг реально на вкус гадость, надо будет придумать, как улучшить (тут стояла череда смайликов от улыбочки до четырех сердец)».
— И что? — спросила жена. — Один идиот написал другому идиоту, что идиотское блюдо из вина и осетровой икры шедеврально. Милый, ты реально веришь в этот развод? Признай, что мир искусства далек от реальности. Одни от безысходности, злости и желания самоутвердиться создают всякую хрень, а другие из той же безысходности, злости и не меньшего желания самоутвердиться эту хрень признают шедеврами. И ни о какой красоте и таланте даже речи не идет.
Жена никогда не поддерживала Яковлева в его самопознаниях. Она считала, что в своем затянувшемся кризисе он слишком много времени уделяет поиску себя и слишком мало — ей, что, имея достаточно денег, пора уже начинать с кайфом их тратить, а не изводить себя терзаниями, сомнениями, бессонными ночами и самокритикой.
«Вот три года назад я решил стать фотографом, — продолжал рефлексировать Яковлев. — Записался на курсы, еженедельно выполнял креативные домашние задания, избегая просить у тебя помощи или об участии в съемках, ходил в одного на фотовыставки и тайно мечтал видеть свои работы в глянце. Тебе даже не мыслил открыться. Что ты! Ты ж ни разу не попросила показать мои снимки, отмахивалась, когда я пытался поделиться с тобой своими откровениями и открытиями, ссылалась на занятость. Ты никогда не верила в мой талант, фотоуроки считала напрасной тратой времени и денег. Как я живу с такой холодной и неучастливой женщиной почти тридцать лет? А помнишь, когда в конце обучения, вдохновленный своим результатом, я купил дорогущий фотоаппарат, что ты мне устроила? Упрек за упреком, насмешки, подколы, мол, будет твой Canon лежать рухлядью в книжном шкафу. Ну что, милая, ты оказалась права. Попытки стать успешным фотографом провалились, с телефонами теперь какой уж Canon. Валяется в шкафу, может, детям пригодится когда-нибудь».
Два года назад Яковлев пошел учиться на шкипера яхты. Сертификат на теоретический курс подарил Яковлеву его друг Смирнов, практику Яковлев оплачивал уже сам. Съездил в Черногорию, десять дней травил паруса, ставил стаксель, выбрасывал кранцы, неумело швартовался, драил палубу, получил права и стал жить мечтой поехать с семьей на Средиземное море и арендовать яхту. Жена тут же встала на дыбы.
«Подожди, ты как это видишь? Без году неделя, а уже за штурвал? Со мной и детьми? Неееет, Яковлев, если у тебя в планах избавиться от семьи, может, проще развестись? Я не готова добровольно отправить себя на съедение рыбкам. И вообще-то, если ты помнишь, у меня морская болезнь. Ну и что, что была в детстве. Проверять, есть ли сейчас, я не намерена и тебе не советую. Так что, милый, хочешь гробить себя, гробь без меня и детей. Ты сначала матросом походи, пусть тебя натаскают хорошенько, обматерят по полной программе, а потом уже строй из себя капитана. А то ишь чего придумал — на море на яхте. Ни за что!»
Мечта о яхте так и осталась мечтой.
Год назад Яковлев, угнетенный своей бесполезностью, в поиске предназначения обратился лицом к новому ультрамодному направлению самопознания — тета-хилингу. Жена сразу же поставила диагноз: тебя с распростертыми объятиями ждут на Владимировской (там расположен городской психоневрологический диспансер). Сколько-сколько стоит обучение? Мать моя женщина! Зачем оно тебе? Когда же он начал консультировать, а его клиентками преимущество были женщины, жена вообще взбеленилась и брякнула, что лучше бы он завел любовницу. Ей это было бы понятнее и было ясно, с кем бороться, а так… Пожав плечами, жена собрала чемоданы и укатила на Мальдивы. Яковлев же в момент ее отъезда четко осознал, что хочет освоить кулинарное искусство.
Теперь он об этом жалел. Ох как жалел. И жалел он больше не от того, что решился, а от того, что прочувствовал каждой клеточкой своего тела, насколько он одинок в своей большой семье с тремя детьми, с кучей друзей и коллег. Кричащее одиночество, в котором ярко ощущается беспомощность и страх. Страх оказаться хуже…
Кто-то сдернул с Яковлева одеяло. Открыв один глаз, он увидел — жена. Схватив за ногу, с усердием стягивала его с кровати.
— Вставай! Сколько можно прятаться? Рано или поздно придется спросить себя: ты — пан или пропал? Ты — пан или пропал?
Яковлев сидел на полу, раскинув ноги и спиной прижавшись к кровати. Жена обхватила его лицо ладонями, посмотрела прямо в глаза и спросила:
— Ты, Яковлев, пан или пропал? Смотри на меня и прям здесь скажи, вот так, глядя мне в глаза, вспоминая все наши взлеты и падения, все наши неудачи в бизнесе, когда мы вместе выкарабкивались из кучи дерьма, когда тебя предавали лучшие друзья, когда мы потеряли нашего четвертого ребенка, вспомни сейчас все это и скажи мне: ты пан или пропал?
Она крепко держала его голову, смотрела, не отводя глаз, в его глаза.
— Пан или пропал?
Глаза Яковлева предательски замокрели.
— Пан. Я — пан, — неуверенно сказал Яковлев.
— Громче!
— Я — пан.
— Еще громче! И увереннее!
— Я — пан.
— Молодец! А теперь вставай и пойдем на кухню. — Жена потянула Яковлева за руку, помогая встать. — Будем повторять наш костюм борща. Потом с отчаянием бланманже справимся, а там слепим из говна еще пять блюд для авторского сета. Ты у меня, Яковлев, талантище, а талантливый человек талантлив во всем, за что бы он ни взялся. Иначе я не жила б с тобой почти тридцать лет.
Жена обняла Яковлева крепко за талию, поцеловала в заплаканные глаза и привела на кухню, где его уже поджидала бутылка красного вина, черная икра и листья салата лолло россо.
Рецензия писателя Екатерины Федорчук:
«Рассказ, безусловно, состоялся. Самое главное и самое интересное в нем — это голос Яковлева. Ярость, бой, фонтан сарказма и при этом детская какая-то обида во взрослом состоявшемся человеке, который ищет… чего? Какую-то иную судьбу, иного себя… Хочет кого-то победить, кого-то переиграть. В своей ярости и язвительности он смешон и беззащитен. И именно его беззащитность делает текст достоверным и придает ему индивидуальность.
Говорить о каких-то улучшениях, доработках не приходится. Рассказ написан на хорошем профессиональном уровне. Но можно поговорить о замысле в целом. Сейчас у автора получился очень качественный, живой и достоверный рассказ о человеке, который всего достиг и ему хочется еще немного «попобеждать». В нем превалирует комическое начало и слегка просматривается драматическое.
Но драматическую составляющую можно было бы усилить, чтобы понять, какая тоска гложет этого человека. Чего ему не хватает в собственной судьбе?
Впрочем, возможно, автор расскажет об этом уже в следующем произведении, которое будет создано вне рамок курса. Этот рассказ в том виде, в каком автор его написал, является вполне цельным произведением.»