Роман «Эшелон на Самарканд» — один из немногих современных художественных текстов, затрагивающих тему голода в Поволжье. Книгу Гузель Яхиной обвиняли и в плагиате, и в мифологичности сюжета, и в очернении истории. Впрочем, как и всегда… Мы поговорили с писательницей и узнали, зачем ей понадобилась сказочная фабула и кто, по ее мнению, несет ответственность за голодную трагедию 20-х.
Вы работали со страшной темой. Были ли эпизоды, после которых хотелось закрыть все источники и никогда больше не возвращаться к историям про голод?
Много таких моментов было. Не то чтобы мне хотелось закрыть и отложить, но было некое оглушение от всего того, что происходило всего сто лет назад. Здесь можно назвать едва ли не каждый текст, который я читала. Была, к примеру, «Книга о голоде» 1922 года врачей Василевских. И это, с одной стороны, совершенно невыносимое чтение, потому что они очень подробно рассказывают о болезнях голодающих, об использовавшихся суррогатах с градацией от более или менее съедобных к несъедобным совсем, включая песок, глину и прочее. Есть там и очень подробное описание того, что чувствует умирающий от голода человек, со всеми фазами и стадиями от голодного истощения до предсмертной эйфории. Но для меня эта книга все-таки взгляд науки, и она облегчает восприятие.
Еще одна «Книга о голоде», изданная в том же самом 1922 году, состоит из разных частей, среди которых литературные тексты о голоде, написанные самими голодающими. Это рассказы, пьеса, стихи о голоде. В этих текстах поражает не то, что описывается, не сюжетные повороты, а общее ощущение безумия. Понятно, что это писали люди в несколько смещенном психологическом состоянии, что голод «насыщал» тексты вот этим ароматом безумия.
Среди моих источников было издание «Советская деревня глазами ВЧК ОГПУ НКВД». Это сборник документации внутренних органов, в который вошли докладные записки, отчеты, рапорты по итогам инспекций. И, казалось бы, совершенно сухие документы, но в них тоже рисуется страшная картина. Есть отчеты об убийствах на почве голода, о самоубийствах, о каннибализме.
Есть книга «Голгофа ребенка», в ней, среди прочего, есть истории о ранних детских беременностях. Меня шокировал эпизод о том, как девочка 15 лет родила ребенка, и, не зная, что с ним делать, сожгла его, а золой постирала белье. Таких вещей там много. Очевидно, что в то время ценность человеческой жизни была совершенно иной, а ценность детской жизни стремилась к нулю.
Многие истории о голоде для нас сегодняшних совершенно непонятны. Что ни возьми — все совершенно нечеловеческое, от чего хочется отвернуться, с одной стороны, с другой — когда начинаешь в это погружаться, невозможно отвернуться, потому что ты уже не можешь оставить внутри себя то, что впустил. Забыть про это тоже нельзя.
Вы описывали предсмертный бред Сени Чувашина, отталкиваясь от второй «Книги о голоде»?
Дыхание смерти и дыхание безумия от этой темы очень сильно в принципе. Будь то фотографии, отчеты или поэзия голодающих. Что касается Сени Чувашина, в мемуарах Аси Давыдовны Калининой я прочла про мальчика из-под Пензы, который сошел с ума от того, что его мучали кошмары с преследующей его вошью. Это были буквально два-три предложения, а я из этого вырастила героя.
Мне показалось важным описать хоть одну смерть, изначально их было две, но на вторую не хватило душевных сил. Погибнуть должна была еще и девочка Пчелка, которая воображает, что она ест мед. Очень долго я искала тональность, в которой это стоит написать, и пыталась понять, с чем в конце концов останется читатель, что я говорю о ребенке. И мне показалось важным эту смерть построить так, чтобы ребенок победил. Пусть эта победа — единственная в его жизни, пусть мы, как читатели, понимаем, что это голодный психоз и предсмертная эйфория, когда за несколько мгновений до смерти наступает химически обусловленное состояние счастья. Мне показалось, что если мальчик погибнет в этом состоянии счастья и осознания собственной силы, то с моей стороны это будет дань уважения герою. Через это я пробовала больше подключить читателя к детям.
«Сеня Чувашин», «Пчелка», список имен-кличек в конце. Вы знаете, как зовут каждого ребенка в вашей книге?
У меня была задумка называть всех детей. Эшелон вывез из Казани 500 человек, и 100 из них по дороге умерло. Изначально я хотела перечислить и умерших, и доехавших до Туркестана, и тех, кто прибился по дороге. Но я поняла, что из огромного именного списка, который я составила и распечатала, мне будет сложно вычеркивать собственной рукой тех, кто будет умирать. Я не смогла. Поэтому нескольких перечислила, а все остальные остались такой безымянной массой, которую Деев с фельдшером хоронят вдоль железной дороги, а по именам называю только тех, кто остался жив.
Еще был момент, связанный с детьми и с темой детской смерти. В романе есть глава «Чертова дюжина» — это первые смерти, которые происходят на глазах Деева и в которых он, возможно, виноват, по крайней мере он взял их в свой эшелон, не сумел выкормить. Я не знала, как мне к этой главе подступиться, и в итоге себя обманула: написала некий финал, и в этом финале рассказала про тех лежачих, которые остались живы. Вопреки реальности, ожиданиям взрослых и прогнозам они прожили достаточно долгую жизнь. Я придумала и вставила этот кусочек в конец главы. И к этому абзацу шла всю дорогу. Рассказывая о тех, кто умер, я шла к тем, кто остался жить. Так глава была написана, осталась в тексте, а уже на этапе редакторской правки, когда мы шлифовали текст с редактором, чуткая Галина Павловна Беляева заметила, что это вставной абзац и его надо бы убрать. Мы его достаточно аккуратно вырезали, и в конечном варианте текста его нет, но без него я не знаю, как бы написала эту достаточно тяжелую главу о смерти тринадцати детей.
По этому же принципу вы убрали и эпилог о судьбах выживших детей? Я знаю, что эпилог был написан раньше, чем закончен роман, были ли герои, судьба которых поменялась во время работы?
Да. Ну вот про Пчелку, которая должна была умереть, я рассказала. Есть в романе мальчик, о судьбе которого я хотела бы чуть больше рассказать. По задумке, Грига Одноух влюбляется в детского комиссара, начинает оказывать ей знаки внимания, ревновать Белую к Дееву. То есть это такая детская влюбленность во взрослую женщину, но когда я начала прописывать эту линию, мне показалось, что она, пожалуй, утяжеляет текст, и ее пришлось убрать.
В одной из рецензий вас укоряли в том, что вы не дали детям голоса…
Я думаю, что детям я голос все-таки дала. Были придуманы маленькие детские истории, то, что хотелось высветить в коллективном герое — детях, но я их обозначила буквально парой предложений. Можно было бы как-то расширять их, но мне показалось, что этого достаточно. Например, история Борзого и Бурлило, мальчиков-близницов, которые ждут поворота на Персию, или про мальчика по кличке Карленок, который считает, что его родители на Юпитере. Это, кстати, совершенно реальная история. Единственное, что поездов на Юпитер крестьяне всерьез ждали в дореволюционные голодные годы. В журнале «Этнографическое обозрение» была напечатана статья о том, что люди собирались на вокзалах, чтобы как-то попасть на эти поезда. Я посчитала, что это можно включить, перенеся события на пару десятилетий по шкале времени. Вот какие-то такие детские судьбы. Я их порою не расширяла, а сконцентрировала до нескольких предложений.
У главных героев-взрослых есть живые прототипы?
Нет, все герои вымышленные. Другое дело, что я, конечно, размышляла о прототипах. В образе Деева изначально мне хотелось зашифровать образ Матвея Погребинского — основателя детской коммуны для беспризорников в Болшево, но позже я от этой идеи отказалась. В образе Белой тоже нет никаких тайных посланий, но глава про путешествие комиссара в Чувашию основана на главе из мемуарной книги Аси Давыдовны Калининой «Десять лет работы по борьбе с детской беспризорностью». Ася Давыдовна действительно спасала детей, вывозя их на таких эвако-эшелонах, какой описан в романе, и носила кличку «Мать чувашских детей», поэтому кусочки ее биографии есть в биографии Белой, но нет никаких прототипов.
А если перейти на взрослых. Рассуждения Деева очень напоминают монолог Иешуа из «Мастера и Маргариты» о том, что все люди добрые, а злыми они стали просто потому, что другие добрые люди их обидели. Вы держали это в голове, когда писали роман?
Именно Булгакова в голове я не держала. Но понятно, что в том, как рассуждает Деев, есть явные христианские мотивы. Мне хотелось подчеркнуть этот контраст: он рассуждает как христианин, но при этом он богоборец и отвергает религию. Их монолог с фельдшером перед тем, как начинает рожать корова — это совершенно христианский текст: «Пусть бы нашелся такой человек, хотя бы один на земле, кто никогда не сотворил бы ни единого злого поступка. И шел бы этот человек по миру, творя только добрые дела, а остальные бы глядели на него и грелись о его добродетель».
У меня не было задачи делать какие-то аллюзии именно на Иешуа, но, конечно, была в голове вообще вся христианская этика, христианское мировоззрение.
Главная сюжетная форма романа — форма путешествия античного героя. Одиссея, в которой герой выходит в странствие, чтобы совершить большой подвиг
А вообще какие-то аллюзии, не надуманные читателями, есть в вашем романе?
Я понимала, что главная сюжетная форма романа — это форма путешествия античного героя. Одиссея, в которой герой выходит в странствие, чтобы совершить некий большой подвиг, а по дороге совершает еще несколько маленьких. Можно сравнить роман и с волшебной сказкой, в которой Иван-царевич, или Иван-дурак, если угодно, идет куда-то за большой целью и по дороге встречает множество второстепенных персонажей и совершает много разных подвигов. Это, конечно, держалось в голове, и я делаю отсылки к разным сказкам. Среди прочего Деев несколько раз называет себя дураком. А так, конечно, это форма героического мифа, и я очень надеюсь, что эта форма придает определенную динамику повествованию. Вот приключение, вот разные станции этого приключения. Во-первых, эта форма помогает преодолеть тяжелые эпизоды, а во-вторых предполагает некий не самый тяжелый конец, не обязательно счастливый, но не безысходный.
Еще мне кажется, что мифологичность обогащает текст. Есть ощущение существования истории одновременно и в реальности, и в неком мифологическом измерении. Всем этим мне хотелось облегчить читателю продвижение по этой непростой теме.
Конечно же, можно говорить об отдельной мифологии детского мира. Он всегда мифологичен, а детский мир 20-х годов прошлого века так и вовсе. Он был полон фантазий, словотворчества, мифов и ритуалов, так как дети пытались что-то противопоставить ужасному миру. И это «что-то» — была такая детская спайка, которая ощерилась против сообщества взрослых. Это я тоже стараюсь в тексте показать, опираясь на источники, конечно. Ритуальные словечки или словесные формулы: «Будет скоро дадено, не штымпу и не гадине, а тебе», или, к примеру, подробное описание ритуала при одалживании какой-то вещи тоже из источника. Обряды, традиции, странные представления, сказки, мифы — я старалась их показать.
Расскажите об этих источниках?
Что-то было вычитано в книгах и газетах той эпохи, которыми я пользовалась. Описание одалживания вещи я просто взяла и литературно обработала. Какие-то моменты я все же позволяла себе придумывать, опираясь на сложившееся представление о психологии тех детей, почерпнутого, опять-таки, из источников. Ну, к примеру, фарт. Понятно, что тема фарта и везения — это одна из главных тем в криминальном и детском мирах, потому что детский мир 20-х плотно примыкал к криминальному. Поэтому частично это придумано, частично построено на основании выводов, которые делали воспитатели тех лет.
А текстов о тех детях осталось много. Кроме «Республики ШКИД», которую все знают, есть еще книга Сорока-Росинского «Школа Достоевского». Или сборник текстов о том, как основывалась Болшевская коммуна, история которой стала сюжетом для фильма «Путевка в жизнь». Есть много информации про то, как дети себя вели, какие психологические феномены у них возникали.
Вы сказали о психологических феноменах. Дети тех лет очень сильно отличаются от современных, вы сами сказали, что детский мир был крепко связан с криминалом. Не возникало ли у вас отторжения собственного коллективного героя — детей, неприязни к ним?
Конечно, эта неприязнь может появиться. Когда смотришь на эти фотографии или читаешь про то, что эти дети делали… Ведь они только звались «детьми». Это были какие-то странные искалеченные существа, почти что взрослые, просто в маленьких тельцах. Они курили, пили, кололись, занимались сексом и грязно ругались. Они могли подличать, могли убивать. Но я, конечно, говорю, о настоящих беспризорниках, а не о тех, кто недавно осиротел и попал в приемник. Это действительно порой очень неприятные персонажи. И момент отторжения, конечно, возникал. Но при этом я понимала, что они — производное того страшного времени, того, что с ними случилось, того, что они оказались на улице. Если бы они не провели большую часть своей коротенькой жизни среди бродяг и убийц, они совершенно точно были бы другими. Поэтому мне не хотелось их показывать такими, какими я их сейчас описала: убийцами, наркоманами или абсолютно тупыми (другого слова не могу подобрать). Одна из социальных сестер в дневнике описывала то, что делали мальчики. Это явно была женщина с образованием, тонкой душевной организации, и вот она пишет, что у нее больше никого нет, кроме этих мальчиков, а они вчера лягушек мучали. Так меня это тронуло. А ведь это мальчики, которые мучают не только лягушек, они мучают и убивают друг друга. Но нельзя было их показывать такими зверятами, мне хотелось их все-таки показать детьми.
Вы сказали, что проблемы с хлебом начались и до революции. Какова ваша историческая позиция? Голод 1920-х — это стечение обстоятельств или преступление Советской власти?
Есть факты, и эти факты общеизвестны. С одной стороны — это трагическое стечение обстоятельств, да. Ситуация с хлебом была тяжелой еще до 1917 года, но при этом все, что добавил 17-й год и большевики, только ухудшило эту ситуацию. Ответственность за то, что происходит в стране, всегда несет ее правительство. А так как большевики взяли власть в свои руки, ответственность за голод несут они. Сам голод, несомненно, был вызван стечением обстоятельств, но ключевую роль, на мой взгляд, сыграла политика продуктового террора, которую проводила советская власть. Действия власть имущих фактически оставили крестьян без еды и лишили людей всяческого стимула этот хлеб выращивать. Поэтому да, мне кажется, голод 20-х это одно из преступлений советской власти.
Когда вы работали над романом, вы понимали, что для читателя вы становитесь первооткрывателем темы голода?
Еще на примере своей первой книги я поняла, что исторический роман часто выполняет роль учебника истории. Для меня это было странно. Когда я писала «Зулейху», мне казалось, что я говорю о вещах, давно и широко известных, что я никому не открываю ничего нового, а просто рассказываю свою историю о событиях, которые давно известны каждому школьнику. Но потом выяснилось, что какие-то люди узнали о раскулачивании из моих книг. Поэтому во время работы над вторым и третьим романами я понимала, что для кого-то эта книга расскажет об исторических событиях, о которых человек не знает. Хотя мне кажется, что тема голода 20-х — это тема, о которой в постсоветской России говорили достаточно много.
С другой стороны, литературных текстов об этой теме очень мало, и это я понимала. В искусстве о голоде 20-х сказано немного и сказано очень мало правды. Среди честных произведений искусства о голоде 20-х для меня на первом месте фильм Шухрата Аббасова «Ташкент — город хлебный». Я, как человек с кино и сценаристикой в анамнезе, в первую очередь думаю о кинематографических произведениях. Для меня этот фильм — единственный, который честно рассказывает о голоде 20-х. В скобках отметим, что нужно смотреть не односерийную версию, которая вышла в 60-х, а полную режиссерскую, с хроникой. Если говорить о литературе, то «Солнце мертвых», о котором я уже говорила. Понятно, что «Ташкент — город хлебный» — это изначально текст Неверова. В других произведениях голод все же составляющая ситуации героя, а не основная тема. Поэтому мне казалось, что об этом нужно рассказать.
«Зулейха открывает глаза» частично основана на рассказах вашей бабушки, «Дети мои» посвящен одному из ваших дедушек, есть ли семейные корни у «Эшелона на Самарканд»?
Другой мой дедушка с отцовской стороны был беспризорником и был спасен на одном из таких эшелонов. Он был вывезен в Туркестан, провел там несколько лет, а потом вместе с другими детьми вернулся в Красную Татарию. После этого он прожил долгую полнокровную жизнь и был убежденнейшим коммунистом, считая, что советская власть его спасла, дала ему образование и вообще все. Про путешествие дедушка не рассказывал практически ничего, но я знала с детства, что такие поезда были и на них спасали детей, что половина пассажиров умирала по дороге, а половина все-таки выживала, поэтому тема эвакуационного поезда была в памяти. И изначально, когда я задумывалась о романе, мне хотелось сделать этот поезд одним из воспоминаний уже взрослого человека. Но позже я поняла, что стоит сделать поезд главным местом действия. Потому что поезд, дорога предполагает динамику, некий интерес читателя, который может уравновесить тему. И поезд стал главным. А дедушку звали Загреем.