В ночь накануне судебного заседания Винченцо снились овцы. Овцы стояли у самого изголовья кровати и, глядя глазами-пуговками на него лежащего, что-то беспрестанно жевали. Не то чтобы он винил их в своей нынешней беде, но колкое чувство досады от того, что жизнь могла сложиться иначе, лучше, ярче, но не вышло, связывал всё-таки с ними. Ну и еще с этой женщиной, конечно. Ведь она была первой в списке, и окажись её текст не таким увлекательным, дальше бы он точно не пошёл. А каким оживленным и умным, содержательным и глубоким представлял Винченцо их неслучившийся диалог! Но вот сегодня им, наконец, предстояло встретиться и, вероятно, он сумеет заглянуть ей в глаза. Кто знает, может быть, именно там и отыщется ответ на терзавший его вопрос — откуда она могла взять эту фантазию?
Когда Винченцо ввели в зал суда, едва набравшая цвет ветка можжевельника приветственно поскреблась в окно, за которым уже лился ранний весенний свет. Его усадили за узкий стол рядом с помятым адвокатом, тот молча коротко кивнул. Винченцо посмотрелся в темное стекло лежащего на столе адвокатского смартфона и увидел заострившиеся черты лица с очертаниями впалых глаз и трехнедельную щетину в пунктирах проседи. До начала заседания оставалось пять минут. Винченцо хотел было разглядеть небольшое помещение, в котором оказался, когда внимание его перехватил шум с улицы. Перебивая колокольный звон, снаружи доносился многоголосый, разнотембровый и нестройный хор.
— Гра-а-ава, позор! Гра-а-ава, позор! Судить, судить, судить во-ра! Тюрьма, тюрьма, тюрьма!
Винченцо машинально поежился — читатели.
Она вошла с высоким полным мужчиной — вероятно, мужем, — который своей габаритной фигурой бережно заслонял ее от назойливых журналистов с их камерами и микрофонами. Обтянутая черным твидовым костюмом, она скрывала лицо под полами черной же шляпы. Винченцо уловил только блеск массивного золотого браслета на запястье, перед тем как она села на скамью и была скрыта головами других присутствовавших.
Судья, низенький жидковолосый человек, похожий на тумбу, выполненную в стиле Людовика XIV, объявил о рассмотрении дела о краже рукописей. Заслушав краткое выступление прокурора и расплывчатые аргументы защиты, он предоставил слово обвиняемому.
Растерянно наглаживая себя по отросшим жестким кудрям, Винченцо встал и рефлекторно повернул голову в ее сторону, но не увидел ничего, кроме черного абажура шляпы.
— Ваша честь, я Винченцо Антонио Грава, 1980 года рождения…, — его дыхание сбилось.
Адвокат локтем подтолкнул стакан воды, и Винченцо с волнением сделал два глотка.
— Я работал в издательстве «Ла пьяцца» с 2015 года, бухгалтером. Комната бухгалтерии располагалась рядом с кабинетом главного редактора, и… понимаете… там стены тонкие и все слышно. Так вот, часто я слышал, как главный редактор звонил кому-нибудь из подчиненных, поручал переслать рукопись редактору и литагенту. Это было нормой, но вот когда он просил отправить файл также и каким-то Софи или Элене: «Пусть почитает, порадуется», я чувствовал нечто, знаете, вроде профессионального укола ревности — издатель ведь, своего рода, врач, давший клятву о неразглашении. А тут… Так вот. Как-то зайдя в бухгалтерию, он забыл у нас папку с бумагами, мы и не заметили, а потом кто-то из коллег нечаянно смахнул ее со стола, когда выходил из кабинета, у нас там, знаете, тесно, приходилось протискиваться. Папка распахнулась, а в ней — большой список авторских контактов: адреса электронной почты, номера мобильных. Повинуясь неясному еще, спонтанному желанию, снял я эти листки на телефон, а вечером, когда все ушли, написал первой из списка авторессе. Написал, что я — эксперт по работе с ключевыми клиентами издательства, прошу рукопись для ознакомления. В общем, получил от нее текстовый файл — сборник рассказов. Один из них запал в душу — про греческих овец, забредших в поля с коноплей и… я был просто ошеломлен, и хотел написать ей, и…, — резкая боль в носке правой стопы заставила его прерваться, адвокат, убрав свою ногу на место, бросал гневный взгляд на Винченцо.
— Так вот. Закончив чтение, я написал еще паре авторов, потом еще и еще. Я читал рукописи, когда выдавалась свободная минута в офисе, на обеде в кафе, в пробках вечером, в аптечной очереди. Знаете… не мог уже отказаться от этого адреналина, и… я чувствовал себя счастливым, переносясь в чужие истории, путешествуя по мирам. Мне открывались смыслы моей собственной жизни… Так вот, я получил под сотню файлов, когда шефу прилетел первый запрос от автора, а за ним еще один…
Судья, то и дело потиравший мокрый лоб пухлой ладонью, понимающе кивнул и предоставил слово защите.
— Ваша честь, еще раз попрошу учесть, подсудимый рос в неблагополучной семье и подвергался школьному буллингу. Книги были его единственной жизненной опорой, — адвокат не блистал красноречием.
Подвисшую тишину нарушил легкий шорох в рядах скамей. Поднявшись и чуть поправив шляпу, открыв взглядам немолодое лицо с выцветшими невнятного цвета водянистыми глазами, она слегка откашлялась в маленький кулачок.
— Ваша честь, — голос с хрипотцой зазвучал неожиданно. Головы присяжных и журналистов повернулись в ее сторону.
Судья, казалось, тоже оторопевший, оторвал взгляд от бумаг.
— Я Лючия Анна Динетти, автор сборника, о котором говорил подсудимый… первого сборника, — она замялась, будто в горле у нее резко пересохло, — … с рассказом про овец.
Лючия поднесла изящные кисти, унизанные тяжеловесными кольцами, к груди.
— Ваша честь, при вынесении приговора прошу учесть мое прошение о помиловании обвиняемого. Если смысл литературы, как и… жизни в целом — в служении людям, то этот человек отчетливее других показал, что у меня все получилось.
По лбу Винченцо покатилась холодная капля, в зале послышались перешептывания. Судья, ударив молотком по столу, призвал присутствовавших к порядку. Когда тишина, наконец, наступила, он, помолчав с минуту, заявил о необходимости изучения дополнительных материалов дела и завершил заседание с оглашением даты следующего.
Оказавшись в своем кабинете, судья небрежно бросил на стол бумаги. На первом листе, бесстрастно жевали буквы нарисованные его неумелой рукой барашки. Расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, он удовлетворенно вздохнул, проверил мобильный телефон и, смахнув три пропущенных от жены, заварил себе фильтровый кофе, а потом нажал на кнопку включения старого компьютера. Тот натужно застонал и начал загружаться.
— Овцы под кайфом! Полюбопытствуем, черт возьми!
Ольга Огорельцева
Рецензия критика Евгении Лисицыной:
«Начало достаточно интригующее — какие-то овцы, какие-то сны! — и хочется узнать, в чем там дело, поэтому крючок на читателя расставлен. При этом оно не обманывает читателя и не предлагает нам слишком суровую и динамичную интригу, которая не вписывалась бы в общий тон рассказа. Он подробный, детальный, неторопливый — и лишняя динамика могла бы сбивать с толку и вводить в заблуждение.
В центральной части рассказа мы собираем всю картину происходящего по кусочкам, как пазл. Для небольшого рассказа смешанного жанра это очень неплохо, потому что заставляет внимательно вчитываться в каждое слово. Ага, судят человека. За что? Вот за что. А как так получилось? Вот как получилось. Понятно. А что же им двигало? Ага, вот что могло двигать.
Финал рассказа мне тоже симпатичен. В нем есть недосказанность, мы так и не знаем, какой приговор вынесут несчастному читателю. Мы как будто можем встать на место судьи и представить, какой приговор вынесли бы сами. Виновен ли человек в любопытстве и искушении? Как соотносится закон и правила со справедливостью? Ведь он не сделал никакого зла, но нарушил правила и кого-то по итогу обманул.
Мне кажется, что любопытство судьи очень хорошо параллелится с главным героем, подчеркивает его линию и вообще одну из основных мыслей. Иногда хорошая литература — это нечто сильнее нас самих, а искушение любопытством может как принести проблемы, так и расширить горизонты. Рассказ получился достаточно тонким, как раз чтобы посидеть и подумать над ним пару вечеров, а не забыть сразу же после прочтения.
Единственное, чего мне не хватило по рассказу, так это описания самого Винченцо. Все люди и пространства в рассказе насыщены деталями и описаны подробно, а Винченцо как будто незрим и малозаметен. Если это сделано специально, то я рекомендую какой-нибудь краткой ремаркой подчеркнуть его незаметность (или незаметность всей когорты бухгалтеров и прочих мелких клерков). Если же не было художественной задачи максимально его размыть, то будет полезно вписать его в общий подробный контекст.
Хорошая работа!»
Рецензия писателя Дениса Гуцко:
«Прекрасный рассказ, остроумный, содержательный, стильный. И автор определённо умеет писать художественные тексты: чувствуется, что рассказ получился таким не по стечению обстоятельств — автор знал, что делал.
Но мне как читателю недостаёт некоторых акцентов, которые окончательно разъяснят устройство вымышленного мира и суть происходящего. За что конкретно судят Винченцо? Можно было бы предположить: за то, что он влез не в своё дело, вступил в контакт с авторами, обманул их ожидания. Такая, сугубо реалистическая, трактовка скучна и плосковата — но очевидно, что рассказ про другое. На его постмодернистскую подоплёку вполне определённо указывает возмущённая толпа читателей перед зданием суда:
Винченцо машинально поежился — читатели.
Но, к сожалению, эта смысловая линия никак не развивается — автор обрывает её, едва наметив. Между тем, именно эта линия может вывести рассказ на новый уровень — туда, где начинается мастерство, где художественные тексты становятся литературой. Для этого в истории следует дорасставлять акценты, заставить приём остранения отработать по полной. Итак, в чём суть преступления Винченцо? Что под запретом в этом вымышленном мире? Можно подкинуть какую-нибудь подсказку — и, возможно, её будет достаточно — там же, где появляются читатели. Например:
Винченцо машинально поежился — читатели. Нормальные, добропорядочные. Которым не пришло в голову писать авторам и вообще — принимать вымышленные истории слишком всерьёз.
Такое противопоставление объяснит, что преступление Винченцо — в том, что он из тех читателей, кто принимает литературу всерьёз, а это вне закона.
Именно на этом — на точности и логической завершённости приёма — держится роман Алексея Сальникова «Опосредованно», с которым перекликается рассказ. В его мире подсудно создание и распространение подлинной поэзии — и вокруг этого фантастического допущения выстраивается весь сюжет, весь романный мир.
На мой взгляд, это единственное, чего не хватает рассказу. А рассказ отличный.»