Жизнь Максимова была простой, как пять копеек. Родился, женился, армия, завод. К 1987-му дошел до 6-го разряда, определил дочь в институт и встал в очередь на «Жигули». К 1994-му, забросив станок, освоил челночный маршрут Москва-Стамбул и начал копить на подержанный «Фольксваген». Накопил аккурат к лету 98-го, но решил, что лучше уж потерпеть и взять осенью «Ауди». В начале сентября похолодало, а доллар выиграл у рубля в очко — курс установился 21/1, и «Ауди» подорожал втрое. Жизнь Максимова окончательно обесценилась.
— Никогда хорошо не жили — нечего и привыкать! — по-соседски утешила его Хмылёва, цепко держа в руке две бутылки «Столичной» и слегка опирая их на обширный бюст, — ты бы лучше закусь какую-нить продавал, возле моей водки пошла бы на ура.
Уже который день они стояли рядом в суровой шеренге продавцов, о которую бился выходящий из метро народ. Многие проходили мимо, отвернувшись, иные, наоборот, приценивались, торговались. Максимов продавал хлеб — свежий, вкусно пахнущий. Его выдавали Максимовой на хлебокомбинате, где она работала, вместо денег, и это было удобно и надежно: голодать не придется.
— А чего, плохо живем? — ответил Максимов, — лишь бы войны не было, да и ладно. Хлеб и водка есть. Нас дерут — а мы крепчаем! Чеченов вот только успокоить…
— Это американы нам гадят! — пояснила Хмылёва, — сделали нам дефолт, а сами хотят землю нашу скупить по дешевке, будешь ты у них пахать за гроши.
— А то я сейчас миллионер, — засмеялся Максимов, — я на ваш дефолт забиваю болт! Денег-то, конечно, нет, но мы-то держимся! Всегда так было и так будет! Руки-то на что? — Он потряс зажатыми в мощной ладони двумя батонами, упакованными в полиэтилен.
— Это у тебя руки, а старухам как быть? — влезла стоящая с другой стороны Даниловна, торгующая вялеными лещами и дачным огуречно-помидорным ассорти. — Кончится сезон, как выживать?
Хмылёва открыла уже было рот, чтобы дать на этот счет исчерпывающий совет, как вдруг на Максимова налетела, обняв его, худая низенькая женщина в такой же, как у него, замусоленной коричневой куртке. Жена. Какое-то время она стояла, замерев, и Максимов, отведя руку с батонами, приобнял ее другой рукой, успокаивая.
— Ну что, родила? — спросил он наконец, заранее улыбаясь.
— Да, внук, 3400, лохматый, как ты. Коля, только знаешь, меня сегодня уволили… — Она оторвалась от Максимова и заплакала.
— Вот и отлично, не будет больше торчать тут с этими батонами, позориться! — влезла Хмылёва и, выставив вперед бутылку, скомандовала: — Давай-ка за внучка. Жизнь — это жизнь! Даниловна, доставай огурцы.
Они отошли к лавочкам у ближнего дома, и Максимов приладил пустой деревянный ящик вместо стола. Даниловна расстелила полиэтилен, разложила овощи. Быстро и слаженно получалось у них всё, и жена Максимова уже не плакала, а достала и быстро нарезала ломтями «Бородинский». Хмылёва, быстро оглядевшись, выдала каждому по картонному стаканчику, затем сорвала резьбу со «Столичной» и плеснула уверенной рукой по равной доле.
— Это вам не говённый «Рояль», на экспорт делали! — гордо сказала она, и все оценивающе понюхали стаканы.
— Ну что, за внука! — сказал, волнуясь, Максимов. — Представьте, пройдет лет двадцать, и будет он жить в богатой красивой стране, весело, бесстрашно и свободно, не то что мы тут…
— Пей, не болтай попусту, пока менты не нагрянули, — оборвала его Хмылёва, — главное, чтобы здоровенький был, а что там впереди — лишь Господу ведомо.Картонные стаканчики бесшумно сошлись над ящиком. Все улыбались.