Колесо тачки подпрыгивало, наезжая на кочки, поросшие осокой. Из кузовка тянуло сыростью и тиной. В нем мерно покачивались синюшные рыболовные сети с поплавками. Всё реже трепыхался плотный белый пакет с уловом.
Толкал тачку молодой невысокий рыбак. Поверх рубашки — залатанная телогрейка в сальных пятнах. Лицо с водянистыми, навыкате, глазами тускло желтело в закатном свечении. Позади оставалась небольшая пристань: потерянная, затёртая между серо-розовых скал.
Желудок урчал от голода. Пальцы озябли и чуть пахли железным замком, которым рыбак запер лачугу с лодкой. Шагал быстро и бодро. Спешил прижаться к Даше. Уткнуться, втянуть родной и терпкий запах её кожи.
Остановился, зажал одну ноздрю пальцем и со шлепком высморкался в траву. Вытершись рукавом, прислушался. Из-за реки долетали, стелясь по воде, обрывки песен, хохот и пятничный шум. Гудела туристическая база, разросшаяся возле посёлка. Сам посёлок пустел. Молодёжь разъезжалась по городам. Те, кто, как рыбак, оставался, собирали чернику на продажу финнам или катали туристов по Ладоге, запрягая моторные лодки дедовскими «Нептунами» и «Вихрями».
Скользнул за пазуху, выудил конфету и закинул в рот. Причмокивая барбариской, отогнул сапоги-болотники, натянутые до бёдер, взялся за тачку и пошел дальше, шаркая голенищами.
Дорожка ветвилась. Налево уходила пастушья тропа — к козьим пастбищам мимо загаженного лесочка. Он взял правее — вдоль посеревших полос размеченных жердинами огородов.
На возвышении показался старый заключённый в сруб финский источник. Тощая тёмная фигурка в шапке, натянутой на глаза, кантовала алюминиевый бидон от колодца к телеге. Заслышав тачку и распрямившись, фигурка что-то жалобно просипела и замерла. Рыбак хотел поздороваться, мельком глянул в сторону дома и на полуслове забылся. В окнах избы бледнел свет, дым из печной трубы не шёл. Чувствуя, как мутная тревога оплетает живот, заторопился. Тёмная фигурка что-то промямлила вслед рыбаку, проводила его взглядом и снова скрючилась над бидоном.
Отворил калитку и, приткнув тачку к облупившемуся сараю, взбежал на крыльцо. Нащупал в кармане ключ, сунул в щель, повернул. Замок сухо щелкнул. Дверь распахнулась, скрипнув на петлях.
— Даша! — загромыхал обувью в доме.
Из глубины избы доносились задорные голоса. Рыбак оглядел кухню, распираемую белёной печью. На столе стакан и початая бутылка «Завалинки». Пряно пахло маринованным чесноком. Пёстрый вязаный половик сбит волнами.
Рванулся в крохотную гостиную с жёлтыми вздувшимися обоями. Никого не было. Телевизор тараторил ровно, без помех. Шло вечернее шоу с шутками и песнями. Дверцы утопленного в угол лакированного исцарапанного шкафа распахнуты.
Рыбак глухо заныл и вбежал в тесную спальню. Потемневшие лики святых над узкой кроватью тоскливо и равнодушно смотрели в распахнутое окно.
— Опять, — прошептал и выскочил из избы.
Перемахнув крыльцо, он сунулся в сарай. С прикушенной до боли губой, стоя на цыпочках, начал вслепую шарить рукой по полке над верстаком. «Удавлю стерву. Точно у туристов. Через мост рванула, иначе никак, — воспалённые мысли путались. — На лодке нагоню. Нож. Нож в лодке». Нащупав шуршащий пакетик, взял его, обтёр ладонью и сунул в карман брюк. Выскочил на улицу и с неясным бормотаньем помчался к реке.
От сырой прохлады и гнева сбивалось дыхание. В висках стучало. Ревность покалывала в ладонях.
Тёмной фигурки возле источника уже не было.
Добежав до развилки, рыбак свернул в сторону реки. Влажная трава хлестала по ногам.
Показался причал. Два сгорбленных лодочных сарая, почерневших от влаги и ветхости, уткнулись в воду. Вбежав в ближайшую лачугу, рыбак распахнул повисшие над рекой ворота и, стоя в своей «Казанке», выгнал её, отталкиваясь шестом. Под желтоватой гладью шевелились водоросли. Вёсла послушно прыгнули в уключины и застонали. Рыбак погрёб к противоположному берегу.
Сквозь тяжёлое надрывистое дыхание прорывался щенячий скулёж. Опутывал страх. Тревоги прокручивались спиралью, раз за разом, набирая силу и распаляя его. «В прошлый раз на турбазу. Было, да. А сейчас? Вдруг нет? Вдруг уже уехала с кем-то, не догоню?» Рыбак жмурился и давил накатывающие слёзы, шуруя воду гребками. Вязкая вода сопротивлялась, киселём обволакивала днище лодки. Толща противилась, мешала вернуть своё, дорогое и любимое.
Повис тонкий комариный писк. Пахнуло жирной прибрежной травой. Рыбак огляделся: совсем недалеко кривым дощатым трапом плясали сходни на вбитых в неглубокое дно сваях. Он притёр лодку бортом к деревянной балке, развернул голенища и с глухим окающим всплеском спрыгнул на мелководье. Пристегнув лодку тросом к скользкому брусу, перегнулся к бардачку под сиденьем, достал нож и сунул в карман телогрейки. По деревянной мостовой посёлка зашагал от берега в ту сторону, откуда долетала музыка.
Сойдя на грунтовку, рыбак добрался до заставленной питерскими и новгородскими машинами парковки лагеря. Шёл на звуки смеха и веселья, огибал ладные гостевые домики по гравийным дорожкам. Возле беседок и мангалов, жестикулируя и громко болтая, шевелились человеческие фигуры. В носу щекотало от парафиновой вони жидкости для розжига.
Вышел к рядам лавок перед сценой. На краю площадки, как пень, торчала колонка, из которой громыхали «Руки вверх». На подмостках сцены топтались двое взмокших, как после бани, мужичков и раскрасневшаяся тётка. Тут и там на лавках кучковались люди с маслянистыми глазами.
Сбавил ход, стал ходить между рядов, оглядываясь и высматривая Дашу. Увидел её жёлтое льняное платье в кругу парней и девчонок с пластиковыми стаканчиками. Напружинился и, не сводя взгляд, подошёл.
Даша побледнела, жалко распахнула рот, глотая воздух и оглядываясь на окружающих своими мыльными глазами.
— Дашка. Поехали домой. Погуляла и хватит, — процедил рыбак.
— Домой?! — Лицо перекосила гримаса, она истерично выдохнула. — Миша! Я что там не видела?! Я к людям хочу! Я общаться хочу. Хоть что-то в жизни увидеть кроме потрохов рыбьих и пузырей. Неужели сам не устал от этого?!
Даша смотрела умоляюще и виновато, ждала чего-то. Потом зажмурилась и прорвалась рыданиями. Парень, стоявший возле нее, выпятил грудь и стал приближаться к рыбаку, хмуря брови на сытом детском лице:
— Слышь, мужик, чего надо? Отстань от девчонки, видишь, не хочет.
Рыбак выхватил нож, выставил перед собой:
— Сучара, брюхо вспорю! — рука с ножом дрожала, глаза впились в парня. — А ну, свалил нахер! Все свалили!
Оглядел остальных. Парень ужаленно отпрянул, остальные отошли, перешёптываясь. Какая-то девчонка театрально запричитала.
— Тише-тише! Все. Ваши дела, — попискивал парень, подняв брови, — мы не лезем. Извини.
Из колонки попсил про «чужие губы» Сергей Жуков. Рыбак, собранный, готовый вонзиться, подсел, схватил обмякшую Дашу и закинул её на левое плечо. Она вяло протестовала:
— Отстань. Не хочу домой… Оставь.
Не опуская нож, не отводя от парня взгляд, рыбак попятился, отступил от лавки и понёс хныкающую Дашу к пристани. Когда лагерь остался позади, зашагал быстро и широко, почти бегом.
Даша тихо плакала, болтаясь на плече. Рыбак дошел до берега и вошел в реку, поднимая всплески воды тяжёлыми шагами. С кряхтением усадил Дашу на корму, перекинул ногу через борт. Лодка накренилась, мостки на днище намокли. Ловким движением запрыгнул в «Казанку» и отстегнул трос. Посмотрев на берег, он снял телогрейку и кинул на дно лодки. От рыбака, стоявшего в одной рубашке, шел жаркий молочный пар. Шумно дыша, сел на сиденье и уставился на обмякшую Дашу.
Он перевёл дыхание. Тело растеклось, оплавилось. Теперь всё снова было так, как должно. Даша с ним. Река больше не была живой и злобной. Мир не был враждебным. Накатила усталость. Горячка ревности и страха сменилась тупым, болезненным удовлетворением. Еще дрожали предательски пальцы рук. Сердце часто и глухо трепыхалось.
Взявшись за истёртые деревянные ручки, рыбак двумя сильными рывками развернул «Казанку» в сторону дома, стал веслить ритмично и быстро. Лодка скользила легко. Ветер студил взмокшую от пота шею. В ушах тонко пищало как от удара по затылку.
Даша что-то говорила. Пустыми глазами рыбак неподвижно смотрел на её лицо, опухшее от слёз. «Неужто не понимает, что никто её с собой не заберёт? Чего мечется, чем ей плохо, — думал он, глядя как шевелились её надутые от обиды губы, — еда есть, дом, лодка. Никому её в обиду не дам. Заботиться буду. На что ей эти пустозвоны?»
Даша, съёжившись на корме, мелко дрожала от сырого ветра. Смотрела себе под ноги. Нервно, на вздохе, всхлипывала. Немного успокоившись, перестав хныкать, она подняла на рыбака заплаканные, чуть навыкате глаза.
— Миш. Не могу я так. Со скуки дохну. Веки прикрою перед сном и вижу, как чешуя рыбья из-под ножа летит. Под ногтями уже черно от потрохов, — Даша притянула к себе рыбацкую телогрейку, накинула на плечи. — А мне на людей посмотреть хочется. Пообщаться просто, понимаешь? Чтоб улыбнулись мне, поухаживали чуть. Чтоб рассмешили меня и над моими байками смеялись. Чтоб подумали, мол, вот, девка в глуши живет, а ладная, и не глупая. Чтоб сладеньким чем угостили.
Рыбак будто не слушал. Таращил на Дашу свои пустые глаза, стиснул по-жабьи тонкие губы. Лопасти вёсел мерно толкали воду, скрипели кованые уключины.
— Миш, — её голос ворвался в уши с вызовом, вернул к реальности, писк в голове прекратился, — сам неужто не хотел бы с городскими попробовать? Там бабы молодые, ухоженные приезжают. Стройные. Одна вон в шортах крутилась. Жопа красивая, круглая, как репа.
«Зачем спрашивает? Знает, что кроме нее никого не надо. Сызмальства в одной кровати. Раньше в детской, теперь в материной. Дашка домом пахнет, молоком кислым, — прокручивал тягучие мысли рыбак, — а от других воротит. И пахнут иначе. Чужие они. Вон, соседская девчонка поцеловала тогда, мелкими еще были. С мылом отмывал слюни ее вонючие. На что мне другие?»
— Да что ты молчишь?! Ну что ты, как пёс, в меня вцепился, в сестру родную?!
У рыбака перехватило дыхание от обиды. Глаза заволокло. Он рублено процедил:
— Обидят же, суки. Посмеются, напоют и обидят. Утром по городам разбегутся. А ты, дура, брюхатая потом ходи, плачь. Все они, пришлые, паскуды.
Даша залепетала, испуганно хлопая глазами:
— Да не такие эти, Миш. Эти веселые, добрые. Не греби всех под одну гребёнку. Если отчим скотиной был, не значит, что все, кто издалека, нелюди, — она резко дёрнула подбородком в сторону, поёжилась, глубже заворачиваясь в телогрейку. Задумалась, почесала комариный укус на щиколотке, притихла.
Потянуло речной тиной. Зашелестели заросли камыша. Причал был уже близко.
— Ух, вспомнила гада. Из-за него, самодура, маму тогда удар хватил. Так и отошла, бедняжка, парализованная. И нас, сволочь, мучил. Хорошо ты его тогда, Миш, козла пьяного…
Рыбак тоже вспомнил. Как той ночью сердце колотилось, плотоядно и страшно. Отчим вмиг протрезвел, проснулся и заклекотал перерезанным горлом. Алая густая струя плескалась на подушку, на стену, на пол. В комнате пахло железом. Рыбак прижимал трепыхавшееся тело и жадно смотрел. Отчим булькал, хрипел, потом закатил глаза и застыл.
Завернули с Дашей тело в белье, оттащили на крыльцо и в тачку спихнули. Накрыли сетью сверху. Даша осталась полы замывать, а он на негнущихся ногах двинул к пристани. Вроде на ночную рыбалку, на озеро. Не встретил никого. Грузы привязывал как в жарком густом кошмаре. Тело ушло мягко и тихо, будто вдавилось в воду. Когда вернулся – сил совсем не оставалось. Вспотевший, дикий. Сел на кровать, закрыл глаза и провалился в липкий рваный сон.
От воспоминаний во рту стало солоно. Рыбак сглотнул густой ком. Потом отпустил весла, чуть накренился задом и сунул руку в карман брюк. Вытащил пёстрый пакетик Haribo, протянул Даше.
Выпущенные из рук, весла потащились за лодкой, разрезая тёмную рябь.
Даша радостно подпрыгнула и по-детски вцепилась в упаковку. Пухлые губки растянулись, обнажив потемневшие кривые зубы. Она открыла пачку, вытащила горсть мармеладных мишек, сунула в рот и замычала от удовольствия. Рыбак взялся за рукоятки и продолжил грести, сопя себе под нос и чуть растягивая рот.
Даша заискрила глазами, стала хихикать и крутить головой, глядя по сторонам.
— Миш. Ну а чего ты-то хочешь? — спросила Даша сквозь сочное чавканье.
— Праздник сегодня. Ильин день. Давай отпразднуем.
— Давай!
— Я несколько подлещиков поймал, пару щучек и по мелочи. Почисть, в муке обжарь. Картошки отвари. С беленькой на ужин съедим, — медленно оглядел Дашу. — За стол сядешь в платье этом нарядном.
— Хорошо, Миш.
— Дело к осени, ночи холодные. Печь протопи. Поужинаем, ляжем, греться будем.
Лодка, шелестя по воде, подплывала к причалу.
Даша жевала мармелад. Вдруг резко замерла, игриво сверкнула на рыбака глазами:
— Миш.
— А? — рыбак мутно смотрел на Дашу. По коленям разливалась истома.
— А ты бы того пришлого порешил? Ну, за меня. Если б он попёр.
— Да.
Даша влажно заулыбалась, взглянула на фиолетовый горизонт, где река впадает в Ладогу. Вздохнула томно и стала полголоса напевать какую-то нелепую песню.
Рецензия писателя Романа Сенчина:
Рассказ, по моему мнению, получился. Есть в нем трагедия, есть атмосфера, но есть и вопросы — скорее не к героям, а к автору. Главный — все-таки, какова степень близости у брата и сестры? Понятно, что Михаил не хочет отпускать сестру, что боится за нее, но вот это
сызмальства в одной кровати. Раньше в детской, теперь в материной
вызывает более чем подозрения. Они явно не подростки уже.
Советую убрать скользкие в этом плане моменты: уткнуться в родную шею и тому подобное. Природой сделано так, что братья и сестры, приближаясь к половому созреванию, как правило, отдаляются друг от друга, нередко испытывают даже некоторую антипатию друг к другу. В общем, подумайте над этим моментом.
На что живут брат и сестра? Два подлещика и щука — небогатый улов.
Слово «рыбак» и его производные употребляются слишком часто. Там, где он один, «рыбак» можно почти везде вычеркнуть — и так понятно, кто идет, кто остановился и так далее.
…фигурка что-то жалобно просипела и замерла. Рыбак хотел что-то крикнуть человечку в шапке…
В первом случае «что-то» на месте: в деревне зачастую здороваются так, что непонятно, что произносят, но во втором, хоть вы и сделали повествователя-наблюдателя, но фокальный персонаж — Михаил, поэтому даже наблюдатель знает, что хотел крикнуть герой. Ведь мысли Михаила он читает.»
Рецензия писателя Дениса Гуцко:
«Рассказ определённо удался.
Поставленные задачи — рассказать про нездоровые сексуальные отношения — решены, и решены с той смысловой избыточностью, которая характерна для состоявшегося художественного текста: через вариативность восприятия подтекста читателю дана возможность вчитывать свои собственные смыслы. Я, например, вчитываю такой: брат и сестра надеялись, что, убив чудовище, они спасутся, заживут другой, здоровой жизнью, но инерция растления и кошмара оказалась слишком велика, они успели впустить в себя зло, и оно пустило корни. Не уверен, правда, что любой другой читатель высмотрит всё это в рассказе. А эта смысловая нить кажется мне интересной. Поэтому — если и автору она кажется содержательной — стоило бы подкинуть читателю подсказок, которые выведут его в этом направлении. Пока что эти подсказки призрачны. Можно и так, многие оригинальные прочтения хрестоматийных текстов базируются именно на таких, призрачных, еле уловимых смыслах (к примеру, трактовка «Шинели» как жития святого). Так что это вам решать.
Что касается намёков на инцест, фраза про шею и мне кажется чересчур прозрачной (а должна быть двусмысленной):
Уткнуться в родную шею, втянуть терпкий запах её кожи. Прижать и не отпускать.
Здесь никак не усмотреть двусмысленности. Чтобы и этот пассаж оставить, и двусмысленность появилась, нужно что-то дописывать. Либо корректировать. Например, убрать вторую фразу (прижать и не отпускать). Потому что, прочитав это, читатель начинает воспринимать Дашу и Мишу как нормальную пару — и потом, когда узнаёт, что они брат и сестра, чувствует себя обманутым. А это не то, что нужно автору. Нужно, чтобы читатель чувствовал, как ловко автор сумел его провести (экий умник этот автор).
Про одну кровать сызмальства можно и оставить, на мой взгляд. Здесь как раз намёк неоднозначный.
Что касается стилистики, я бы рекомендовал больше внимания уделять тому, как читается, как звучит написанное. «Звучит» в данном случае — в буквальном смысле. Читайть написанное вслух, это поможет разобраться с проблемой. Дело в том, что художественное произведение живёт и по законам музыки тоже: ритм, игра с ритмом — внутри абзаца, внутри фразы, во всём тексте — всегда важны. Когда это есть, контакт с читателем особенно крепок. Всё как с музыкой: либо читатель угадывает, как будет развиваться ритмический рисунок — и это доставляет ему радость, либо автор удивляет его лучшим вариантом развития — и это доставляет ему ещё большее эстетическое удовольствие. В тексте это не работает. Автор как будто совсем не задумываетесь над тем, как звучат соседние фразы, какой ритмический рисунок возникает в абзаце, как он ложится на эмоциональный фон эпизода. Кажется, что при написании каждой последующей фразы предыдущая забыта. Поэтому возникают целые цепочки одинаково построенных предложений, перенасыщенных деепричастными оборотами. Воспринимается это как навязчивый и крикливый узор на обоях. Если начать над этим работать, тексты выйдут на новый уровень.»